Я достаю коробку и вхожу в разломанную дверь под желтой табличкой «Вход посторонним воспрещен». Передо мной пустой и тихий цех. Бетонные колонны разных цветов поддерживают высокую крышу. Бледный свет сочится сквозь грязные окна под крышей. Гигантские машины с зубчатыми колесами выстроились вдоль стен. Все эти машины для обработки стали, но я не знаю, как они называются. С балок свисают цепи. Вдоль цеха идет железный мостик для прохода. К машинам с потолка тянутся большие шланги, как от гигантского пылесоса. В стены воткнуты разные крючья. Еще здесь есть шкафы с зияющими пустотой ящиками. В воздухе витает запах машинного масла. Папа рассказывал мне об этих машинах. Он работал здесь до того, как производство перевели в Азию, а завод закрыли. Когда-то здесь работала половина Урмберга. Другая половина работала на трикотажной фабрике. Вот почему сейчас в деревне так много безработных. Я прохожу мимо машин-монстров, способных превратить огромные листы железа в маленькие кубики, и пытаюсь представить, каково это было – работать здесь. Папа говорил, что неплохо. Цех был чистым и светлым, зарплата хорошей, а коллеги приятными. Он также говорил, что политики предали Урмберг и что его жизнь была бы совсем другой, останься здесь производство. Я гадаю, что было бы по-другому. Мама бы все равно заболела раком? Но, может, он пил бы меньше и ему не нужно было бы постоянно ездить к той злобной тетке с биржи труда. У папы всегда грустный вид, когда он рассказывает про завод. Я пытаюсь его подбодрить. Говорю, что у всего есть и хорошие стороны. Например, поскольку ему не надо работать, у него было время заняться домом. У нас никогда не было бы такой красивой террасы, если бы он работал на заводе. Тогда он смеется, начинает шутливо бороться со мной и говорит, что я чертовски прав. К черту идиотов с биржи труда и хозяев завода тоже. Я люблю, когда папа в хорошем настроении. В глубине цеха стоит стол бригадира. На нем пусто, разумеется, но на полу рядом валяется телефонная книга. Раньше звонить было сложнее, чем сейчас. Сначала надо было найти нужный номер в справочнике. Мне нравится листать эти старые телефонные книги. Там можно найти имена и номера людей, которые здесь жили, и названия предприятий, на которых они работали. Страницы тонкие, влажные и легко рвутся, стоит за них сильно потянуть. На полу около стола лежит старый грязный матрас. Рядом стоят свечи. Пол усыпан пивными банками и окурками – свидетельство того, что не только я здесь тусуюсь. Я осторожно ставлю коробку с башней на пол, присаживаюсь на влажный матрас и открываю рюкзак. Достаю дневник и банку с колой из дома, ищу нужную страницу с загнутым уголком и начинаю читать. Недавно случилась странная вещь. П. пошел в туалет. Чуть позже я тоже туда зашла за кремом для рук. Он стоял в углу со спущенными штанами и что-то писал в телефоне. Я спросила, почему он это делает в туалете. Он разозлился и сказал, чтобы я перестала за ним шпионить. Но почему он отправлял сообщения из туалета? Почему? Урмберг, 27 ноября У нас только что было собрание. Большие успехи! Андреас получил информацию из больницы. Кульбергска в Катринехольме сообщила, что в ноябре 1993 у них была проведена операция на запястье пятилетней девочки. После операции началось воспаление, девочке трое суток вводили внутривенно антибиотики, а потом отправили домой долечиваться. Судмедэксперт сравнил рентгеновские снимки и записи в медицинской карте с протоколом вскрытия и заявила, что «уверена на 99 %, что это одна и та же девочка». Девочку звали Нермина Малкоц. Она родилась в Сараево в новогоднюю ночь 1988 года. Летом 1993 года приехала в Швецию вместе с матерью-беженкой Азрой Малкоц, родившейся в 1967 году в Сараево. – Бинго! – воскликнула Малин, когда Манфред