Но Дерри сказал, что тогда и шкура драконья других денег стоить будет. Для него. И бубенчик достался мне. А вот кривоватую рыбку Дерри из зуба дракона вырезал. Деревянный дракон – от Гевина. Странно. Мне не неприятно. Напротив, прикосновения Томаса успокаивают, почти убаюкивают. И сидеть тепло. И молчать уютно. И волосы мои текут сквозь его пальцы черной водой. – Мне казалось, они жесткие. – Он осторожно вытянул ленту, на которой висел крохотный камень. Его я нашла в пещерах. Не знаю, что за камень, но красивый. Переливается. И драконы одобрили. – А они мягкие, как шелк… преступление такие прятать. Ты должна ходить с распущенными. – Ага… чтоб кто из молодняка в них устроился? У первогодков инстинкт, они норовят забраться повыше. Раньше только так и получалось выжить – зацепиться за взрослого дракона. – Но ты же не всегда в горах. – Почти всегда. – Почему? Не знаю. Не то чтобы там работы много… нет, много, конечно, но не настолько, чтобы совсем не спускаться в город. – Наверное, там спокойно. Что бы ни происходило внизу, там спокойно. И ничего никогда не меняется. Когда Вихо не стало, мне дали отпуск. Я уехала и повстречала Билли… Мне ведь тоже захотелось вдруг той жизни, которую все вокруг называли нормальной. Чтобы муж. Дом. И ужины вместе. Чтобы на звезды смотреть или хотя бы гулять по городу, как Ник и Зои. Сидеть в кафе с подружкой К матушке заглядывать, убедить ее, что я не совсем и пропащая. А вышло… – Потом я поняла, что в горы Билли не сунется. И сделает вид, будто верит, что я занята. Главное, чтобы деньги приносила. А я приносила. И он ездил сам продавать. Приезжал обдолбанный и без денег. Смотреть на это радость небольшая, да… потом и он ушел. То есть я думала, что ушел. И порадовалась. Да. Но смысла возвращаться домой совсем не стало. Как объяснить, что чувствуешь, когда в доме пустота? И нет повода для тревоги, но все равно беспокойно. И беспокойство это заставляет ходить из комнаты в комнату, и на кухню тоже, и с кухни. И обратно. Когда книги больше не радуют. И всех-то занятий – это сидеть у окна и пялиться на пустыню, отсчитывая время до заката. А потом проваливаешься в сон, который тоже сам по себе пуст. Это можно объяснить. Но я не хотела. Как-то жалко выглядело, получалось, что мне и так плохо, и этак нехорошо, а что мне нужно, я и сама не знаю. Драконий рев разорвал тишину. И мне подумалось, что скоро и вправду все закончится. – Надо уходить, – я сползла со стула и вцепилась Томасу в руку. – Предупреди своих… Его голос вплелся в гул ветра. Буря все-таки пришла. За драконом ли, за нами, не так уж важно. С каким-то пугающим саму себя спокойствием я поняла, что будет дальше. И не удивилась, когда дом содрогнулся от удара. И пусть защита выдержала первую волну драконьего огня, надолго ее не хватит. – Надо уходить. – Я облизала пересохшие губы. – Или хотя бы в подвалы спуститься. Томас молча подхватил меня на руки. Снова. Милдред беспокойно кружила по комнате. Она то и дело останавливалась, прижимала руки к вискам, отпускала, опускала плечи, будто разочарованная в себе самой. И продолжала прерванный путь. От золотистого диванчика с резными ножками – к окну. От окна – к столу. От стола – к шкафу. И по ковру, разрисованному желтыми и белыми треугольниками. – Что-то не так. Неправильно. – Все неправильно. – Лука не мешал. Кому-то и вправду на ходу думается легче. А что неправильно… Ник Эшби словно сквозь землю провалился. И маги вновь разводили руками, мол, никак не возможно найти, даже по крови, даже рядом с источником. Нестабильное поле. Драконы, чтоб их. И проклятый хозяин, с которого станется уйти в горы на пару месяцев, а то и лет. И мучают сомнения, не слишком ли беспечен был Лука, позволив Эшби оставаться на свободе. Адвокаты адвокатами, но всегда можно сыграть в самодура. Поздно. – Станислав Эшби… пусть не примерный семьянин, но детей любил… и заразил супругу неизвестной болезнью, чтобы получить наследника. Он определенно знал, что делает. И, как врач, должен был бы интересоваться развитием этой болезни. – Она остановилась. – А есть портреты? – Чьи? – В старых семьях любят писать портреты. Или снимки делать. Но снимков тех, кто был до Лукреции Эшби, я не нашла. А портреты должны быть. Где? И сама себе ответила: – Кажется, Уна упоминала, что их перенесли после ремонта. Идем. – Сейчас? Ночь на дворе. Тьма расползлась, и ветер завывает, что стая койотов. И если Николас Эшби где-то там, то Лука ему не завидует. Впрочем, и здесь неспокойно. Нехорошее ощущение. Опасность близко. – Почему нет? У