– Отлично. – И тогда будет или мир, или война, но по крайней мере, друзья, наша честь не пострадает, – сказал Атос. – Увы, – вздохнул д’Артаньян, – что касается нас, то наша воинская честь погибла. – Д’Артаньян, – задумчиво сказал Атос, – клянусь вам, мне больно, что вы можете думать об этом в то время, как я думаю только о том, что мы скрестили с вами наши шпаги. Да, – прибавил он, печально качая головой, – вы правильно сказали: горе нам. Идемте, Арамис. – А мы, Портос, – сказал д’Артаньян, – вернемся теперь со стыдом к кардиналу. – А главное, скажите ему, – послышалось вдруг, – что я не так уж стар и еще гожусь для дела. Д’Артаньян узнал голос Рошфора. – Чем я могу быть вам полезен, господа? – спросил принц. – Засвидетельствуйте, что мы сделали все возможное, ваше высочество. – Будьте покойны, это будет сделано. Прощайте, господа, мы скоро увидимся с вами, надеюсь, под Парижем, а может быть, и в самом Париже, и тогда вы сможете расплатиться за сегодняшнюю неудачу. С этими словами герцог, махнув рукой на прощание, пустил свою лошадь галопом и вместе со своей свитой скрылся в темноте. Все стихло. Д’Артаньян и Портос остались одни на большой дороге, да еще какой-то человек держал в поводу двух лошадей. Думая, что это Мушкетон, они подошли к нему. – Кого я вижу! – воскликнул д’Артаньян. – Это ты, Гримо? – Гримо! – повторил Портос. Гримо знаком показал двум друзьям, что они не ошиблись. – А чьи же это лошади? – спросил д’Артаньян. – Кто их дарит нам? – спросил Портос. – Граф де Ла Фер. – Атос, Атос, – прошептал д’Артаньян, – вы подумали обо всем; вы поистине благородный человек. – В добрый час! Я уж боялся, что мне доведется всю дорогу идти пешком, – сказал Портос. И он вскочил на лошадь; д’Артаньян был уже в седле. – Но куда же ты едешь, Гримо? – спросил д’Артаньян. – Ты покидаешь своего господина? – Да, – сказал Гримо, – я еду к виконту де Бражелону, во фландрскую армию. Они молча двинулись по Парижской дороге. Но вдруг послышались стоны, доносившиеся, как им показалось, из канавы. – Что это такое? – спросил д’Артаньян. – Это Мушкетон, – сказал Портос. – Да, да, сударь, это я, – раздался жалобный голос, и какая-то тень зашевелилась на краю дороги. Портос бросился к своему управляющему, к которому был искренне привязан. – Ты опасно ранен, милый мой Мустон? – спросил он. – Мустон! – повторил Гримо, раскрыв глаза от изумления. – Нет, сударь, думаю, что нет; только я ранен в очень неудобное место. – Так что ты верхом ехать не можешь? – Что вы, сударь, куда уж тут! – А пешком идти можешь? – Постараюсь добраться до первого дома. – Как быть? – сказал д’Артаньян. – Нам необходимо вернуться в Париж. – Я позабочусь о Мушкетоне, – сказал Гримо. – Спасибо, добрый Гримо, – ответил Портос. Гримо соскочил с лошади и подал руку своему старому другу, который со слезами на глазах оперся на нее. Но Гримо не мог взять в толк, чем вызваны эти слезы: радостью ли встречи с ним или болью от раны. Между тем д’Артаньян и Портос молча продолжали свой путь в Париж. Спустя три часа их обогнал верховой, весь в пыли: то был курьер герцога, везший письмо кардиналу, в котором, как было обещано, принц свидетельствовал, что сделали д’Артаньян и Портос. Мазарини провел очень дурную ночь, получив письмо, в котором принц сам извещал его, что он на свободе и начинает с ним смертельную борьбу. Кардинал перечитал это письмо раза три, затем сложил и, кладя в карман, сказал: – Одно меня утешает: хоть д’Артаньян и упустил принца, но по крайней мере, гонясь за ним, задавил Бруселя. Решительно, гасконец – бесценный человек; даже неловкость его служит мне на пользу. Кардинал говорил о человеке, которого сбил с ног д’Артаньян у кладбища Святого Иоанна в Париже. Это был не кто иной, как советник Брусель. Глава XXIX Советник Брусель Но, к несчастью для Мазарини, на которого и так валились все напасти, советник Брусель не был задавлен. Он действительно переходил не спеша через улицу Сент-Оноре, когда бешено мчавшаяся лошадь д’Артаньяна задела его и опрокинула в грязь. Как мы уже сказали, д’Артаньян не обратил внимания на столь ничтожное событие. Он вполне разделял глубокое и презрительное безразличие, проявляемое в