Он вздрогнул в её объятиях, потом застыл. А когда она отошла, они будто вновь стали чужими друг другу. Он отступил, закрылся, и они вновь приступили к мытью посуды, не говоря ни слова. Только по щекам Венди до самого подбородка струились слёзы. Венди отталкивается от стены, ощущая себя такой измотанной и потрёпанной, выжатой ещё сильнее, чем раньше. Хочется покончить с наплывом воспоминаний. Это всё не то, не эти вещи угрожают ей самой и Джейн здесь и сейчас. Меч бьёт её по бедру, когда она карабкается обратно к солнечному свету. Чаша неба бледно-голубая, как яйца дрозда. Она представляет, как Крюк и его пираты падают в эту бесконечную синь. Взлетают. Растворяются. В неё впивается новый страх. В спальне у окна она смогла откинуть все сомнения, но теперь, когда столько горя прижимает её к земле, кажется, будто она глубоко пустила корни в почву Неверленда. В её голове нет ни одной щёлочки для счастливых мыслей. Если она попробует, сможет ли она взлететь теперь? А если нет, то каким чудом она вернётся домой, когда найдёт Джейн? 8. Охота Она всё вертит в руках наконечник стрелы, пытаясь догадаться, что это и откуда, и ничего не понимает. Какая-то мелочь не даёт покоя, эта стрела выглядит знакомой, но какой-то не такой. Как луна, что сияет над Неверлендом, этот наконечник слишком идеальный для настоящего. Кремень блестит на ладони, каждая грань выбита точно, все одного размера и формы. Она слышит тихий повторяющийся звук и не сразу понимает, что это плач, а не просто ещё одно насекомое или ночная птица. Она прячет тёплый на ощупь наконечник в рукав ночной рубашки и подбирается к краю помоста, чтобы посмотреть, кто плачет. Ещё не совсем стемнело. Всё вокруг жемчужно-серое, и везде спят мальчишки. Некоторые свернулись клубочком на земле, некоторые уснули в ветвях, как большие тропические кошки, и в этом свете они кажутся более юными, чем выглядели в резких тенях при луне. Даже Артур. Не видно только Питера. Она представляет, как он сидит на верхушке дерева, словно дикая птица. Открывающийся вид на лагерь напоминает картинку в одной папиной книге, где были чёрно-белые рисунки древних руин в далёких странах. Она надеялась когда-нибудь посетить эти места, но сейчас она дальше от дома, чем когда бы то ни было, и всё, что ей хочется, – это вернуться назад. Тоска по дому вновь наплывает, такая сильная, что почти осязаемая. Знакомый запах табака из папиной трубки, которую папа позволяет себе по особым случаям. Ароматы выпечки из кухни. Мама, которая тихонько напевает, если думает, что никто не слышит. Даже хриплое мяуканье кошки, которая приходит к кухонной двери, чтобы попросить объедков – она кусается не реже, чем мурлыкает, но всё равно тычется всем в ноги, чтобы её погладили. Она вспоминает все эти детали, старается удержать их в голове. Если этого не делать, они превратятся в историю, которую ей кто-то рассказал, далёкую и не имеющую к ней отношения. Питер больше не поил её сладким чаем, но что-то всё равно загораживает её имя, будто дверь, за которую не заглянуть. Само это место, сам Неверленд записывает себя поверх воспоминаний о доме. Недавно она попыталась подумать о доме и не смогла вспомнить цвет маминых глаз. Она помнит мамино лицо, но размытое, нечёткое, глаза – грязного голубовато-зеленовато-карего оттенка, и ей страшно. В предзакатной тьме под деревьями она может разглядеть только нечёткий силуэт соседнего помоста. Опираясь на толстую ветку, которая поддерживает оба помоста, она пробирается через них так тихо, что тот мальчик даже не смотрит наверх. Это Тимоти, именно он прятался в листве среди сладко пахнущих цветов. И именно он попросил рассказать