– Питер говорит, я убитый и должен сидеть тут, пока ты меня латаешь, а потом пойду обратно драться. Хочется рассердиться на него, но Роджер ни в чём не виноват. – Что ж, ладно. – Она показывает рукой. – Садись там. Роджер кивает и слушается, а она находит полоску ткани, с помощью которой они вчера вечером играли в жмурки. – Как тебя убили? – спрашивает Венди, критически оценивая Роджера. – Колотая рана, вот тут. – Он касается пальцем груди. – Питер проткнул меня мечом. – Давай посмотрим, – Венди осторожно убирает руку Роджера от бескровной раны. Она оборачивает полоску ткани вокруг того места, которое он показал, стараясь не давить, и завязывает узел на его плече. – Тебе тут нравится? – Вопрос сам вырывается изо рта, пока она перевязывает, и удивляет её. Как-то слишком дерзко. – Да! Тут прекрасно! – Роджер ухмыляется, щёлочка между зубами будто становится ещё шире. – Всё время играешь, и никаких «пора спать» и «ешь овощи». Закончив с узлом, Венди опускает руки. – А раньше? Когда… Когда ты жил с мамой и папой? – У меня их не было. – Не было родителей? – Наверное. – Роджер пожимает плечами, но поджимает губы, будто пытается что-то припомнить. Хочется спросить, кто же заставлял его есть овощи или идти спать, если родителей у него не было, но меж бровей у него залегает такая складка, что Венди замолкает. Он похож на чашку, которая стоит на самом краю стола. Если она подтолкнёт слишком сильно, она разобьётся. – Ты меня залатала? – спрашивает он одновременно озабоченно и с надеждой. Венди кажется, что больше всего ему хочется убраться от неё как можно дальше. – Да. Ты здоров. Беги. – Она машет ему от двери и смотрит, как он убегает обратно на войну. На протяжении этой войны она видит каждого мальчика минимум один раз – всех, кроме Питера, потому что он всегда побеждает. Позже, уже когда война закончена и они ужинают, Питер подсаживается к ней на одно из брёвен, которые окружают костёр, и подталкивает плечом. – Ты очень на меня злишься, Венди? – Наверное. – Венди на него не смотрит. Вообще-то, она устала. Она спрашивала у каждого мальчика, который приходил в палатку, примерно то же самое, что у Роджера, и они отвечали одно и то же. Она не спросила только Джона и Майкла. Что, если она увидит по их глазам, что они уже забывают? Что, если они не смогут вспомнить родителей? Она уже обнаружила, что если не сосредоточиться, сложно вспомнить дом или вообще любое место, кроме Неверленда. Так что она не решилась спросить, побоявшись услышать ответ. – Пошли со мной. – Питер внезапно хватает её за руку, тянет и поднимает на ноги. Он ухмыляется ей, глаза блестят, обещая приключение, и она как-то сразу прощает его, потому что за ним хочется идти куда угодно. – Я обещал тебе секрет и сейчас покажу его тебе за то, что ты так славно подлатала моих солдат. Это правда очень хороший секрет. Я никому его раньше не показывал. Неверленд – сейчас Венди собирается с духом и забирается в разрушенный корабль. Она знает, что он лежит на песке, и всё-таки наполовину ожидает, что палуба качнётся под ногами, доски скрипнут, когда Крюк нависнет над своей добычей, всем телом выражая угрозу. Она всё прислушивается, ожидая услышать крики, рёв приказов и хлопанье парусов на ветру. Ещё она наполовину ожидает увидеть скелеты, такие же, как те, что завалили лагуну, но корабль совершенно пуст и совершенно тих. Внутренняя часть корабля осталась в основном не тронута – он только покосился. Те русалки в лагуне, как бы ни была ужасна их смерть, – те смерти хотя бы были понятны. Здесь же она будто чувствует, как двигается вокруг неё пропавшая команда, словно в любую секунду один из пиратов Крюка может задеть её рукав, пока бежит с одного края палубы на другой. Она не верит в призраков – не в тех, которые населяют дома и корабли. Впрочем, в детстве она видела, как небывалое чудовище с тёмной пятнистой шкурой и слюной, капающей из пасти, поднялось