Но больше всего хотел бы он узнать, каким образом состоится его освобождение. Ему подали надежду, но от него скрыли, что же будет в таинственном пироге, что за друзья будут ждать его. Значит, несмотря на пять лет, проведенные в тюрьме, у него еще есть друзья? В таком случае он действительно был принцем с очень большими привилегиями. Он забыл, что в числе его друзей (что было уж вовсе необыкновенно) имелась женщина. Быть может, она и не отличалась особенной верностью ему во время разлуки; но она не забыла о нем, а это уже очень много. Тут было над чем призадуматься. А потому при игре в шахматы вышло то же, что при игре в мяч. Бофор делал промах за промахом и проигрывал офицеру вечером так же, как утром проиграл Ла Раме. Однако очередные поражения давали возможность герцогу дотянуть до восьми часов вечера и кое-как убить три часа. Потом придет ночь, а с ней и сон. Так по крайней мере полагал герцог. Но сон – очень капризное божество, которое не приходит именно тогда, когда его призывают. Герцог прождал его до полуночи, ворочаясь с боку на бок на своей постели, как святой Лаврентий на раскаленной решетке. Наконец он заснул. Но на рассвете он проснулся. Всю ночь мучили его страшные сны. Ему снилось, что у него выросли крылья. Вполне естественно, что он попробовал полететь, и сначала крылья отлично его держали. Но, поднявшись довольно высоко, он вдруг почувствовал, что не может больше держаться в воздухе. Крылья его сломались, он полетел вниз, в бездонную пропасть, и проснулся с холодным потом на лбу, совершенно разбитый, словно и впрямь рухнул с высоты. Потом он снова заснул и опять погрузился в лабиринт нелепых, бессвязных снов. Едва он закрыл глаза, как его воображение, направленное к единой цели – бегству из тюрьмы, снова стало рисовать попытки осуществить его. На этот раз все шло по-другому. Бофору снилось, что он открыл подземный ход из Венсена. Он спустился в этот ход, а Гримо шел впереди с фонарем в руке. Но мало-помалу проход стал суживаться. Сначала еще все-таки можно было идти, но потом подземный ход стал так узок, что беглец уже тщетно пытался продвинуться вперед. Стены подземного хода все сближались, все сжимались, герцог делал неслыханные усилия и все же не мог двинуться с места. А между тем вдали виднелся фонарь Гримо, неуклонно шедшего вперед. И сколько герцог ни старался позвать его на помощь, он не мог вымолвить ни слова, подземелье душило его. И вдруг в начале коридора, там, откуда он вошел, послышались поспешные шаги преследователей, они все приближались; его заметили, надежда на спасение пропала. А стены словно сговорились с врагами, и чем настоятельнее была необходимость бежать, тем больше они теснили его. Наконец он услышал голос Ла Раме, увидел его. Ла Раме протянул руку и, громко расхохотавшись, схватил герцога за плечо. Его потащили назад, привели в низкую сводчатую камеру, где умерли маршал Орнано, Пюилоранс и его дядя. Три холмика отмечали их могилы, четвертая зияла тут же, ожидая еще один труп. Проснувшись, герцог уже напрягал все силы, чтобы опять не заснуть, как раньше напрягал их, чтобы заснуть. Он был так бледен, казался таким слабым, что Ла Раме, вошедший к нему, спросил, не болен ли он. – Герцог провел действительно очень тревожную ночь, – сказал один из сторожей, не спавший все время, так как у него от сырости разболелись зубы. – Он бредил и раза два-три звал на помощь. – Что же это с вами, монсеньор? – спросил Ла Раме. – Это все твоя вина, дурак! – сказал герцог. – Ты своими глупыми россказнями о бегстве совсем вскружил мне голову, и мне всю ночь снилось, что я, пытаясь бежать, ломаю себе шею. Ла Раме расхохотался. – Вот видите, ваше высочество, – сказал он. – Это предостережение свыше. Я уверен, что вы не будете так неосмотрительны наяву, как во сне. – Ты прав, любезный Ла