сказку до конца. Она рада видеть, что Тимоти смог вернуться в лагерь, но облегчение недолго длится. Его маленькое тельце дрожит, пытаясь удержать в себе слишком большое для него горе. Она подбирается ближе и садится рядом, касается его плеча и прижимает палец к губам, когда он испуганно вскидывает голову. – Что случилось? – шепчет она. Его мокрое лицо в красных пятнах от плача, а глаза кажутся ещё больше от слёз. Он смотрит на неё, и, помедлив, она тянется к нему, чувствуя себя глуповато. Он ныряет под её руку, прижимается к боку, и девочка телом ощущает его всхлипы. – Кошмар приснился, – невнятно говорит он. Она гладит его по волосам. В них забился песок. – Можешь мне рассказать, если хочешь. – Я был где-то не здесь, и у меня была кровать, огромная, как океан. Там было окно, и перед ним стояли двое, но у них не было лиц, и я не помню, кто они такие. – Они сделали тебе больно? Он отрицательно качает головой. Она чувствует это рёбрами. – Они просто стояли там и смотрели на меня. Один пел, а другой потянулся потрогать меня за голову, а потом я проснулся. Он отодвигается, и она может посмотреть ему в лицо. Слёзы больше не льются, но глаза всё такие же круглые. – Ты знаешь, кто они такие? – Он умоляюще смотрит на неё, и она с трудом сглатывает. Это родители. Родители, которые пели ему колыбельную и укладывали спать. А для Тимоти это кошмар. Он едва помнит, что потерял, осталось только ужасное чувство, что он лишился чего-то очень важного в жизни. Видеть дикий ужас на его лице больно. Больно не только за него, но и за себя. Чем дольше она остаётся здесь, тем больше частей самой себя она потеряет. Теперь она уверена: это уже началось. Однажды она проснётся и не сможет вспомнить не только мамино лицо. Она не вспомнит, что у неё вообще были родители. Тимоти всё смотрит на неё с надеждой и ждёт ответа. Не будет ли ещё более жестоко сказать ему? Если Тимоти узнает, что люди из его сна – его родители, не хлынут ли в этот шлюз и все остальные воспоминания о том, чего он лишён? Может быть, лучше знать только, что чего-то не хватает, но не знать, чего именно. Питер, наверное, ужасный эгоист, если он забрал такого малыша от мамы и папы. – Мне кажется… – В голосе прорезается злость на Питера. Она сглатывает и начинает снова. – Мне кажется, люди из твоего сна – они очень тебя любят. Не нужно их бояться. По лицу Тимоти мгновенно пробегает искреннее облегчение. Она завидует ему, злится на него и в то же время, как только он снова прижимается к ней, хочет защитить его. Она старается не отодвигаться, обнимает его и чувствует, как он обмякает. – Расскажешь сказку? Как тогда? – тихонько, едва слышно бормочет он. Голос у него – как тёплое молоко, но она всё так же напряжена, мышцы застыли, и он отодвигается. Жалит страх. Вдруг она не вспомнит ни одной истории? Вдруг она опять всё перепутает? Она заставляет себя расслабиться, прижимает к себе Тимоти и старается не обращать внимания на то, как колотится сердце. Тимоти изгибается, чтобы посмотреть на неё. Это же не Питер. Это просто малыш, которого унесло так далеко от семьи, что он даже не помнит, что такое семья. Она никогда толком не размышляла о том, что у неё нет ни братьев, ни сестёр. Когда она узнала, что у неё будет маленькая двоюродная сестричка (это если она вернётся домой), она начала представлять себе, каково это – учить кого-то тому, что знаешь сама. Если бы у неё были братья или сёстры, она, наверное, была бы хорошей старшей сестрой, берегла бы их, любила – прямо как мама с дядей Майклом и дядей Джоном. – Я попробую, – говорит она. По крайней мере, пока что она помнит свою семью, пусть и забыла собственное