В мяче оказалась записка следующего содержания: «Ваше высочество! Друзья ваши бодрствуют, и час вашего освобождения близится. Прикажите доставить вам послезавтра пирог от нового кондитера, купившего заведение у прежнего пирожника Марто. Этот новый кондитер не кто иной, как ваш дворецкий Нуармон. Разрежьте пирог, когда будете одни. Надеюсь, что вы останетесь довольны его начинкой. Глубоко преданный слуга вашего высочества как в Бастилии, так и повсюду, граф Рошфор. Вы можете вполне довериться Гримо, ваше высочество: это очень смышленый и преданный нам человек». Герцог, у которого стали топить печь с тех пор, как он отказался от упражнений в живописи, сжег письмо Рошфора, как раньше, хотя с гораздо большим сожалением, сжег записку г‑жи де Монбазон. Он хотел было бросить в печку и мяч, но потом ему пришло в голову, что он еще может пригодиться для передачи ответа Рошфору. Герцога стерегли на совесть: подслушав, что он двигается у себя, в комнату вошел Ла Раме. – Что угодно вашему высочеству? – спросил Ла Раме. – Я озяб и помешал дрова, чтобы они хорошенько разгорелись, – сказал герцог. – Вы знаете, мой милый, что камеры Венсенского замка славятся своей сыростью. Здесь очень удобно сохранять лед и добывать селитру. А те камеры, в которых умерли Пюилоранс, маршал Орнано и мой дядя, великий приор, справедливо ценятся на вес мышьяка, как выразилась госпожа де Рамбулье. И герцог снова лег в постель, засунув мяч еще глубже под подушку. Ла Раме усмехнулся. Он был, в сущности, неплохой и добрый человек. Он горячо привязался к своему знатному узнику и был бы в отчаянии, если бы с тем приключилась какая-нибудь беда. А то, что говорил герцог про своего дядю и двух других заключенных, была истинная правда. – Не следует предаваться мрачным мыслям, ваше высочество, – сказал Ла Раме. – Такие мысли убивают скорее селитры. – Вам хорошо говорить так, Ла Раме. Если бы я мог ходить по кондитерским, есть пирожки у преемника дядюшки Марто и запивать их бургундским, как вы, я бы тоже не скучал. – Да уж, что правда, то правда, ваше высочество: пироги у него превосходные, да и вино прекрасное. – Во всяком случае, его кухня и погреб должны быть получше, чем у господина де Шавиньи. – А кто мешает вам попробовать его стряпню, ваше высочество? – сказал Ла Раме, попадаясь в ловушку. – Кстати, я обещал ему, что вы станете его покупателем. – Хорошо, – согласился герцог. – Если уж мне суждено просидеть в заключении до самой смерти, как позаботился довести до моего сведения милейший Мазарини, то нужно же мне придумать какое-нибудь развлечение под старость. Постараюсь к тому времени сделаться лакомкой. – Послушайтесь доброго совета, ваше высочество, не откладывайте этого до старости. «Каждого человека, как видно, на погибель души и тела небо наделило хоть одним из семи смертных грехов, если не двумя сразу, – подумал герцог. – Чревоугодие – слабость Ла Раме. Что ж, воспользуемся этим». – Послезавтра, кажется, праздник, милый Ла Раме? – спросил он. – Да, ваше высочество, троицын день. – Не желаете ли дать мне послезавтра урок? – Чего? – Гастрономии. – С большим удовольствием, ваше высочество. – Но для этого мы должны остаться вдвоем. Отошлем сторожей обедать в столовую господина де Шавиньи и устроим себе ужин, заказать который я попрошу вас. – Гм! – сказал Ла Раме. Предложение было очень соблазнительно, но Ла Раме, несмотря на невыгодное мнение о нем Мазарини, был все-таки человек бывалый и знал все ловушки, которые умеют подстраивать узники своим надзирателям. Герцог хвастал не раз, что у него имеется сорок способов побега из крепости. Уж нет ли тут какой