Дедушке было очень тяжело с бабушкой в последние годы. У неё развивалась деменция, она стала совсем несамостоятельна, и забота о ней отнимала у дедушки много времени и сил. Она утратила свои интересы, больше не могла читать, решать кроссворды, перестала готовить, разве что могла ещё по телевизору смотреть шоу со звёздами, и каждое утро, когда вставала, она спрашивала дедушку: «Ну и что мы сегодня будем делать?» И дедушка должен был каждый день чем-то её занимать. Он злился, раздражался, но очень заботился о бабушке. Сам дедушка и в старости оставался бодрым, энергичным человеком, у него была совершенно ясная, светлая голова, он всё время осваивал новую технику, общался с друзьями по скайпу, в восемьдесят лет построил новый дом на даче и всегда помогал мне. Когда дедушки не стало, бабушка пережила, наверное, самое страшное в своей жизни горе. Мы все видели, что он уходит, но она как-то не очень это понимала, может быть из-за своей деменции, и, когда он умер, она говорила, что это было для неё неожиданно, она думала, что его болезнь ещё можно будет контролировать. Она горевала страшно, безутешно и так и не оправилась. Говорила: «У меня такого горя никогда не было, хотя я и родителей похоронила. Да, может быть, мы с ним жили и не очень весело, но я бы всё отдала, чтобы пожить ещё так, как мы с ним жили». Вместе делать бытовые дела, вместе заботиться о детях и внуках – этого она хотела. Уже приближаясь к собственному концу, почти не узнавая окружающих и видя галлюцинации, она говорила мне: «Хотела бы я ещё пожить, появится у тебя ребёнок – помочь тебе. Но так надо – чтобы старики уходили, чтобы люди обновлялись». После дедушкиной смерти она стремительно сдавала позиции, за ней стало нужно ухаживать, как за маленьким, нуждающимся в постоянном присмотре ребёнком, заклеивать дверцу холодильника, вытыкать плиту из розетки. Потом она и вовсе слегла, утратила речь. Через восемь месяцев после смерти дедушки её не стало. Она не смогла жить без него. Есть у меня один образ, из самых дорогих для моего сердца. Это пара стариков на дороге. Он придерживает её под руку. На нём коричневая шапка, лохматая, похожая на ушанку. Или кепочка. Куртка. Может быть, тёплая, а может быть, летняя, джинсовая, с кучей карманов. На ней серое длинное – не то чтобы пальто, а что-то такое вроде утеплённого бесформенного плаща или пуховика и серый тёплый берет. Или рейтузы и блузка. В общем-то это не принципиально, главное, чтобы очертания были узнаваемы: он достаточно высокий, худой, она маленькая, пополнее. Они идут медленно, осторожно куда-то по своим делам. Может быть, зимой, в пургу, по магазинам или за пенсией. Может быть, летом, по дачной дороге к станции. Как два моих ангела, эти двое стариков смотрят за мной. Я знаю, что мимолётно, вдруг, где-то на моих путях я увижу эту пару, но они свернут за угол прежде, чем я успею их рассмотреть. За тот угол, на котором висят часы без стрелок. Они стоят у калитки на даче – там, в вечности, в бессознательном, в детстве и смерти, а я зачем-то уезжаю куда-то и ухожу вдаль по летнему переулку. Оборачиваюсь: они стоят у калитки. Он повыше, она пониже. Крестят меня в воздухе. Я уже ушла, а они всё стоят, смотрят мне вслед. Я ухожу, но больше всего на свете надеюсь на встречу. Другая материя Когда я рожала Егора, я погрузилась в глубокую медитацию. Было нестерпимо больно, схватки с самого начала шли с интервалом в одну минуту, так что я вообще не успевала отдохнуть. Я приехала в роддом и орала от боли. Медсестра прикрикнула на меня, чтобы я не орала. «Почему нельзя орать, если мне так легче?» – спросила я. «Потому что ему тогда не хватает кислорода». Я прекратила орать и стала дуть на пальчик, как будто задуваю свечу, – так мне сказала делать медсестра. Так, дуя на пальчик, я и погрузилась в глубокую медитацию. Я подумала о том, что ему сейчас