В общем, ничего у нас с Сашей не получилось. Проиграл он этот спор, бывает такое и с успешными, популярными парнями. Не в том было дело в действительности, что он на меня поспорил и тем оскорбил меня, а в том, что он, со своей голливудской улыбкой, фирменной сумкой, курткой и футболкой, со своей школьной популярностью, богатыми родителями и привычкой получать желаемое, – был ещё слишком ребёнок для меня, слишком пупс, слишком невинное, лишённое горького знания существо, с которым никогда ещё, по его собственным словам, «не происходило ничего плохого». Вот только жаль, что кататься на коньках он меня толком так и не научил, – это, пожалуй, стоило бы бутылки пива. Синяя машинка Эта история произошла со мной буквально сегодня. Маленькая, трогательная и немного параноидальная история про синюю машинку. Мы с мамой и Егором ехали на такси в детский медицинский центр, и Егор забыл в такси взятую им с собой маленькую синюю машинку. Цена ей – рублей сто или двести. Она входила в набор из четырёх маленьких машинок, который я какое-то время назад Егору купила, и набор этот стоил рублей пятьсот или шестьсот. Не то чтобы Егор был очень привязан именно к этой машинке. В принципе, он не так часто с ней играл, но вот почему-то в этот раз захотел взять с собой. Когда я поняла, что машинка забыта, я позвонила в службу такси, и мне сказали, что водитель уже уехал, у него другой заказ, и он потом передаст машинку в отдел контроля качества, куда мне и надо звонить. Сделав наши медицинские дела, я позвонила в отдел контроля качества и спросила про машинку. Они связали меня с водителем, и водитель сказал мне: «Девушка, давайте я вам сто рублей переведу, и вы купите ему такую же машинку? Как мне теперь её вам передать? Сейчас я на Крестовском, в вашем районе один Аллах знает, когда буду, весь день я в разъездах, то там, то тут». «А после рабочего дня куда вы едете? – спросила я. – Я готова подъехать, куда скажете». Оказалось, что живёт он в Колтушах. «Вы же будете проезжать мимо метро “Ладожская”, – сказала я, – давайте я вечером подъеду к “Ладожской”, когда вы скажете, и заберу машинку». – «Давайте, – сказал водитель, – буду там примерно в восемь вечера, но это же от вас другой конец города, вы потеряете два часа на дорогу и стоить этот путь вам будет рублей двести. Вы уверены, что вам это надо?» – «Да, я хотела бы забрать машинку». И мы договорились на восемь вечера у «Ладожской». «Зачем тебе это? – удивлялась мама. – Ты больше на дорогу потратишь, чем эта машинка стоит. А Егор даже и не заметил потери. Давай мы ему на avito новый большой набор машинок купим, я как раз присмотрела». Я колебалась, на сердце скребли кошки. Понятно было, что забирать машинку – глупо, но не забрать отчего-то казалось каким-то предательством. Почему – сама не знаю. «Это – вещь Егора, – думала я. – Он потерял – я верну». «Ему не нужна эта машинка, он уже забыл про неё, ты купишь ему другие – гораздо лучше», – говорил голос разума. «Надо вернуть машинку, – требовало сердце, – если её не вернуть – водитель её просто выбросит. И для меня, когда я была ребёнком, никто бы никогда не поехал на другой конец города за маленькой игрушкой, – а я хочу это сделать для Егора. Вдруг он вспомнит про неё – а её нет. А я привезу её – и она будет». Как-то так я, похоже, и понимаю любовь: как что-то такое глупое, нелепое и жертвенное, вопреки всему. Когда ты берёшь и вопреки всем разумным доводам едешь на другой конец города, чтобы привезти любимому существу его машинку, которая, может быть, ему даже не нужна. Должно быть в любви что-то иррациональное, нелепое, тупое и слепое, вздорное и абсурдное. Меня так никто не любит, а во мне это есть – всегда, когда я люблю. И ещё один момент: какие-то глубокие и навечно пораненные слои моей души задела эта история – слои, касающиеся брошенных, выброшенных игрушек. Может, дело в том, что все мои игрушки мама с дедушкой когда-то втайне от меня вынесли на помойку, решив, что они мне больше не нужны. Я до сих пор иногда плачу по ночам, когда вспоминаю об этом. И вот этот образ – выброшенной игрушки, – мне плохо от этого. Какой-то долг и вина перед