хитрости? Ла Раме задумался на минуту, но затем рассудил, что раз обед он закажет сам, значит, ничего не будет подсыпано в кушанья или подлито в вино. А напоить его пьяным герцогу, конечно, нечего и надеяться; Ла Раме даже рассмеялся при таком предположении. Наконец ему пришла на ум еще одна мысль, решившая вопрос. Герцог следил с тревогой за отражением этого внутреннего монолога на физиономии Ла Раме. Наконец лицо надзирателя просияло. – Ну что ж, идет? – спросил герцог. – Идет, ваше высочество, но с одним условием. – С каким? – Гримо будет нам прислуживать за столом. Это было как нельзя более кстати для герцога. Однако у него хватило сил скрыть свою радость, и он недовольно нахмурился. – К черту вашего Гримо! – воскликнул он. – Он испортит мне весь праздник. – Я прикажу ему стоять за вашим стулом, ваше высочество, а так как он обычно не говорит ни слова, то вы его не будете ни видеть, ни слышать. И при желании можете воображать, что он находится за сто миль от вас. – А знаете, мой милый, что я заключаю из всего этого? – сказал герцог. – Вы мне не доверяете. – Ведь послезавтра троицын день, ваше высочество. – Так что ж из того? Какое мне дело до троицы? Или вы боитесь, что святой дух сойдет на землю в виде огненных языков, чтобы отворить мне двери тюрьмы? – Конечно, нет, ваша светлость. Но я ведь говорил вам, что предсказал этот проклятый звездочет. – А что такое? – Что вы убежите из крепости прежде, чем пройдет троицын день. – Так ты веришь колдунам? Глупец! – Мне их предсказания не страшней вот этого, – сказал Ла Раме, щелкнув пальцами. – Но монсеньор Джулио и в самом деле побаивается. Он итальянец и, значит, суеверен. Герцог пожал плечами. – Ну, так и быть, согласен, – сказал он с прекрасно разыгранным добродушием. – Тащите вашего Гримо, если уж без этого нельзя обойтись, но кроме него – ни одной души, заботьтесь обо всем сами. Закажите ужин какой хотите, я же ставлю только одно условие: чтоб был пирог, о котором вы мне столько наговорили. Закажите его для меня, и пусть преемник Марто постарается. Пообещайте ему, что я сделаю его своим поставщиком не только на все время, которое просижу в крепости, но и после того, как выйду отсюда. – Вы все еще надеетесь выйти? – спросил Ла Раме. – Черт возьми! – воскликнул герцог. – В крайнем случае хоть после смерти Мазарини. Ведь я на пятнадцать лет моложе его. Правда, – с усмешкой добавил он, – в Венсене годы мчатся скорее. – Монсеньор! – воскликнул Ла Раме. – Монсеньор! – Или же здесь умирают раньше, – продолжал герцог, – что сводится к тому же. – Так я закажу ужин, ваше высочество, – сказал Ла Раме. – И вы полагаете, что вам удастся добиться успехов от вашего ученика? – Очень надеюсь, монсеньор, – ответил Ла Раме. – Если только успеете, – пробормотал герцог. – Что вы говорите, ваше высочество? – Мое высочество просит вас не жалеть кошелька кардинала, который соблаговолил принять на себя расходы по нашему содержанию. Ла Раме остановился в дверях. – Кого прикажете прислать к вам, монсеньор? – спросил он. – Кого хотите, только не Гримо. – Караульного офицера? – Да, с шахматами. – Хорошо. И Ла Раме ушел. Через пять минут явился караульный офицер, и герцог де Бофор, казалось, совершенно погрузился в глубокие расчеты шахов и матов. Странная вещь человеческая мысль! Какие перевороты производит в ней иногда одно движение, одно слово, один проблеск надежды! Герцог пробыл в заключении пять лет, которые тянулись для него страшно медленно. Теперь же, когда он вспоминал о прошлом, эти пять лет казались ему не такими длинными, как те два дня, те сорок восемь часов, которые оставались до освобождения.