имя. Она ещё не всё потеряла, так что она может немножко успокоить Тимоти. – Какие истории ты любишь? – Про приключения. – Он уже говорит сонно, будто его убаюкала ещё не рассказанная история. – Хорошо, про приключения. Тимоти кивает – она чувствует это рёбрами, когда глубоко вдыхает. В самых тёмных тенях среди листвы, где воздух густой, чёрный и фиолетовый, лениво поблёскивают светлячки. Неверленд замер перед рассветом, над головой всё сияют звёзды – ярче, чем те, что светили дома. Стрекочут насекомые, незнакомая ночная птица поёт свою удивительную песню. – Давным-давно жила Ловкая Швейка… – она волнуется. Но когда сомнения уже вот-вот победят, вдруг налетает вдохновение. Можно не вспоминать мамины истории, а придумать свои! В конце концов, мама так и делала. Она продолжает рассказ и обнаруживает, что хитро улыбается. – И была у Швейки дочь, тоже очень умная, но вместо шитья и колдовства она стала учёной. Она волнуется, когда говорит, гордость переполняет её. Тимоти отодвигается и смотрит вверх. – Что значит учёной? – Ой. Ну это человек, который читает книжки и изучает, как растут животные и растения, как движутся планеты, как лечить людей, когда они болеют. – Она старается подбирать слова, которые были бы ему понятны. Тимоти хмурится. Волосы взъерошены с одной стороны, где он прижимался к ней, и она машинально тянется пригладить их. Он смирно терпит, но продолжает хмуриться. – Читать книжки – это не приключение, – говорит он. Он не осуждает её, как сделал бы Питер, но как будто начал разочаровываться. Но говорит неуверенно, словно хочет, чтобы его переубедили. Она быстро обдумывает это и возвращается к рассказу. – Ну дочь Швейки была не из таких учёных. Все её приборы были ещё и волшебными. У неё был телескоп, в который можно было увидеть все самые далёкие звёзды на небе. И… И ещё он мог перенести её на те звёзды, чтобы она могла познакомиться с людьми, которые там жили, и на другие планеты тоже. Тимоти перестаёт хмуриться. – Тогда ладно. Мне нравится волшебство. Он снова прислоняется к ней. Она задумывается: не оказались ли они сами на другой звезде? Голос чуть срывается, когда она продолжает, но Тимоти как будто не замечает. – У дочери Швейки был ещё волшебный компас, который не только указывал на север, как все остальные компасы, но ещё показывал путь к самым интересным приключениям… Тимоти не шевелится, пока льётся рассказ. Похоже на то, как мама рассказывала истории, только ещё лучше, будто они сочиняют вместе. Теперь не так страшно, не так одиноко. Пусть мамы рядом нет, но она точно уверена: скоро они разыщут друг друга. Солнце встаёт внезапно: свет вдруг брызжет сквозь листву. Она увлеклась рассказом или это день набросился, как тигр, стремительно, грубо, как и всё остальное в Неверленде? Вопль разбивает тишину лагеря – это то ли крик петуха, то ли боевой клич; Тимоти резко выпрямляется, моментально переходя от полудрёмы к тревожному ожиданию. Она смотрит вниз с помоста. Питер стоит рядом со вчерашним кострищем, будто с восходом солнца свалился туда прямо с неба. Даже отсюда видно, какие у него розовые щёки, сверкающие глаза и взъерошенные волосы. Волосы Тимоти тоже не в порядке, но у Питера они какие-то заострённые и опасные. Похоже на изломанную корону на его голове, а листья, которые запутались в волосах, будто растут из черепа. Он упирает руки в бока, широко расставив локти, и нетерпеливо ждёт, пока весь лагерь проснётся и соберётся вокруг. – Надо идти. – Тимоти подталкивает её. Это не предложение. Не дожидаясь её, он спускается вниз, и она отправляется вслед за ним – сердце колотится, но не из-за карабканья. – Мы идём на охоту. – Голос