детством: брошенных игрушек не должно быть. Не должно быть брошенных игрушек. Брошенных животных. Брошенных детей. Брошенных стариков. Никто не должен быть брошен. Даже маленькая синяя машинка. «Верни машинку, – требовало сердце, – все эти доводы разума: что это глупо, бессмысленно, не нужно, сложно, что он о ней и не вспомнит, что можно подарить другие, лучшие, – это просто оправдания предательства. Именно на них строится целый мир равнодушия и зла, мир, в котором от рождения, как в пустыне, одиноко кричит сердце. Это мир, в котором умирает душа. Твоя душа. В котором предстоит прожить жизнь твоему сыну. Его душе. Верни машинку, верни машинку! Ради этого люди принимали мученическую смерть. Ради этого умерщвляли плоть. Ради этого принимали постриг. А тебе-то всего и требуется – доехать до метро “Ладожская”. Это вопрос жизни и смерти, верни машинку! Верни машинку! Верни машинку!» Так орало моё полубезумное сердце. Зачем я так подробно рассказываю про синюю машинку? Чтобы вы поняли, что это значит: забрать и не забрать синюю машинку. Чтобы на примере такой ничтожной мелочи вы поняли, что вообще могут значить вещи и ситуации. Ведь, я подумала, люди, даже лучшие, часто не понимают, что они делают. Не ведают, что творят. Мама с дедушкой не ведали, что творили, когда выбросили мои игрушки. Все те люди, которые меня ранили и предавали, – они не ведали, что причинили моему сердцу. И я хочу об этом рассказать просто на примере синей машинки. Если вы поймёте, почему это предательство – не забрать синюю машинку, вы поймёте и всё остальное. Вы поймёте, где вы совершали предательства. Вы будете узнавать эти доводы разума: когда они возникают, всегда идёт речь о предательстве. И тот, кто причинил мне боль, если он поймёт, что для меня значила эта синяя машинка и почему мне было так важно её забрать, – он поймёт и всё остальное, он поймёт, что́ он мне сделал. И тогда он поймёт вообще всё. Так орало моё полубезумное сердце. Но я ещё долго колебалась. Я позвонила Гоше в Москву посоветоваться, и он сказал, что совсем необязательно мне ехать забирать эту машинку. Я позвонила водителю, чтобы отменить нашу встречу, но он не взял трубку. Тогда я всё-таки вышла из дома и направилась к метро и всё время сомневалась, как поступить правильно. У метро я зашла в фаст-фуд, взяла кофе и снова попыталась позвонить водителю, но он не брал трубку. Тогда я написала ему смс-ку: «Виталий, до вас не дозвониться. Меня всё-таки отговорили забирать машинку. Отменяем встречу. Всего доброго!» – перечитала её, не смогла отправить и стёрла. Села в метро и проехала две станции. Подумала: «Что же я делаю! Что за хернёй занимаюсь!» Снова набрала эту смс-ку, отправила ему, вышла из вагона и поехала обратно. Тут водитель перезвонил мне и сказал: «Я оставил для вас машинку у знакомых в магазине аксессуаров для мобильных телефонов у метро “Ладожская”. Хотите – забирайте, хотите – нет». Я снова вышла из вагона и всё-таки поехала на «Ладожскую». В магазине аксессуаров для мобильных телефонов молодой чернявый упитанный парень- продавец с явным удовольствием играл в нашу машинку: катал её по прилавку и делал «вж-ж-ж». «Ну вот, а я только привык к ней», – с сожалением сказал он мне, отдавая игрушку. Дома меня встретила злая и вконец измотанная мама: пока я ездила на «Ладожскую», она сидела с Егором, а учитывая, что и утром она ездила с нами в медицинский центр, получилось, что она провела с Егором весь день, а ей ещё предстояло ночью работать – переводить к утру текст. Конечно, она очень устала и сразу начала говорить, что она скоро скончается, что она больше не может, что ей ещё полночи работать, и, глядя на неё, стало совершенно понятно, что гораздо добрее, трезвее, мудрее и правильней было бы не ездить за машинкой, а остаться дома с Егором и дать маме отдохнуть. Было понятно, что совершить правильный поступок мне не удалось. Я забрала машинку, но нельзя сказать, чтобы это был правильный поступок: он проходил по какой- то другой шкале и, как оказалось, не был свободен ни от эгоизма, ни от жестокости, как и многие другие поступки, совершённые ради любви, вдохновения, веры и всего