из волн и откусило вторую руку Крюка. Она встречала русалок, она умеет летать. Почему бы и призракам не существовать? Если бы Крюк всё ещё был здесь, казался бы он ей таким же злодеем? Когда она была ребёнком, она не смогла рассмотреть истинную суть Питера или хотя бы понять, что за его играми и сияющими улыбками есть что-то ещё. Может быть, и его злейшего врага она оценила неверно? Смогла бы она разглядеть тень отчаяния в глазах Крюка? Страха? Венди может только представлять, на что была похожа его жизнь в Неверленде: взрослый мужчина, запертый здесь по воле капризного мальчишки, такой же заложник молниеносных смен настроения Питера, как и приливы, и ветра, и погода. Венди проверяет ногой наклонную палубу. Доски жалуются, но ступня не проваливается внутрь. Сколько лет этот корабль запекался на солнце, пока вся влага не испарилась, как будто он был создан для песка, а не для моря? Когда она была тут в прошлый раз, они с Джоном и Майклом большую часть времени были привязаны к главной мачте, пока Питер их не спас. Тогда она так и не разглядела эту часть корабля. Венди не имеет представления о том, как должен выглядеть настоящий пиратский корабль, но раз уж она здесь, приходится довериться мнению Питера. В какой-то узкой комнате с потолка свисают спутанные обрывки сеток-гамаков. Здесь, наверное, был камбуз – она находит перевёрнутые ящики и пустые бочки. И везде, где она пробирается, её преследует всё то же ощущение незримого присутствия, будто за ней следят, но при этом никого, кроме неё, нет. Наконец на носу корабля она находит большую каюту – наверняка капитанскую. Обрывки богатой парчи, тёмной, как свежая кровь, свисают над узкой койкой. Письменный стол перевернулся и валяется у стены. Матросский сундучок распахнут, вещи из него разбросаны по всей каюте. Рама в полный рост ещё хранит осколки посеребренного стекла. Они тускло мерцают в лучах света, что сочится через окно – когда-то оно смотрело на море, а теперь открывается в небо. Толстое неровное стекло искажает свет, делает его болезненно-жёлтым, цвета некрепкого чая. За стеклом мелькает тень, отражается в осколке зеркала у ног Венди, привлекает её внимание. Из осколка на неё смотрит глаз. Венди давится воплем, зажимает рот рукой, чтобы заглушить звук. Это глаз Крюка, тёмный и блестящий. Она отшатывается назад, прижимается к стене с сильно бьющимся сердцем. С этого угла в зеркале видно только гладкое дерево потолка. Шажок вперёд – и она заглядывает в осколок. Заставляет себя взглянуть туда, задержав дыхание. Ничего. Просто зеркало, никто не смотрит на неё оттуда, кроме её собственного отражения. Но нервы всё ещё натянуты, как струна, и не отпускает ощущение, что вокруг призраки. Она пытается представить, каким был шторм, если он нанёс такие повреждения. Может, это Питер устал от бесконечных битв со старым врагом и придумал такую огромную волну, что она подхватила целый корабль Крюка и разбила его о берег? Венди осматривает предметы, разбросанные по каюте: пустые бутылки, разбитые и целые; стеклянный шар, растрескавшийся и помутневший; несколько монет. Они истёрлись, но изображения ещё можно рассмотреть – на одной стороне ухмыляющийся череп, на другой какая-то птичка. На них нет никаких отметок, что относили бы их к конкретной стране, но их и не может быть. Это всего лишь представление Питера о пиратских сокровищах. Венди опускается на колени и заглядывает под койку. В темноте что-то блестит, и у Венди перехватывает дыхание. Это может быть ещё один осколок зеркала, и ей страшно увидеть, что может смотреть на неё из него, но она заставляет себя лечь на пол и вытащить предмет наружу. Сабля капитана Крюка. Венди встаёт, рассматривая клинок. Он такой же, каким она его помнит: изогнутый, с рукоятью, обтянутой красной кожей. Она смыкает пальцы за потускневшей золотой гардой тонкой работы, чтобы проверить, как сабля лежит в руке. Взмахивает для пробы, и