тебя фонарик есть? Фонарик имелся, правда, нужды в нем не было, поскольку в этом доме и на чердаке свет наличествовал. Круглая лампа на длинном шнурке провода заросла грязью, к которой прилипли мелкие и крупные мошки. Стоило ей вспыхнуть, как закружились, застучали по стеклу бестолковые ночные мотыльки. Пыльно. Грязно. Вещи стоят. Когда-то их укрывали простынями, силясь хоть так защитить от грязи, но обыск добрался и до чердака. Тканевые чехлы лежали в углу серой кучей. Зеркало. Стол. И старый комод, у которого уцелели медные ручки. И да, в виде драконов. Пузатая ваза. Каменная цветочница с сухой землей. Из земли торчат тощие ветки, на которых пробиваются тощие же листочки. – Вот она. – Милдред все же не стала касаться листа. – Роза Эшби… смотри, а это герб. Почему он здесь? – А где ему быть? – В холле. И на самом доме. На каждой вещи, которая принадлежит этому дому… смотри, здесь есть. – Она провела ладонью по гладкой столешнице, смахнув пыль. – Да. И в кабинете Станислава Эшби тоже были. Маленькие. Клеймо пряталось на углу, оно и вправду было небольшим, пальцем накрыть можно, но ведь было же. – Герб – это то, чем гордятся. И его не прячут. Если только… – Она замолчала, задумавшись. А вой ветра усилился. И казалось, что еще немного – и эта крыша, с которой спускались опорные столбы древних стропил, не выдержит. Что еще немного – и сам дом треснет, уступая стихии. – Что, если он стремился избавиться от всего, что связано с этим гербом? С семейной историей? И тогда ремонт в доме – это отнюдь не каприз молодой жены, а его попытка изменить этот дом? – Эшби? – Да. Именно. И это тоже могло стать поводом… Допустим, он вернулся и узнал, чем занимается отец. Допустим… – Милдред шла мимо столов и стульев, которых здесь собралось множество. Остановилась у пианино. Или рояля? Лука не слишком их различал, отметил лишь, что инструмент выглядел довольно внушительным. Она подняла крышку, провела пальцем по клавишам, на что пианино ответило звенящим, недовольным голосом. – Допустим, Станислав Эшби решил привлечь и его… родная кровь. Сын. Наследник. У кого еще искать понимания? Крышка мягко опустилась на место. А Милдред двинулась дальше, разгоняя призраков, что обретались на чердаке. – Но Николас вновь разочаровал отца. И убил его. – Вот так? – Станислав Эшби был не так и стар. Прочие из его рода часто доживали до ста лет, некоторые и дольше, при этом сохраняя и ясность рассудка, и неплохую физическую форму. Так, Донатан Эшби в девяносто семь участвовал в скачках и выиграл их. А его потомок, Николас-второй, в возрасте ста семи лет добрался до Каменистых островов. На яхте. В одиночку. Они все долгожители. – Это ничего не доказывает. Лука возражал, потому что тишина этого места давила на уши. И ощущение опасности просто-таки орало, что не стоит здесь задерживаться. Но Милдред добралась до картин. Их не прятали. Их спровадили на чердак и забыли, не потрудившись даже укрыть. И теперь полотна потемнели то ли от грязи, то ли от копоти, то ли от мошкары, что прилипала к влажноватой краске. – Поможешь? – она попыталась сдвинуть раму, но та, огромная и золоченая, была слишком тяжела. Впрочем, не для Луки. Он просто отставил полотно с каким-то мрачного вида мужиком в сторону. – Это, полагаю, Гордон Эшби… по времени похоже. Высокий парик. Неестественный румянец на щеках. Вытянутая физиономия с крючковатым носом и узкими губами. Тип Луке не понравился. Слишком уж презрителен. И смотрит так, будто известно ему, что никаких таких благородных предков за Лукой не стоит. Обычная белая шваль. – А это его жены… На айоха европейское платье смотрелось чуждо. И парик ей шел примерно как корове седло. А может, живописец постарался, которому пришлось малевать вовсе не то, к чему душа лежала. И получилось женское лицо слишком уж плоским, некрасивым. Вывернутые губы. Нос раздутый. А глаза маленькие, раскосые. Вот брови темные сходятся над переносицей. И с этими бровями белый парик-башня никак не сочетается. Хотя что Лука понимает в женской-то моде? Он просто переставил картину. – Патриция… Узкое личико. Огромное платье, в юбках которого почти теряются белые ладошки. Ее рисовали тщательно. И удалось запечатлеть не только блеск драгоценных камней, но и удивление в огромных глазах. Пожалуй, она была хорошенькой. Для своего времени. Под париком – вот что за мода была, а? – лицо казалось маленьким и бледненьким. Губы тоненькими, что нити. И румянец точно чахоточный, но на нее хотелось смотреть. – Ее дочь… Почти полная копия матери, разве что парик поменьше.