такого. Задумавшись об этом, я поняла: даже те поступки, в основе которых лежит святость, – это вовсе не правильные поступки. Это совсем не одно и то же. Егор смотрел мультики. Я дала ему машинку. «Ты забыл машинку в такси, а мама съездила и привезла её тебе», – сообщила я ему. «Мама привезла», – повторил Егор и на секунду взглянул мне в глаза с каким-то лукавым пониманием, как будто видел меня насквозь, любил и был благодарен и одновременно немного подсмеивался, но тут же продолжил дальше смотреть свои мультики. Про машинки. Деревенская дискотека, или Земля – это небесное тело Когда мне было восемнадцать лет, я путешествовала по Украине. Я была юной и весёлой и бродила в блаженном одиночестве по зелёным холмам. Вернее, я не всё время была в одиночестве. Вначале мы с мамой поехали в Одессу, и там я тусовалась с местными лесбиянками, на нудистском пляже и в гей-лесби-клубе. Потом мы с мамой поехали к моему деду по отцу в деревню Субботовку на Западной Украине, где он тогда жил, а потом я уже в одиночестве отправилась через Винницу и Жмеринку в Киев, где меня ждали приключения, о которых я напишу чуть позже. Деревня Субботовка – это была, наверное, первая настоящая деревня, в которой я побывала. То есть у нас в дачном посёлке на Карельском перешейке тоже многое было: коровы на лугу за станцией, козы, которых выгуливали в лесочке, гуси и курицы во многих хозяйствах, крики петухов по утрам. Но всё равно это – большой посёлок в Ленинградской области, где живут в основном дачники, а вот Субботовка – это была настоящая глушь. Деревня вроде и немаленькая, но половина, а то и больше домов стояли пустыми. Все молодые уехали, на улицах попадались в основном старухи. При встрече с любым незнакомым человеком обязательно нужно было поздороваться, а часто и немного поговорить, ответить на вопросы: кто мы, да откуда, да в какой дом приехали. Скота было полно, и он пасся повсюду. На дорогах лежали свиньи, ходили лошади и коровы. Дома были не такие, как у нас на севере: белые, обмазанные глиной, – украинские хаты. У деда Андрея и его жены Ольги Григорьевны было в деревне два дома, но жили они в одном. Варили самогон и по выходным продавали на рынке. Ольга Григорьевна ходила в ярко-розовых обтягивающих джинсах, у которых спереди на причинном месте был какой-то странный пошлый рисунок, намекающий на вульву. Всем своим видом она подчёркивала собственную сексуальность. Как позже выяснилось, дед Андрей изменял ей с соседкой. Выяснилось это, когда дед Андрей написал и маленьким тиражом издал автобиографическую книжку. Там было много про женщин (только официальных жён у деда за жизнь было пять), и в частности описывался эпизод про роман с соседкой. Дед Андрей подарил эту книжку своей жене, она прочитала и узнала и задним числом очень взъелась на него. А он это сделал специально, чтобы ей досадить. Мне Ольга Григорьевна всё время говорила, что мне надо как-нибудь по учёбе уехать за границу и там остаться. Она очень любила рассуждать о разных общественных вопросах, и, как я понимаю, они с дедом Андреем вели бурные интеллектуальные беседы. Дед Андрей рассказывал мне про книгу Поппера «Открытое общество и его враги» и говорил о преимуществах открытого общества и о том, какие неправильные вещи происходят в России. Ольга Григорьевна опекала свою больную шизофренией сестру, которая жила там же в деревне, когда не лежала в дурдоме, и больную шизофренией дочь, высылала ей деньги в Омск, откуда сама была родом. Летом они жили в украинской деревне, а зимой в Петербурге, где дед Андрей с его колоритной внешностью пожилого бородача работал натурщиком в художественном училище, а Ольга Григорьевна – уборщицей. Дед Андрей рассказывал мне, что однажды Ольга Григорьевна очень заинтересовалась вопросом, есть ли жизнь после смерти, стала изучать всю возможную литературу как за, так и против и, прочитав кучи книг, сказала, что пришла к выводу, что, к сожалению, жизни после смерти нет. Но вернёмся в Субботовку, в то блаженное лето. Я помню сухие холмы с колючей травой и всюду разбросанные красно-рыжие черепки трипольской культуры. Дед Андрей увлекался археологией и