клинок поёт на высокой ноте, со свистом разрезая воздух. Венди касается лезвия подушечкой большого пальца, не надавливая. Ещё острый. Когда она вытягивает руку, сабля не тянет вниз. Она похожа на те сокровища – у настоящих пиратов оружие другое. Неважно, что она не училась фехтовать. В Неверленде необученный ребёнок может так же легко сражаться на мечах, как и закалённый воин. Как и сам корабль, как и пираты, эта сабля – не настоящая, а всего лишь мальчишеская фантазия о том, каким должен быть меч. Просто игрушка, да только достаточно острая, чтобы убить, потому что Питер – вот такой мальчик. Она не может найти ни ножен, ни ремня, так что завязывает шаль потуже на поясе и суёт меч за неё. Вдруг тянет покрасоваться – жаль, зеркало разбито. Глупо, но хочется посмотреть на себя. Выглядит ли она так же грозно и внушительно, как сам капитан? Она представляет себе усмешку Крюка, его красный бархатный камзол – красный, как кровь, как маки, разлетавшийся, когда он шагал или поворачивался, с широкими отворотами и сверкающими пуговицами. Она была очень напугана, но даже тогда ей хотелось пощупать этот бархат, чтобы почувствовать, каков он. Воздух вокруг дрожит, доски под ногами прогибаются под несуществующими шагами. Чем дольше она стоит в каюте, тем скорее, кажется, призовёт призрак Крюка. Она почти видит, как он царственно шагает по палубе, грозит кулаком и зовёт Питера прийти и забрать награду: Венди и её братьев. Она даже чувствует запах масла от длинных тяжёлых локонов, спадающих по спине Крюка, чёрных, как вороново крыло. В тех сказках про Швейку и Белого Воробья, которые Венди рассказывала дочери, она превратила Крюка из пирата в злого проклятого принца. Лепестки срывались с кромки его камзола всякий раз, когда он поворачивался, и ядовитые цветы прорастали из-под каблуков его начищенных сапог. Этими лепестками он погрузил Белого Воробья в вековой сон, пока Ловкая Швейка не сплела сеть из разноцветных ниток, чтобы поймать принца и спасти Воробья. Венди качает головой. Её истории сейчас кажутся глуповатыми, да и та давняя встреча с пиратами тоже похожа на одну из этих историй. Им вообще угрожала опасность? Тогда угроза казалась настоящей. Она помнит, как кисло вонял страх, как трясся Майкл, прижимаясь к её боку, когда Крюк привязал их к мачте. Помнит Джона, который держал голову высоко, но глаза за стёклами очков были круглые, как у совы. Несмотря на все угрозы, Крюк никогда не был по-настоящему жесток к ней или к её братьям. Он привязал их к мачте, но верёвки не были затянуты туго, и потом, разве он не убедился, что им принесли чай и печенье из запасов корабля? Она ненавидела его, но только потому, что ей полагалось: он был врагом Питера, а значит, и её врагом тоже. Тогда она этого не замечала, но теперь вспоминает опущенные плечи и вялые движения руки и крюка, когда он проверял их верёвки. Они были всего лишь наживкой, но даже Крюк должен был понимать, что когда пираты нападут, Питер обязательно ускользнёт. Он захватил Венди и её братьев, понимая, что с них нечего взять, что он может только пугать их, играя единственную роль, которую Питер придумал для него. Она задумывается: Крюк действительно не мог им навредить или решил этого не делать? Насколько просто для него было бы превратить пустые угрозы в настоящее насилие, вымещая свою невозможность добраться до Питера? Они были в Неверленде, но не принадлежали ей, всё ещё нет. Работали ли её правила или он в самом деле мог скормить их чудовищу под водой или незамысловато перерезать глотки? Венди вздрагивает при этой мысли, испытывая что-то среднее между ужасом и сочувствием к человеку, которого когда-то так боялась и ненавидела. Этот пьянящий цветочный аромат масла, что исходил от волос Крюка, – а что, если это было не просто масло? Если это был наркотик, чтобы облегчить страдания оттого, что он заперт здесь в роли злодея? Венди пытается представить, как