гораздо труднее, чем мне, и нужно максимально сосредоточиться и помочь ему. У нас были оплачены семейные роды, муж мог присутствовать, и меня спросили, хочу ли я, чтобы он был со мной в родильном зале и держал меня за руку. Я категорически не хотела. У меня была медитация, глубочайшее в жизни сосредоточение, муж мог только помешать. Там, в родильном зале, изменилось пространство и время, оно стало особенным, не таким, как в обыденности. Родильный зал – место между мирами, место для путешествия за ребёнком «на ту сторону». После того как всё закончилось и я благополучно родила, когда меня спрашивали, каково это было, я только и могла, что ответить: «На ту сторону сходила». В жизни не так много этих походов «на ту сторону», и это, безусловно, был один из самых главных. Медитацию свою я выдержала успешно, врачи очень хвалили меня потом. Он был розовый, курносый, с золотыми кудрями. Когда его положили мне на живот, я как будто видела его сразу во всех временах. Это был не только ребёнок, но и взрослый мужчина, и старик, весь светящийся, необыкновенно прекрасный. Я всегда ненавидела, когда кто-то называл его «ляля». Какая же это «ляля», вы что, не видите – он мудрый, сияющий, крылатый? Он пришёл ко мне, пришёл, чтобы защищать меня, и я смотрю на него и с умилением, и с трепетом. Когда он родился, я поняла: все люди рождаются, чтобы жить вечно. Никто не рождается, чтобы умереть, это приходит потом, и то, что рождённые для вечной жизни всё-таки умирают, – принять сердцем невозможно. Долго ещё мне казалось (и сейчас порой кажется), что он состоит из какой-то другой материи, не такой, из которой сделано почти всё остальное в этом мире, и эта материя для меня всего на свете сладостнее. Оттого и казалось мне кощунственным, когда видела на нём летом комара или какую-нибудь мошку: как могут они его кусать, он же из другой материи и природа не имеет права трогать его. Возможно, когда-то весь мир был сделан из этой другой материи, а потом она отчего-то испортилась, и только иногда вдруг встречаешь какое-то место под деревом на рассвете, или чьи-то стихи, или картину какого-нибудь странного художника и тоже видишь, что они из этой самой – другой материи, неиспорченные. А Егор весь родился из этой материи, хотя с виду обычный мальчишка. Необычная урна Иногда для меня бывает очень важно поступать правильно в каких-то ничтожных мелочах. Так, как-то раз в студенческие годы, когда я ехала на троллейбусе через Дворцовый мост к Университету и кондуктор дала мне билетик, я зажала его в кулаке и решила непременно выбросить в урну, когда выйду из троллейбуса. Я шла к философскому факультету, но урны всё не попадались мне на пути, пока я не дошла до колоннады у самого входа в здание. Там, между колонн, тусовались, как обычно, студенты и преподаватели. И рядом с двумя беседующими элегантно одетыми мужчинами, наверное преподавателями, я увидела долгожданную урну. Я бросила в неё билетик и пошла дальше, ко входу, но вдруг услышала за спиной возмущённые вопли одного из мужчин: «Девушка, а ну-ка вернитесь! Это что вы сейчас сделали?!» Я обернулась и увидела их красные, искажённые злобой лица. Оказалось, что то, что я приняла за урну, было стоящей на полу открытой сумкой, принадлежащей кому-то из них. «Извините, пожалуйста, мне показалось, что это урна…» – пролепетала я и забрала свой билетик. Мужчины заорали на меня ещё страшнее, ущемлённые в своём человеческом достоинстве тем, что их сумку можно было принять за урну, и я с билетиком в руке вошла на факультет и разрыдалась. Потом я видела владельца сумки в одной из учебных аудиторий, он действительно был преподавателем, но каким-то пришлым, не с нашего факультета. Погибшая красота Однажды я опрокинула стакан воды на рисунок умного толстого мальчика, который сидел со мной за одной партой. Был урок рисования, мы рисовали цветы красками, и