собирал их целыми мешками. Что-то райское было в воздухе. Деревня эта на самом берегу Днестра, а с другой стороны реки – поросшие лесом холмы, это уже Молдова. Повсюду была разлита какая-то особая прозрачность. Вода Днестра была зеленоватой, и над рекой медленно летали аисты. Лес на холмах тоже был не похож на наш северный лес: совсем другой, широколиственный, из бука и граба. Старушки в платочках ковыляли по колдобистой дороге, галдели гуси, блеяли козы, мычали коровы. Дед Андрей рассказывал страшные истории о том, что тут недавно происходило. Молодой пастух убил и изнасиловал девушку, долго скрывался в лесах, воровал по ночам хлеб и водку, но потом его всё же поймали и посадили в тюрьму. Красная глина древних черепков, белые мазанки хат. Мне сказали, что молодёжи в деревне почти не осталось, человек пять, не больше. Но как раз тогда в деревне был сын бывшего деревенского головы Серёжа, и дед Андрей сказал мне, что он славный парень, и решил меня с ним познакомить. В то время я считала, что я лесбиянка и у меня в Питере оставалась девушка Марта, но я никогда не была догматиком, даже в вопросах сексуальной ориентации, а Серёжа мне очень понравился. Был он смуглый, тоненький как тростинка, довольно высокий, и лицо у него было отчего-то нежное и строгое, одухотворённое, как на иконах. Или так мне показалось. Так или иначе, мы пошли гулять в лес, и я предложила ему поебаться. Он, ни секунды не размышляя, согласился. После этого мы ходили, взявшись за руки, и общались друг с другом очень нежно. Все оставшиеся дни в деревне (а их было немного, мы приехали ненадолго) мы провели вместе. Мы сидели обнявшись на берегу Днестра и следили за полётом аистов, трахались в лесу, рассказывали друг другу немного о себе; всё это – зная, что мы скоро расстанемся навсегда. Вечером Серёжа повёл меня на небольшую площадь перед каким-то зданием, вроде местного клуба, где иногда по выходным устраивали деревенскую дискотеку. На этой площади по вечерам собиралась вся оставшаяся в деревне молодёжь. Всего человек пять парней и ни одной девушки. Кто-то из парней работал в деревне трактористом, кто-то работал или учился в одном из ближайших маленьких городков, а сюда просто приезжал. Серёжа меня со всеми познакомил. Мы начали курить гашиш через пластиковую бутылку, а потом парни предложили специально для меня устроить дискотеку. В принципе всё оборудование уже было в клубе, надо было только его включить, немного постараться – и дискотека будет готова. Парни это умели. И вот, в этом сельском заброшенном клубе состоялась специальная дискотека для заезжей гостьи из Питера. Первая и, наверное, последняя в моей жизни деревенская дискотека. Я и пятеро парней. Я танцевала с ними со всеми. Они все мне нравились. В них во всех я была влюблена. И в свою юность, и в чудесное украинское лето, и в своё светлое будущее, и в вечность, которая, должно быть, танцевала вместе с нами. Я была счастлива. Мы курили гашиш и танцевали, а потом, когда музыка смолкла, мы с Серёжей пошли на поле, лежать в траве и смотреть на звёзды. Вначале мы поебались, а потом просто лежали в траве, взявшись за руки, и небо было не такое, как всегда. Вернее, такое же, но всё было немного не так. Трава была серебряная, и была огромная, очень крупная Луна, и огромные крупные звёзды. Но дело даже не в этом. Дело в том, что всё это было реально. Это не была просто воспринимаемая глазами картинка звёздного неба, нет, – вдруг стало совершенно понятно, что мы сами в звёздном небе. Что Земля – это небесное тело. Такое же, как эта Луна, эти звёзды, и мы прямо сейчас находимся в этом бесконечно огромном космосе, в межзвёздном пространстве. Это огромное космическое тело – оно как будто дышало в ту ночь, и мы это чувствовали. И была таинственная и прямая связь серебряной травы и серебряной Луны, лучей от далёких солнц и лучей из наших глаз. И оказалось, что мы живём и всегда жили – на небесном теле, в открытом космосе; и пусть звёзды далеко, но они реальны, как ты и как я, они где-то есть и видны нам с нашего небесного тела. Вскоре я уехала. Мой путь лежал в Киев, и предпринимала я его в одиночестве: мама