те времена дворянством, особенно военным дворянством, по отношению к буржуазии. Поэтому-то он остался нечувствителен к несчастью, приключившемуся с человеком в черной одежде, хотя и был его причиной. Прежде чем бедняга Брусель успел крикнуть, вооруженные всадники, как буря, пронеслись мимо. Тогда только прохожие услышали его стоны. Люди сбежались, увидели раненого, стали расспрашивать, кто он, где живет. Как только он сказал, что его зовут Брусель, что он советник парламента и живет на улице Сен-Ландри, толпа разразилась криком, ужасным, грозным криком, который напугал несчастного советника не меньше, чем промчавшийся над ним ураган. – Брусель! – вопили кругом. – Брусель, отец наш! Защитник наших прав! Брусель, друг народа, убит, растоптан негодяями кардиналистами! На помощь! К оружию! Смерть им! В одно мгновение толпа запрудила улицу; остановили первую попавшуюся карету, чтобы везти советника, но кто-то заметил, что тряска может усилить боль и ухудшить состояние раненого; другие предложили отнести его на руках, – предложение было встречено с восторгом и принято единодушно. Сказано – сделано. Народ, грозный и вместе с тем кроткий, поднял советника и унес его, подобно сказочному гиганту, с ворчанием баюкающему карлика в своих объятиях. Брусель не сомневался в любви парижан; три года он возглавлял оппозицию не без тайной надежды добиться когда-нибудь популярности. Это столь своевременное выражение чувств его обрадовало и преисполнило гордости, ибо оно показывало меру его влияния. Но этот триумф был омрачен тревогами. Помимо того что ушибы причиняли ему немалую боль, на каждом перекрестке он дрожал, как бы не появился эскадрон гвардейцев или мушкетеров и не разогнал толпу. Что сталось бы с бедным триумфатором в свалке! Перед его глазами все еще стояли пролетавшие люди и лошади, словно смерч, словно буря, опрокинувшая его одним своим порывом, и он повторял слабым голосом: «Торопитесь, дети мои: я очень страдаю». После каждой такой жалобы вокруг него с новой силой раздавались вопли и проклятия. Не без труда удалось протиснуться к дому Бруселя. Все жители квартала бросились к окнам и дверям, привлеченные шумом толпы, наводнившей улицу. В окне дома Бруселя появилась старая служанка, которая кричала изо всех сил, и пожилая женщина, которая горько плакала. Обе они с явной тревогой, хотя и выражаемой разными способами, расспрашивали толпу, из которой отвечали им лишь громкими нечленораздельными криками. Но едва только возле дома появился несомый восемью людьми советник, бледный, с погасшим взором, как добрая госпожа Брусель упала в обморок, а служанка, воздев руки к небу, бросилась по лестнице навстречу своему хозяину. «Господи, господи, – кричала она, – хоть бы Фрике был здесь и сбегал за доктором!» Фрике был здесь. Где же обойдется дело без парижского сорванца? Фрике, разумеется, воспользовался троицыным днем, чтобы выпросить отпуск у хозяина таверны. В отпуске ему отказать было нельзя, так как по условию он получал свободу по большим праздникам, четыре раза в году. Фрике находился во главе шествия. Он, конечно, сам подумал, что надо бы сбегать за доктором, но в конце концов гораздо веселее было кричать во всю глотку: «Убили господина Бруселя! Господина Бруселя, отца народа! Да здравствует господин Брусель!» – чем шагать одному по темным улицам и тихо сказать человеку в темном камзоле: «Пойдемте, господин доктор, советник Брусель нуждается в вашей помощи». К несчастью, Фрике, игравший в шествии видную роль, имел неосторожность взобраться на оконную решетку, чтобы подняться над толпой. Честолюбие его погубило: мать заметила его и послала за доктором. Затем она схватила советника в охапку и собралась тащить его наверх, но на лестнице советник неожиданно встал на ноги и заявил, что может подняться и сам. Он просил служанку только об одном: уговорить народ разойтись. Но та не слушала его. – О мой бедный хозяин! Дорогой мой хозяин! – кричала она. – Да, милая, да, Наннета, – бормотал Брусель, пытаясь ее утихомирить, – успокойся, все это пустяки. – Как я могу успокоиться, когда вас раздавили, растоптали, растерзали! – Да нет же, нет, – уговаривал ее Брусель, – ничего не случилось.