у него получались очень красивые фиолетовые цветы в вазе. Я неудачно повернулась, и стакан, в который мы макали кисточки, упал прямо на его рисунок. Фиолетовые цветы расплылись в луже воды, красота погибла. Я извинилась, но довольно сдержанно. Внутри я ужаснулась содеянному, но почти не показала виду – почему-то мне было стыдно извиняться перед этим мальчиком, хотя я и была виновата. Мальчик отреагировал очень благородно, не обвинял меня, а спокойно принял, что его рисунок испортили, только что-то буркнул себе под нос, но не злое, а так, ворчливое. Я ему нравилась, по всей видимости. А мне он чисто по-человечески тоже был симпатичен. Но когда он наклонялся через парту вперёд, обращаясь к сидевшему впереди другу, ребята, чьё место было прямо за нами, тыкали его циркулем в попу – не по-настоящему, конечно, а так, понарошку, как будто бы, на самом деле не прикасаясь, а я ржала. Зачем ржала? Почему? А вот, наверное, почему: если бы не ржала, ребята бы подумали, что я в него влюбилась, а этого нельзя было допустить. Скажи мне, кто тебе нравится В начале второго класса Юлька долго допытывалась, кто из мальчиков мне нравится. Я молчала как партизан, а Юлька всё пытала и пытала меня. Потом она стала меня умолять: «Ну скажи мне, пожалуйста! Клянусь тебе, я никому не скажу!» – «Клянёшься?» – переспросила я. «Клянусь!» – подтвердила Юлька. «Ладно, – сказала я, – мне нравится Саша К.» Услышав это, Юлька тут же забралась на табуретку, сложила руки рупором и заорала на весь класс: «Алла любит Сашу К.!» После уроков ко мне подошёл Саша К. и предложил понести мой портфель, но я даже не стала с ним разговаривать и с тех пор всегда обходила его стороной. На 8 Марта был праздник, мальчики поздравляли девочек, все пили чай с печеньем, я была очень красивая и нарядная, потом учителя куда-то ушли и дети играли. Саша К. показал на меня своему другу Олегу и сказал что-то вроде того, что «приведи её сюда» или что- то такое. Олег подошёл ко мне, повалил на пол и за волосы через весь класс протащил к ногам Саши К. Я встала, тряхнула волосами и ушла задрав нос. Но это было одно из сильнейших эротических переживаний в моей жизни. Мой первый возлюбленный Мой первый возлюбленный был магом. Мне было тринадцать лет, когда он был моим «мужем». Он рассказал мне, что Иегова – узурпатор, а изначально мир подарили тому, кого все считают дьяволом, а сам он называл его Асмодеем. Сам этот парень был богом гораздо высшего уровня, чем Иегова и Асмодей; Асмодей был чем-то вроде его младшего брата. Если делить всех на «светлых» и «тёмных», то он был «тёмный», но вообще он был радужный, потому что Радуга – это закон миров, и высший бог из тех, кого он знал, – Радужный Дракон. У него вообще была особая связь с огнём и драконами. Он носил в ухе рубиновую серьгу и внешне походил на Курта Кобейна. Он был очень низкого роста, гораздо ниже меня, но всегда казался мне невероятно привлекательным. Он работал водопроводчиком у нас в посёлке. И ещё он был убийцей и говорил, что создан, чтобы убивать. Этот парень учил, что надо следовать своей природе и слушать своё сердце. Он рассказывал мне мои сны, поднимал пламя свечи (я это тоже могу), являлся мне в зеркале. Когда он сам просился в армию, ему не поверили, что он маг, и поставили диагноз «шизофрения». Ему было девятнадцать лет. Он бухал, курил и когда-то прежде ширялся, и ещё они все любили дышать бензином на болоте. Меня как будто опаляет нестерпимый, бессмертный огонь – когда я вспоминаю, как я его любила. Он говорил: «Любви нет, есть только привязанность» – и при этом постоянно признавался мне в любви. В восемь лет его лишили девственности медсёстры в больнице. Ему понравилось. Он всем говорил: «Я тебя сейчас выебу». Ебал всех, кто движется, особенно был повёрнут на девственницах. Он был бисексуален и целовался при мне с другим парнем, за моей