Сванте перебивает ее: – Ниже нормы? – Нет, индекс массы тела в норме, хотя и в нижних ее пределах. Сванте кивает и запускает пальцы в свою пышную бороду, словно надеется в ней что-то найти. Я смотрю на женщину на столе, но избегаю разбитого лица. – Здорова, в хорошей форме, внутренние органы в порядке. Только одно… Она бросает взгляд на заметки и продолжает. – Наблюдается мышечная атрофия, то есть ослабление мышц вокруг скелета. Это может говорить о заболевании, которое мне не удалось идентифицировать, или о сниженной физической активности. Худоба не вызвана диетами или тренировками. И еще одно. Самира подходит к покойной со стороны головы, протягивает руку и раздвигает ей губы. Раздается чмокающий звук, и я невольно зажмуриваю глаза. – Зубы в очень плохом состоянии. Запущенные пародонтит, кариес, несколько зубов отсутствует. На передних зубах на нижней челюсти есть старые пломбы. Судя по всему, пломбировочный материал содержит золото. Судебный ортодонт еще их не видел, но я думаю, что их поставили не в Швеции. Смотрите! Голос у Самиры спокойный. Она не употребляет сложных медицинских терминов, но все равно у нее манера учительницы, объясняющей ученикам. Несмотря на это, мне сложно понять смысл того, что она рассказывает. И я по-прежнему не отваживаюсь смотреть на лицо убитой. – Любопытно, – с чувством произносит Манфред. Сванте хмыкает в знак согласия. – Такие проблемные зубы – это частое явление? Самира кивает. – Встречается. Часто причиной является страх стоматолога, когда люди не ходят проверяться. Или зависимость от алкоголя или наркотиков, или психическое заболевание. Манфред и Сванте бормочут что-то, склонившись над трупом. – Я не нашла следов зависимости, – продолжает Самира. – Никаких шрамов или следов от игл. У меня также есть результаты химического анализа крови и мочи. Они отрицательные. Погодите-ка. Самира достает бумагу с соседнего стола. – Никаких следов нейролептиков, снотворного, бензодиазепина, гамма-гидроксибутирата. Но я еще жду результаты дополнительных анализов. Самира замолкает, отступает в сторону и встречается со мной взглядом. Хмурит лоб и спрашивает: – Ты в порядке? Хочешь присесть? Манфред со Сванте поворачиваются и молча смотрят на меня. – Все хорошо, – вру я и выжимаю улыбку. Самира кивает и поворачивается к трупу. – Она родила по крайней мере одного ребенка. – Только одного? Самира улыбается: – Нельзя сказать наверняка. Но по меньшей мере одного. Мне приходит на ум одна вещь и я подхожу ближе. – Ты упомянула, что пломбы сделаны за границей, – говорю я, глядя Самире в глаза. – Возможно. Возможно также, что проблемы с зубами вызваны отсутствием доступа к современной стоматологии. Она может быть беженкой, например. Не думаю, что в Сирии стоматология доступна каждому. Самира грустно улыбается, наклоняет голову и легко проводит пальцем по руке покойной. Этот жест полон поразительной нежности. – Но внешность у нее европейская, – протягивает Самира. – А в наше время конфликты происходят за пределами Европы. В комнате воцаряется тишина. Манфред откашливается: – Посмотрим поближе на ее травмы? – спрашивает он, показывая на пулевое отверстие в груди. Обратно в Урмберг я еду в машине Манфреда. – Думаешь, она беженка? – спрашивает Манфред, съезжая с шоссе Е4. Я смотрю в окно и обдумываю вопрос. – Девочка, найденная у могильника, Нермина Малкоц, жила в лагере беженцев в Урмберге. Обе жертвы найдены у могильника. Обеих застрелили. Обе были босые. В начале девяностых здание текстильной фабрики использовалось в качестве приюта для беженцев. Не думаю, что это простое совпадение. – Думаешь, кто-то убивает беженцев направо-налево? Может, мы имеем дело с расистом? Я пожимаю плечами и смотрю на высотные дома на фоне вечернего неба. – Кто знает. Манфред кивает. – Вам с Андреасом надо поехать пообщаться с персоналом приюта для беженцев. Может, они кого-то не досчитались за последние дни. Мы входим в импровизированный участок, и Андреас поднимает руку в знак приветствия. Потом начинает жаловаться на журналистов, державших участок в осаде весь день. Я смотрю на него, одиноко сидящего за столом. Стулья Ханне и Петера пустуют. Несмотря на тесноту, мы не трогали их вещи и бумаги. Они лежат тут как молчаливое напоминание о том, что произошло, – коробочка со снюсом и блокнот с каракулями Петера, тюбик крема для рук марки «Апотекет», принадлежащий Ханне. Манфред коротко пересказывает то, что нам сообщила судебный врач. Я снимаю куртку и сажусь напротив, стараясь не встречаться с Андреасом глазами. Начинаю проверять почту. Через несколько минут звонит Макс. Отвечая, я ловлю на себе изучающий взгляд Андреаса и выхожу в соседнюю комнату, чтобы поговорить без свидетелей. Встаю перед грязным окном за тем, что когда-то было кассой, и вожу носком ботинка по пыли на полу. Под пылью видно горчичного цвета плитку. За окном уже стемнело и крупные белые снежные хлопья падают с неба. До Рождества осталось меньше месяца. Я надеюсь, что мы найдем Петера целым и невредимым и разгадаем тайну убийств. И что я навсегда покину Урмберг. У Макса все хорошо. Даже очень хорошо. Шеф похвалил его за работу над сложным страховым случаем. Женщина лет пятидесяти утверждала, что потянула мышцы, когда выгуливала собаку и та резко потянула поводок, и требовала от страховой компании кучу денег. Благодаря усилиям Макса компании не придется платить ей страховую выплату. – Просто чудо. Она не получит ни эре, – хвастается он с нескрываемой гордостью. Да, именно так он и говорит. Но мне от его подробного рассказа становится тревожно. Не потому, что бедная женщина осталась без компенсации, а потому что Макс так долго и нудно об этом рассказывает. Меня никогда особо не интересовала его работа. Тем более что он ни разу не спросил, как дела у меня на работе. У меня в голове внезапно раздается мамин голос. Ты действительно его любишь? Я еще больше злюсь, но на этот раз на маму. Она всегда думает, что знает, что для меня лучше. А ведь она всю жизнь торчит в этой дыре. Живет в том же доме, в котором выросла, и общается с теми же людьми, что и в детстве. Макс заканчивает разговор словами, что он не сможет встретиться в выходные, ему нужно работать, я отвечаю, что ничего страшного, потому что мне тоже надо работать над расследованием здесь, в Урмберге. – Ладно, – говорит он, не делая попыток узнать, как у меня дела. Положив трубку, я чувствую, что настроение у меня резко упало. На меня словно нашло озарение, только я пока еще не поняла, какое. Подумав, я понимаю, в чем дело. Мне не хочется ехать в Стокгольм на выходные, чтобы сидеть перед плазменным телевизором и слушать, как Макс нудит о своей работе. У меня нет никакого желания есть стейк и запивать его красным вином. И мне совсем не хочется заниматься с ним любовью в его большой дорогой кровати с двойным матрасом, набитым конской щетиной, и однотонным бельем. Что со мной не так?