он сидит в своей каюте один, опустив голову, и выдыхает дым. Колеблющийся огонёк свечи заставляет его тень дрожать, а он пытается забыть, забыться, уснуть. Венди вновь окидывает взглядом каюту. Она кажется меньше, чем когда Венди только вошла сюда, воздух тяжёлый, застоявшийся и спёртый. Здесь полно призраков. Невозможно оставаться тут дольше. Когда Венди выбирается из каюты, она идёт уже не так осторожно. Что, если Крюк был здесь таким же чужаком, таким же пленником Питера, как Венди и её братья? Был ли он когда-то настоящим капитаном, торговцем или солдатом, вёл ли настоящую жизнь за пределами Неверленда? Если Крюк прибыл откуда-то ещё, как она из Англии, из страны с настоящей войной и смертью, показался ли ему Неверленд сначала раем? Или просто пародией на реальный мир с его жестокостью и войнами? Для юной Венди Неверленд точно выглядел раем, пусть даже она ни от чего и не бежала. У неё, Джона и Майкла были любящие родители, они были счастливы. Всё плохое произошло уже потом: гибель родителей, лечебница Святой Бернадетты, война. Если бы Питер позволил Джейн выбирать, а не просто схватил её за руку, улетела бы она без раздумий, как Венди, Майкл и Джон? Даже теперь хорошо помнится – они не сомневались ни секунды. Питер протянул руку, Венди взялась за неё, а Майкл и Джон повторили за ней. Она и не подумала о последствиях, о том, каково будет маме, подвергает ли она опасности братьев. Это было большое приключение, игра – такая же, когда Питер и мальчишки играли в войну. Она помнит день, когда Майкл, которому едва исполнилось восемнадцать, совсем ещё мальчишка, пришёл домой с бумагами в руках и сказал Венди и Джону, что его призвали и он отправляется на настоящий фронт. Его глаза лихорадочно блестели – Венди никогда не могла этого понять. Война тоже казалась ему большим приключением? Вначале многие говорили о ней именно так: ерунда, лёгкая победа, закончим к Рождеству. Но к тому времени война длилась уже почти год, и всё-таки Майкл решил отправиться на фронт. А потом им открылось настоящее положение вещей – и быстрее всего таким мальчикам, как Майкл. Вспоминал ли он об играх Питера, пока лежал в залитом грязью окопе, думал ли о том, как плохо они подготовили его к увиденным ужасам? Венди слышала, как доктор Харрингтон однажды сказал Джону: повезло Майклу, что он вообще вернулся домой, ведь очень многие остались там. Но достаточно было одного взгляда на братишку, даже теперь, чтобы задаться вопросом, согласен ли с этим сам Майкл. Он вернулся домой с такими ранами, которые не могли исцелить бинты, лекарства и швы. Когда он пришёл с войны, Венди сначала никак не могла понять, почему он продолжает так яростно отрицать Неверленд. Разве ему не хотелось сбежать туда, спрятаться, как за щитом, как она сама потом пряталась в лечебнице? Теперь она очень хорошо поняла это – а должна была понять раньше. С чего бы Майклу вспоминать Неверленд? Здесь ведь всё было понарошку. Мальчишки, которых проткнули мечами-палками, тут же вставали и возвращались в битву. Нужно было только понарошку перевязать эти невидимые бескровные раны, и бойцы снова были как новенькие. Вспоминать это посреди настоящей войны – сыпать соль на рану. Не просто ложь, а насмешка над всем, что видел вокруг Майкл. Так что, конечно, Неверленд не исцелил бы Майкла. Он погрузился в реальный мир куда глубже, чем она или Джон, и он видел всё зло этого мира. В его вселенной мальчики, которые никогда не станут взрослыми, не были зачарованными, они просто гнили в могилах. Венди опирается на стену, её пошатывает, и наклонная палуба тут ни при чём. Воспоминания тянутся к ней – тяжесть, от которой ей кажется, будто она была заперта в корабле часами, карабкалась наружу и так и не смогла выбраться. Было ли это похоже на то, как чувствовал себя Майкл в окопе, проползая мили по грязи и постоянно ожидая вражеского огня или снаряд с небес? Она так мало знает о