спиной лишил девственности моих подруг (а я с ним не спала). При всём этом он был адски ревнив. Мы в основном играли в насилие у меня в сарае, с ним и с моей подругой, – мы с подругой называли это «групповухой». Он разбил мне сердце и научил меня невероятно многому. После окончания аспирантуры Когда я окончила аспирантуру философского факультета, я абсолютно не понимала, как жить, чем теперь заниматься, как заработать себе на хлеб. Все планы пошли прахом, диссертацию я забросила, академическая карьера не сложилась. Лет до двадцати двух я предполагала, что буду заниматься философией и останусь преподавать её в университете, где я училась. Так вполне могло сложиться: на кафедре меня ценили, университет я закончила с отличием, поступила в аспирантуру. Но некоторым образом, по причинам экзистенциального характера, всему этому не суждено было сбыться, и я надолго выпала из жизни. Дело было отчасти в постигшей меня сразу после окончания университета болезни, отчасти в моей семейной ситуации. И вот аспирантура была закончена, диссертация не написана, и нужно было что-то делать, но что именно – непонятно. Тогда я пошла и год проработала обнажённой натурщицей в художественном училище. Если я работала очень интенсивно – я могла получить максимум десять тысяч рублей в месяц. Добрые студенты-скульпторы сделали мне специальный загончик в мастерской, и там я в перерыве между занятиями спала. Раздеваться я не стеснялась, и холодно не было: рядом со мной ставились специальные обогреватели. Только разве что сидеть в одной позе было трудно, и я мысленно считала секунды, ожидая перерыва и возможности поспать в загончике. Спать хотелось ужасно. Никаких перспектив в жизни не было. Рядом со мной работали в основном спившиеся и полубичующие люди или пенсионеры. Хотя я и оставила со временем эту работу и у меня потом были другие, но я и сейчас в такой же растерянности и непонимании, как заработать себе на кусок хлеба. Десять лет прошло, а я так этому и не научилась. Кшиштоф и Мусик Однажды мы решили завести сразу двух котов. Я хотела мейн-куна, а мама хотела шотландского вислоухого. Шотландского голубого котёнка – Мусика – мы купили у нормальной заводчицы, а вот с мейн-куном вышла нехорошая история. Мейн-куны стоят дорого, и мама нашла в интернете объявление от некой заводчицы, что она продаёт котёнка мейн-куна дешевле, потому что у неё произошла внеплановая вязка. Мы поехали к ней на квартиру, и она продала нам малюсенького котёнка. Мы были удивлены, почему он такой маленький, но подумали по наивности, что так и надо, тем более что по квартире бегали большие мейн-куны, а якобы «мать» этого котёнка, огромная мейн-кунша, почему-то сидела в клетке. Сама «заводчица» была пожилой мутной тёткой, похожей на цыганку. В общем, нас обманули. Котёнок этот, как нам потом сказали в клинике, никакого отношения к мейн-кунам не имел. Скорее всего, он был взят у коробочников и первые дни своей жизни провёл в ужасных условиях. Это был маленький несчастный беспородный котёнок, и он был болен чумкой. Я полюбила этого котёнка, спала с ним, ласкала его, мне не было никакого дела, мейн-кун он или нет. Но Кшиштофу становилось всё хуже. Мы сделали для него всё что могли: возили на капельницы и уколы, провели три переливания крови. Маленький комочек, он прожил совсем недолго и очень страдал. Он так и умер у меня на кровати, где всё время спал. Но он успел за свою короткую, малюсенькую жизнь побыть любимым. Мы с Денисом похоронили его на пустыре на краю парка, в болотце, среди топких кочек и талого льда. В его «гробик»-коробку мы положили игрушечных мышек, камень, который Денис привёз из самого сердца Евразии, засушенные эдельвейсы с Алтая, которые я когда-то привезла для Дениса. Саму эту коробку мы завернули в светло-коричневый, цвета кофе с молоком, старый свитер Дениса – в котором он был, когда я