Манфред медленно качает головой. – ДНК-профиль поразительно близок ДНК Нермины Малкоц. – И что это означает? – все еще недоумевает Андреас. Мне достаточно секунды, чтобы провести логическую связь. Комната начинает кружиться у меня перед глазами, шум обогревателя превращается в невыносимое жужжание у меня в ушах. Оно звучит так, словно огромное облако навозных мух с блестящими ядовито-зелеными тельцами и фасеточными глазами вот-вот ворвется в наш маленький участок. Я опускаюсь на стул и хватаюсь руками за край стола. Мне кажется, что я сейчас хлопнусь в обморок. – Боже мой, – шепчу я, – это ее мама, не так ли? Женщина без лица в могильнике – Азра Малкоц, да? – Близкая родственная связь, – отвечает Манфред. – Это единственное, что они могут сказать наверняка. Но да. Специалист, с которым я говорил, подтвердил, что, скорее всего, это Азра Малкоц. Джейк Утро субботы тихое и серое. В комнате холодно от сквозняка, и я накрываюсь с головой одеялом, чтобы хоть немного согреться. Я жутко зол на Ханне. Чувствую себя преданным. Но разве можно злиться на человека, которого ты никогда раньше не встречал? Ханне не любит Урмберг. Не любит нашу семью. Наш дом. Считает Мелинду вульгарной и дешевой. Она себя-то в зеркале видела? Ханне несправедлива. Я с ней не согласен в том, что от папы плохо пахнет, или что пристройки к нашему дому выглядят как уродливые наросты. Эти слова напомнили о маме – ее мягких руках, длинном узком носе. О волосах – темных у корней и светлых на кончиках, о всегда нежном и добром голосе. Об английских книжках про любовь превыше всего, которые она читала в больнице в Эребру. Когда она заболела, от нее стало пахнуть по-другому. До болезни от нее пахло вкусно, как после душа. Но когда она начала принимать все эти лекарства, от нее стал исходить химический запах, как будто ее накачивали чем-то ядовитым. Впрочем, именно это они и делали. Химиотерапия, химические яды, говорила врач из Ирана по имени Хадия, у которой была красивая грудь и всегда эффектный макияж. Все эти яды лишили маму сил. У нее выпали волосы, ногти, ее постоянно тошнило. У кровати стояло пластиковое ведро. Но, несмотря на это, она сохраняла оптимизм. Всегда была рада меня видеть и спрашивала, как дела в школе. Она обещала, что выздоровеет, но это была ложь. Взрослые часто лгут. Я знаю, что они делают это, чтобы защитить детей, но все равно предпочел бы, чтобы мама была со мной честной. Я был совсем не готов к тому, что однажды ее тело просто решит, что больше не хочет продолжать жить. Я тогда на нее жутко разозлился, хотя, конечно, мама не виновата в том, что заболела раком и умерла. «Никто не виноват», – сказал папа, но, по-моему, виноват Бог, потому что он не успевает уследить за тем, чтобы у всех все было хорошо. После смерти мамы все изменилось. Папа сник, как проколотый воздушный шарик. Он весь усох и потерял волю к жизни. Мелинда, напротив, сразу повзрослела и обнаружила в себе новые силы. Если раньше она только слушала музыку у себя в комнате и мутила со своим парнем, то теперь она готовит еду, покупает продукты и делает прочие вещи, которые раньше делала мама. Я знаю, что тоже изменился, но не знаю насколько. Внешне я выгляжу как обычно, но внутри у меня все переменилось. Точно так же было и после того, как Сага меня поцеловала. Папа, наверно, тоже переменился. Но он никогда об этом не говорит. Он говорит о других вещах – таких как арабы и юбки Мелинды, слишком короткие, на его взгляд. Они начали обсуждать создание народной дружины, папа с Улле. Папа говорит, что убийство женщины в лесу было «последней каплей» и что его долг защитить женщин Урмберга, даже если им придется «надавать арабам тумаков». Я спросил, откуда он знает, что именно арабов нам надо опасаться, но папа ничего не ответил. Только хлопнул дверцей холодильника так сильно, что кубики льда посыпались на пол. Я не могу представить себе, чтобы Улле с папой патрулировали улицы в Урмберге. Тут и улиц-то толком нет. Один лес. Они, что, кружили бы по лесу и ловили арабов? И где бы они держали пиво во время этих патрулей? Я поднимаю дневник с пола и взвешиваю в руке. Вчера я хотел его выбросить, но чем больше я думаю об этом, тем больше чувствую, что должен все прочитать. Особенно то, что касается папы. Когда мы уходили от Ульссонов, на душе у нас было тяжело. Впрочем, они не единственное печальное зрелище в Урмберге. Вся деревня находится в упадке и руинах. Полуразрушенные фабрики, закрытые магазины, заколоченные окна. На этом фоне подозрительность по отношению к беженцам не выглядит так уж странно. Так часто бывает. Мозг ищет причинно-следственную связь. Легко решить, что беженцы виноваты в этой разрухе. Что безработица, отток жителей, прекращение государственного финансирования – симптомы одной и той же болезни. И для человека, лишенного достатка и достоинства, искушение найти виноватого слишком велико. Например иммигрантов. Я думаю о Нермине. О ее костях на фото – белых, как полотно. Мертвых. Она лежит там, на кладбище, в безымянной могиле. Я должна ей помочь. После обеда Мы с П. встречались с Маргаретой Брундин (тетей Малин). Вместе со взрослым сыном Магнусом она живет к югу от Урмберга. Симбиоз Маргареты и Магнуса выглядит не совсем здоровым. Это возбудило мое любопытство. (Надо расспросить Малин при случае.) Маргарета сказала, что никогда не имела отношения к приюту для беженцев – ни в девяностые годы, ни сейчас. Они с Магнусом держатся от беженцев подальше. Я спросила почему. Маргарета пояснила, что у нее с ними нет никаких «дел». И у ее сына тоже. И еще она сказала, что не думает, будто убийца из Урмберга. Я спросила, с чего она так решила. Ответ был ожидаемый: все в Урмберге знают друг друга. Это не может быть один из местных. Поразительно, все твердят одно и то же: в Урмберге нет убийц. Преступник должен быть из приюта для беженцев/Катринехольма/Стокгольма/Германии. Они словно все вместе придумали сценарий и заучили его наизусть. Так и не узнав ничего нового, мы вернулись в участок. Снова вечер. П. на пробежке (в темноте с фонариком на лбу – тоже мне удовольствие). Мне кажется, у него кризис пятидесяти лет. Он молчалив, часто уходит в себя. Бегает чаще прежнего. Критически разглядывает свое отражение в зеркале. Бедный П.: мало того, что он должен выносить мое старение, так ему приходится смиряться и со своим тоже. Нет! Вовсе он не бедный. Раньше ему не нужно было обо мне заботиться. Я любила его, не требуя ничего взамен. Не задавала вопросов о совместном будущем. Я была непритязательной, как старый растянутый лифчик с разболтанными лямками.