том, что он пережил там, только то, что было после, только боль, но ничего конкретного. Нед и Майкл иногда говорили о войне, делая вид, что играют в карты, но на самом деле почти не смотря в них. Она рада, что её брат и муж есть друг у друга. Майкл никогда не говорил так с ней, и раньше это задевало её самолюбие. Но если подумать, что она сделала для того, чтобы он доверял ей, чтобы поделился болью? Много раз бросала правду ему в лицо и требовала, чтобы он вспомнил Неверленд? Почему он должен желать делиться с ней сокровенным после всего, что она ему устроила? Впрочем, недавно он её удивил. Майкл, Джон и Элизабет, тогда ещё его невеста, пришли на чай, пока Нед гулял со своим отцом и Джейн. У Мэри был выходной, но её усилиями кухня была полна булочек – у Венди такие наверняка бы подгорели. После чая Майкл предложил помочь помыть посуду, чему она очень удивилась. Она не смогла припомнить, когда в последний раз они оставались наедине, и почти испугалась, но приняла его предложение. Всё казалось таким хрупким и непростым, несмотря на уют кухни. Венди была напряжена до предела, чувствуя, что всё может рухнуть от легчайшего неверного движения, вспоминала те давние разбитые тарелки и чашки и собственные крики. Потом Майкл заговорил, и его голос застал её врасплох, так что Венди уронила блюдце, которое держала в руках. Мыльная вода плеснула на пол, и Майкл вздрогнул. Она помнит, как затаила дыхание, борясь с подступающими слезами. Но Майкл взглянул на неё и вымученно улыбнулся. Он был одновременно её братом и совсем чужим человеком. Венди едва не упала на колени, чтобы схватить его за руки своими мокрыми ладонями, с которых текла вода, и умолять о прощении. Но страх прибил её к месту, и она не шелохнулась, только вода капала с рук, а осколки блюдца лежали на полу. – Я хочу помнить, – сказал он, и её сердце запнулось. Сначала она машинально подумала, что он говорил про Неверленд. Даже тогда, после всего, после лечебницы, после всей боли, причинённой ему, из-за которой всё и случилось, она всё равно первым делом подумала про остров. Но он имел в виду войну, свой собственный шрам – такой же, каким для неё был Неверленд. – Некоторые солдаты – они мечтают забыть, но я хочу помнить. Его руки дрожали, одна сжимала тряпочку для посуды, другая – набалдашник трости, с которой он всё ещё ходил. Раненая нога тоже дрожала – знак усталости, но Венди знала, что, если она предложит стул, он откажется из гордости. У него было такое потерянное, умоляющее лицо, будто он вновь ребёнок, который проснулся от кошмара в детской и просит сестру всё исправить. – Я хочу помнить каждый миг, – сказал он ей. – Но чем сильнее я стараюсь не забывать, тем больше ускользает. Я теряю лица, имена, я как будто убиваю их заново. Они умирают, а я никак не могу спасти их. А иногда бывает, что я могу только вспоминать и тогда вспоминаю слишком многое. Не хочу. Майкл поднял руку, сжимающую тряпочку, и прижал к голове, и Венди оставалось только представлять, какие ужасы разворачивались там, на его личном фронте. Мир обернулся оранжевым, и чёрным, и красным, взрывы, шрапнель и огонь расцветали, как какой-то огромный кошмарный цветок, люди кричали, и истекали кровью, и умирали. – Я выжил. Я обязан помнить. Я задолжал это тем, кто умер, но они утекают сквозь пальцы, и я не могу их удержать. Он опустил руку; слёзы стояли в глазах и собирались на ресницах, но не падали. Венди никогда не видела его таким старым и таким юным в одно и то же время. – Как ты запомнила, Венди? Как ты не забываешь? Тогда он ближе всего подошёл к тому, чтобы спросить её о Неверленде – единственный намёк на то, что какая-то часть его, возможно, всё ещё помнит. Он смотрел на неё с разбитым сердцем, разбивая этим и её собственное; он вновь был её братом, снова тянулся к ней, а у неё не было ответов. Ей оставалось только обнять его, оставляя на спине его рубашки мокрые пятна от рук.