впервые его увидела, и который носил постоянно, когда у нас всё начиналось. Когда мама в очередной раз позвонила мошеннице- «заводчице» и рассказала, что у нас произошло, та просто обхамила маму и повесила трубку. Оказалось, что Кшиштоф заразил чумкой второго котёнка, Мусика. Но Мусик был благополучным, крупным и крепким котёнком, и ему ещё у заводчицы делали какую-то специальную профилактику, благодаря чему он легко перенёс болезнь и поправился. Однако мы не знали о том, что, видимо, от Кшиштофа он получил коронавирус, который может долго спать в организме кошки, но, если просыпается, вызывает вирусный перитонит, от которого кошка неизбежно умирает. Мусик умер от этого вирусного перитонита через шесть лет, но для него это были хорошие шесть лет, и он принёс нам много радости. Денис похоронил его там же, на краю парка. Мусик умел стоять на задних лапках, каждое лето ездил на дачу и любил спать в поленнице на участке, в кровати он спал всегда в ногах, а у лица не мог, почему-то всегда уходил. Он был беззаветно добрым и счастливым котом, и самые близкие отношения у него были с моей мамой, она была его главной хозяйкой. А про повадки Кшиштофа мы не так много успели понять, потому что он очень быстро заболел и стал только лежать комочком, но за те несколько дней, которые были у нас до этого, он показал себя игривым и немножко хищным маленьким рысёнком: во время игр ласково кусал руки и запрыгивал мне на спину, как будто рысь с дерева. Пусть по крови он и не был мейн-куном, этот маленький дворовый котёнок, взятый у мошенников-коробочников, но по духу он был самый настоящий мейн-кун. Может быть, жить недолго, но успеть побыть любимым – это более наполненная, более истинная жизнь, чем прожить долго, но никому не нужным. Спите, котята. На катке Я пришла вечером домой, и мне передали, что звонил какой-то старшеклассник. Потом он позвонил ещё раз. «Скоро будет школьная дискотека. У тебя, наверное, много хорошей музыки. Может, принесёшь какие-нибудь кассеты?» Было ясно, что это подкат. Себя этот парень в телефонном разговоре тоже описал: «Ты меня, наверное, видела. Я друг такого-то (назвал самого популярного парня школы, которого я, кстати, не знала, и меня потом просветили подруги). У меня сумка такой-то фирмы, куртка такой-то фирмы, футболка такой-то фирмы. Как, неужели ты меня не знаешь?» На следующий день, сияя голливудской улыбкой, он встретил меня в школьном вестибюле. Подруги говорили мне, что я счастливица, что на меня обратил внимание один из самых крутых парней школы. А мне совсем и не хотелось с ним встречаться – не моё, я это сразу поняла. Я немного растерянно принимала его ухаживания, не то чтобы я однозначно решила его отвергнуть – я хотела посмотреть, как оно пойдёт, но понимала, что притяжения у меня к этому парню нет, хотя мне и лестно, что он обратил на меня внимание. Саша – так его звали – пригласил меня кататься на каток в Петергоф. Я до этого ни разу в жизни не каталась на коньках, но он меня уговорил. Я надела коньки и попробовала кататься, что-то даже получалось. Потом я подвернула ногу и села посидеть. И вот тогда Саша сказал мне: «Вставай, тебе обязательно нужно сегодня научиться кататься. Мне за это бутылку пива дадут». – «Какого ещё пива?» – насторожилась я. И тут Саша рассказал мне, что он на меня поспорил на несколько бутылок пива: что я буду с ним встречаться и что он научит меня кататься на коньках. Я страшно обиделась и ушла с катка. Он шёл за мной и недоумённо говорил: «Ну и чего ты обиделась? Я же искренне хочу с тобой встречаться! Я давно на тебя запал, ты самая красивая. Парни в старших классах все на тебя смотрят и не решаются подойти, ты для нас секс- символ. Но мне знаешь что про тебя говорили девушки из твоей параллели? Они отговаривали с тобой знакомиться, говорили, что ты пустой, неинтересный человек, никуда не ходишь…»