Питера оплетает всех сетью, когда она и Тимоти вступают в круг. – Нужно устроить приличный пир в честь нашей новой Венди. Взгляд Питера летит над головами мальчишек и останавливается на ней. Ей будто воткнули в тело булавку, прибив к месту, как она прикалывала бабочек дома. Она открывает рот, ощущая, что нужно что-то сказать, но из головы всё сразу вылетает. Дело тут не только в том густом сладком напитке; сам Питер заставляет её забывать, превращает её в нечто иное. Она едва успевает подумать об этом, а потом уже моргает, стоя на шаг-другой ближе к Питеру, как будто несколько секунд прошли, а она и не заметила. Она закрывает рот. Зачем открывала? Кто-то задал ей вопрос? Питер впивается в неё взглядом, одновременно ища поддержки и предлагая поспорить. Она старается не ёрзать под этим взглядом, хоть каждой клеточкой тела хочет уползти подальше. Она не понимает правил этой игры, как и любой другой игры, которую предлагал Питер с тех пор, как она оказалась здесь; она только знает, что первой взгляд не отведёт. Она держит голову высоко и продолжает глядеть на Питера. В его взгляде мелькает замешательство, как облачко по ясному небу, затем он растягивает губы в улыбке и кивает, будто получив её согласие, хоть она ни с чем не соглашалась. Хочется топать и кричать на него, но она не успевает. Питер рывком отворачивается от неё к мальчишкам, которые жадно глазеют на него. Все, кроме Тимоти, который всё так же прижимается к ней. – Охотники, разбирайте оружие! Сегодня мы поймаем кабана! Мальчишки рассыпаются кто куда, как муравьи в разорённом муравейнике. Поднимается суматоха, но через минуту они собираются в плотный жаждущий строй, у каждого в руках – оружие. Это зрелище напоминает фотографии дяди Майкла и папы, на которых они одеты в солдатскую форму и стоят в строю с другими мужчинами, готовые отправиться на войну. Некоторые парни на тех фотографиях выглядели едва ли старше самых взрослых мальчишек вокруг неё. Ей разрешали смотреть на фотографии и даже брать их в руки, но не разрешали спрашивать у дяди Майкла про войну. Папе очень идёт форма, а дядя Майкл выглядит потерянным и напуганным. Она полагает, что папа рассказал бы ей про войну, если бы она спросила, но кажется, что мама не одобрила бы эти расспросы. К тому же, если нельзя спрашивать дядю Майкла, то, наверное, и папу не нужно беспокоить. Мальчишки Питера не носят форму. Они всё в тех же обносках, и девочка задаётся вопросом: а есть ли у них вообще другая одежда, кроме той, что на них сейчас? Сколько времени они уже здесь провели? Питер всех похитил так же, как её? Вместо ружей у них в руках копья, луки со стрелами, рогатки, ножи и мечи. Кое-что мальчишки, кажется, сделали сами, но другие вещи, наверное, украдены из обломков корабля – например, гамаки или та чашка, из которой её поил Питер. Да и неважно, какое у мальчиков оружие или что на них надето. Пусть ей и запрещено спрашивать про войну, она и сама понимает, что это такое. Мужчины идут на войну убивать друг друга. У этих мальчиков, пусть кое-кто из них даже младше, чем она, смерть в глазах. Когда она рассматривает строй, некоторые отводят глаза. Другие, как Артур, смотрят в ответ, будто отбиваются. Тем, кто не отводит взгляд, она пытается сказать без слов, что они не обязаны идти. Она не хочет никакого пира в свою честь; она вообще не хочет тут находиться. Отчаяние вгрызается в неё. Как же заставить их понять? Питер шествует вдоль строя, выпятив грудь, как генерал на смотре войск, и все следят за ним глазами. Только теперь она замечает, что Тимоти нет. Она оглядывает лагерь и с облегчением обнаруживает, что он скорчился за горкой оружия.