возвращалась в Петербург. С Серёжей мы больше не виделись, перекинулись парой писем. И мне совсем не жалко было оставлять Субботовку и Серёжу: манило что-то новое чудесное впереди, новые приключения, новые знакомства, новые зелёные холмы, по которым так весело бродить, когда ты молод и счастлив. И этого будущего ещё было так много, что прошлого и настоящего совсем не было жаль. А потом вдруг обнаруживается, что всё промелькнуло, как мгновение. Но где-то параллельно этой жизни ты вечно ходишь молодой и весёлый по холмам. Спускаешься со склона к реке, видишь крыши деревни, слышишь крик петухов, влюбляешься и покидаешь возлюбленного и идёшь куда-то дальше: может быть, к Киеву, может быть, к морю на западе или в какие-то высокие снежные горы, где не ступала нога человека… Как я провалилась в люк Однажды я, пьяная, гуляла с воздушным шариком и нечаянно выпустила его из рук. Он стал взлетать всё выше и выше. Я хотела проследить, как он улетает, задрала голову и стала пятиться назад, чтобы его видеть. Так я пятилась на газон, покрытый аккуратной подстриженной травой. Раз! – и я куда-то провалилась. Это был открытый люк, и я в него упала. К счастью, он был неглубокий и пустой, а ведь могла и в кипятке свариться. Летние святки Лет в десять моей любимой игрой была игра в святочниц и полуразвалившуюся печь. На даче у меня обнаружилась книжка со святочными быличками, мы увлечённо читали её с подругами, и всё лето у нас были одни сплошные Святки. Святочницы – ужасные существа женского пола, чьи тела полностью покрыты волосами, – поселились у нас в бане, и мы слышали их пение-мычание. Иногда одна из нас пряталась в бане и изображала святочницу. Мы шли в баню гадать, как бы не зная, что она там. В бане святочница набрасывалась на нас и могла заколупать своими длинными ногтями до смерти. Единственным способом спастись было разбросать бусы, и тогда она кидалась их подбирать. В быличке про полуразвалившуюся печь говорилось, что в одной избе, куда девушки ходили гадать, «полуразвалившаяся печь издавала какие-то особенные могильные звуки». Мы сидели у печи и подолгу выслушивали эти звуки, а потом с дикими криками выбегали из дома. Печь неслась за нами. Мы были счастливы. Пенал. Стыд Однажды, в классе первом или втором, я решила, что у меня украли пенал. Я не смогла его найти после урока, и тогда, сразу подумав о худшем, подошла к учительнице и сказала, что пенала нет, наверное, его кто-то взял. Мама часто говорила мне, что другие дети могут забрать мои вещи и надо всегда быть настороже, поэтому, если что-то пропадало, – я сразу думала на этих самых других детей. Я вообще от них хорошего не ждала. Учительница задержала весь класс и попросила всех посмотреть у себя, нет ли у кого моего пенала. Никто не признавался. Но учительница сказала, что не отпустит нас, пока пенал не найдётся. Так прошли минут пятнадцать, после чего учительница попросила меня ещё раз проверить мой ранец. Я проверила – и там оказался пенал. Всех отпустили домой. Ни учительница, ни дети ничего мне не сказали, но всё было и так понятно. Мне было невероятно стыдно. Таинственные плевки В первом классе и у меня, и у моих подруг весь чёрный фартук от школьной формы (она тогда как раз существовала последний год) был в засохших плевках. Происхождение этих плевков было неизвестно. Мы возвращались домой, все оплёванные, и не знали, кто нас оплевал. Плевков вокруг было много, плевались мальчишки со всех сторон, но вроде никто не целил специально в нас. Просто плевки летели отовсюду, как дождь, и какие-то оседали на наших фартуках. Моя бабушка не верила мне и считала, что кто-то специально меня оплёвывает. Она постоянно хотела положить мне в сумку какую-то дубинку, которую я должна была показать обидчику, когда он начнёт плеваться. Я отказывалась, понимая, что показывать некому. Какое-то время плевки так и продолжали появляться, а потом перестали. Может быть, их притягивала советская школьная форма, а как только её отменили – и плевки закончились. Есть много вещей на свете, про которые вовсе не нужно понимать, откуда они берутся, а надо просто ждать, когда они прекратятся. Я вижу твои сны