Раме, – ответил герцог, отирая со лба холодный пот, все еще струящийся, хоть он и давно проснулся. – Я не хочу больше думать ни о чем, кроме еды и питья. – Тсс! – сказал Ла Раме. И под разными предлогами он поспешил удалить, одного за другим, сторожей. – Ну что? – спросил герцог, когда они остались одни. – Ужин заказан, – сказал Ла Раме. – Какие же будут блюда, господин дворецкий? – Ведь вы обещали положиться на меня, ваше высочество! – А пирог будет? – Еще бы. Как башня! – Изготовленный преемником Марто? – Заказан ему. – А ты сказал, что это для меня? – Сказал. – Что же он ответил? – Что постарается угодить вашему высочеству. – Отлично, – сказал герцог, весело потирая руки. – Черт возьми! – воскликнул Ла Раме. – Какие, однако, успехи делаете вы по части чревоугодия, ваше высочество! Ни разу за пять лет я не видал у вас такого счастливого лица. Герцог понял, что плохо владеет собой. Но в эту минуту Гримо, должно быть, подслушав разговор и сообразив, что надо чем-нибудь отвлечь внимание Ла Раме, вошел в комнату и сделал знак своему начальнику, словно желая ему что-то сообщить. Тот подошел к нему, и они заговорили вполголоса. Герцог за это время опомнился. – Я, однако, запретил этому человеку входить сюда без моего разрешения, – сказал он. – Простите его, ваше высочество, – сказал Ла Раме, – это я велел ему прийти. – А зачем вы зовете его, зная, что он мне неприятен? – Но ведь, как мы условились, ваше высочество, он будет прислуживать за нашим славным ужином! Вы забыли про ужин, ваше высочество? – Нет, но я забыл про господина Гримо. – Вашему высочеству известно, что без Гримо не будет и ужина. – Ну хорошо, делайте как хотите. – Подойдите сюда, любезный, – сказал Ла Раме, – и послушайте, что я скажу. Гримо, смотревший еще угрюмее обыкновенного, подошел поближе. – Его высочество, – продолжал Ла Раме, – оказал мне честь пригласить меня завтра на ужин. Гримо взглянул на него с недоумением, словно не понимая, каким образом это может касаться его. – Да, да, это касается и вас, – ответил Ла Раме на этот немой вопрос. – Вы будете иметь честь прислуживать нам, а так как, несмотря на весь наш аппетит и жажду, на блюдах и в бутылках все-таки кое-что останется, то хватит и на вашу долю. Гримо поклонился в знак благодарности. – А теперь я попрошу у вас позволения удалиться, ваше высочество, – сказал Ла Раме. – Господин де Шавиньи, кажется, уезжает на несколько дней и перед отъездом желает отдать мне приказания. Герцог вопросительно взглянул на Гримо, но тот равнодушно смотрел в сторону. – Хорошо, ступайте, – сказал герцог, – только возвращайтесь поскорее. – Вероятно, вашему высочеству угодно отыграться после вчерашней неудачи? Гримо чуть заметно кивнул головой. – Разумеется, угодно, – сказал герцог. – И берегитесь, Ла Раме, день на день не приходится: сегодня я намерен разбить вас в пух и прах. Ла Раме ушел. Гримо, не шелохнувшись, проводил его глазами и, как только дверь затворилась, вытащил из кармана карандаш и четвертушку бумаги. – Пишите, монсеньор, – сказал он. – Что писать? – спросил герцог. Гримо подумал немного и продиктовал: – «Все готово к завтрашнему вечеру. Ждите нас с семи до девяти часов с двумя оседланными лошадьми. Мы спустимся из первого окна галереи». – Дальше? – сказал герцог. – Дальше, монсеньор? – удивленно повторил Гримо. – Дальше подпись. – И все? – Чего же больше, ваше высочество? – сказал Гримо, предпочитавший самый сжатый слог. Герцог подписался. – А вы уничтожили мяч, ваше высочество? – Какой мяч? – В котором было письмо. – Нет, я думал, что он еще может нам пригодиться. Вот он. И, вынув из-под подушки мяч, герцог подал его Гримо. Тот постарался улыбнуться как можно приятнее. – Ну? – спросил герцог. – Я зашью записку в мяч, ваше высочество, – сказал Гримо, – и вы во время игры бросите его в ров.