– Как скажете, – говорит Андреас. – В таком случае у меня осталось только несколько вопросов. Неделю назад, в пятницу, первого декабря… Андреас смотрит в блокнот. – Тогда ее и убили? – спрашивает Гуннель. Повисает пауза. Андреас прокашливается. – Я не могу сказать. Тайна следствия. Но я хотел бы спросить, не заметили ли вы чего-нибудь странного в тот вечер. – Не думаю. – Мы получили информацию, что у вас тут жгли костер. Гуннель моргает. В глазах у нее недоумение. – Костер? Может, и жгли. Да, кажется, парни пытались разжечь костер, но ветер был слишком сильным. А что? Это запрещено? – Нет. Я только хотел проверить достоверность информации. У нас также есть показания свидетеля, утверждающего, что в приют внесли свернутый ковер. Достаточно большой, чтобы можно было спрятать тело. Гуннель скрещивает руки на груди и недовольно смотрит на нас. – Вы шутите? Андреас откашливается и опускает глаза. – Мы обязаны проверить всю информацию, – поясняю я. Гуннель качает головой. – Если бы кто-то принес сюда труп, мы бы заметили. И мы обычно жарим на костре бараньи сардельки и маршмэллоу, а не части тела. Гуннель встает и начинает мерить кабинет шагами. Останавливается у окна и смотрит в темноту. – Что творится у людей в головах? – спрашивает она риторически. – Столько ненависти. Люди проецируют свою злость на беженцев. Но зачем нападать на слабых? Зачем бить лежачего? Можете мне объяснить? Мы молчим. У Андреаса вид такой, словно ему хочется провалиться под землю от стыда. Мне же просто некомфортно. Конечно, ненависть, насилие – это плохо, но меня раздражает также политкорректность Гуннель, которая явно считает любую критику проявлением нетолерантности. Гуннель продолжает: – А вчера здесь снова была эта сумасшедшая… Рагнхильд… – Рагнхильд Сален? – уточняю я. – Она самая. Бубнила что-то про велосипед, который, по ее мнению, кто-то украл. И сказала, что устроит так, чтобы наш приют прикрыли. Гуннель возвращается на свое место и садится. Андреас ищет мой взгляд. – Так она и сказала? – спрашивает он директрису. Гуннель кивает. – Вы здесь работали в начале девяностых? – спрашиваю я в попытке поменять тему, потому что хоть поведение Рагнхильд и выглядит подозрительным, я сомневаюсь, что она имеет какое-то отношение к трупу у могильника. Гуннель кивает и расправляет спину. – Да, я работала здесь во время войны в бывшей Югославии. Тогда было то же самое. Люди были недовольны тем, что здесь разместили беженцев. Несколько ночей мы спали в саду в обнимку с огнетушителем, потому что кто-то повадился поджигать кусты вокруг фабрики. Мы заявили в полицию, но они так и не нашли злоумышленника. – Вы помните пятилетнюю девочку по имени Нермина Малкоц? – спрашиваю я. Она жила здесь со своей мамой Азрой Малкоц. Они сбежали в декабре 1993 года. Гуннель хмурит брови и теребит крупное украшение на груди. – Нет, к сожалению. У меня плохая память на имена. Андреас достает фото Нермины и показывает Гуннель. Она молча разглядывает фото и качает головой. – Мне жаль. Попробуйте поговорить с Рут Стен. Она тогда работала директором. Сейчас на пенсии. Или с Тони, нашим охранником. – Мы говорили с Рут, – сообщает Андреас. – Она помнит Азру и Нермину, но не знает, куда они направились из Урмберга. Раздается стук в дверь. Молодой человек с конским хвостом заглядывает в кабинет. – Они тут, – объявляет он. – Мы в директорском особняке. Вы идёте? Гуннель кивает. – Ну что? – спрашивает Андреас, когда мы садимся в машину, чтобы ехать дальше в Гнесту на встречу с сестрой Азры Малкоц Эсмой. Она вернулась из отпуска на Канарах, и мы надеемся узнать что-то о судьбе Азры. – Ты о чем? – Было не так страшно, да? – Хватит дурачиться, – злюсь я. – Сколько раз я должна повторить, что я не расист, чтобы до тебя дошло? Я думаю о нашей ссоре при Манфреде. О том, как Андреас сказал, что на месте беженцев могла быть я. Что я могла бежать от войны и голода. Это низко и подло с его стороны. Андреас не просто эгоцентричный шовинист, ему еще и нравится издеваться надо мной, выставляя косной провинциалкой. Теперь из-за той фигни, которую нес Андреас, Манфред считает меня расисткой. Мы молчим всю дорогу до Гнесты. Сумерки сгущаются. Начинается снег. Андреас паркует машину в мокром снегу перед четырехэтажным домом на улице Нюгатан, где живет Эсма. Я запахиваю куртку на груди и бегу вслед за Андреасом к подъезду. Снег поглощает все звуки, и все, что слышно, – это скрип подошв на заснеженной дорожке. Эсма открывает дверь после первого звонка. Высокая, темноволосая, с тонкими чертами лица. Короткая стрижка-паж. На вид ей лет пятьдесят, но в ее лице есть что-то детское, почти кукольное, покрытое тонкой маской из морщин, которую можно сорвать в любую секунду. Только пожимая ей руку я замечаю, что пальцы у нее искривленные, как сучья старого дерева, а одной рукой она опирается на костыль. – Ревматизм, – коротко поясняет она. – Я на пенсии по инвалидности уже двадцать лет. Опираясь на костыль, она проходит в кухню и приглашает нас следовать за ней. Мы снимаем ботинки и куртки и идем в кухню. Квартира крошечная и безупречно чистая. Интерьер в светлых тонах. На полу в прихожей и гостиной пестрые восточные ковры. Стены – голые, как в монастыре. Кухня обставлена по-спартански. Простой деревянный стол и четыре стула на линолеумном полу. Ни занавесок, ни цветов, ни картин. Мы присаживаемся. Эсма подает кофе и имбирное печенье. Мне становится неловко при виде того, как тяжело ей даются эти простые вещи. – Вам помочь? – спрашиваю я. – Нет, – коротко отвечает она и ставит передо мной чашку. Она наливает себе кофе и присаживается рядом с Андреасом. – Это Нермина? – спрашивает она тонким голосом. Шведский ее безупречен, но я угадываю легкий акцент. Андреас откашливается. Я вижу, как он смотрит на скрюченные пальцы Эсмы. – Как наш коллега объяснил по телефону, мы пока не знаем наверняка. Нам нужно сравнить ее ДНК с ДНК родственников. Но у нас есть основания полагать, что это может быть Нермина. У девочки, найденной мертвой в Урмберге в 2009 году, в запястье был металлический штифт. И, как нам удалось выяснить, Нермина перенесла операцию на запястье в 1993 году. Эсма поднимает лицо к потолку. В глазах у нее блестят слезы, и она несколько раз моргает. – Это было в середине ноября. Нермина упала с дерева в приюте и сломала запястье. Ее прооперировали в Катринехольме. Она вернулась домой в тот же день, но через пару дней у нее поднялась температура, и ее снова отправили в больницу. Там она провела несколько дней. Азра так переживала. Этот… скелет ребенка… который нашли у могильника. Вам известно, как она умерла? – Судмедэксперт считает, что она погибла через несколько месяцев после операции на запястье, потому что кости еще не успели срастись. Если, конечно, это Нермина, то это означает, что смерть наступила в начале 1994. Останки обнаружили восемь лет спустя. Идентифицировать их не удалось, и расследование было заморожено до последних месяцев. Эсма кивает.