нам это сообщил. Она так обрадовалась. Видно, что она очень прониклась нашим делом. Это маленькая победа. Я смотрела на фотографии скелета. На череп с остатками волос. Странное ощущение. Нермина мертва, а мы радуемся, что нам удалось установить ее личность. Ее смерть. Наша радость. Плюшки с корицей. И все это в грязном помещении бывшего магазина. Нермина с матерью Азрой жили в приюте для беженцев в здании бывшей трикотажной фабрики. В начале девяностых ее использовали для приема беженцев из бывшей Югославии. Судя по всему, Азра и Нермина сбежали из приюта в начале декабря 1993 года, и с тех пор о них ничего не известно. Но старшая сестра Азры, Эсма Хадзиц, тоже была в этом приюте. И она по-прежнему живет в Швеции. И не где-нибудь, а в Гнесте. Гнеста всего в часе езды отсюда. Эсма сейчас в отпуске на Канарах, но Манфред говорил с ней по телефону. Она сказала, что ничего не слышала от Азры с Нерминой с тех пор, как те сбежали из приюта. Также она сообщила, что Азра была беременна, когда пропала. Андреас и Малин поговорят с Эсмой и возьмут пробу ДНК, как только та вернется из отпуска. Мы сразу начали работу с новой информацией. Манфред связался с Миграционной службой. Малин и Андреас занялись приютом для беженцев: важно понять, кто там работал в девяностые и что происходило в момент исчезновения беженок. П. изучил списки осужденных по серьезным статьям преступников и начал обзванивать прокуроров. Мы также обсудили вероятность того, что Азра убила свою дочь. Часто в случае убийства ребенка убийцей оказывается кто-то из родных или приемный родитель. Тот факт, что Азра пропала после смерти Нермины, может говорить именно об этом. Может, так она скрывалась от ответственности. Нужно проверить прошлое Азры, выяснить, не было ли у нее психических проблем или склонности к насилию. Какой-то звук прерывает мое чтение. Хлопок с другой стороны цеха, как будто от закрывшейся двери. Я быстро убираю дневник в рюкзак и напрягаю слух. В тишине раздается эхо шагов. Я выглядываю из-за стола и вижу силуэт человека. Еще через секунду узнаю в нем Сагу. От волнения у меня перехватывает дыхание. На ней полосатые лосины, грубые ботинки и пуховик. На правой руке болтается рюкзак. Розовые волосы собраны в узел на макушке. Я поднимаю руку в знак приветствия, и Сага бежит ко мне навстречу. – Привет, – говорит она, вся запыхавшаяся. – Я так и знала, что найду тебя здесь. – Привет. Ты не поехала в аквапарк? – Нет. Ненавижу бассейны. Знаешь, сколько всякой химии они там льют в воду? Чтобы убить бактерии. – Понятия не имею. – Вот именно. Никого это не заботит. – А зачем им убивать бактерии? Сага кладет рюкзак на матрас и садится рядом со мной. На ее пуховике мокрые пятна, и я понимаю, что, пока я сидел здесь, начался снег. – Люди писают в воду. Прикинь, какая гадость! – И тогда нужно лить химию? – Да. Но она еще опаснее, чем моча. Сага смотрит в потолок и что-то обдумывает. Потом добавляет: – Прикинь, если случайно глотнешь этой воды. Это опаснее, чем радиоактивное излучение или что-то типа того. И намного гаже. Последнее вызывает у меня смех. Сага замолкает, выдергивает перо из дырочки в пуховике, потом еще одно и еще. Они падают на пол, как снежники за окном. – Кстати, – протягивает она. – Да? – Мы встречаемся? – Да, – отвечаю я. Мы еще немного сидим на грязном матрасе. Сидеть вот так рядом с Сагой приятно и совсем не страшно. Словно встречаться – самая естественная вещь на свете. В наших отношениях ничего не изменилось и одновременно изменилось все. Сага тянется за рюкзаком и достает пакет, а из пакета предмет размером с половину картонки из-под молока. – Что это у тебя? – интересуюсь я. – Мое задание. Пирамида из использованных спичек. – Красота. Сага отмахивается. – Ничего особенного. Я пыталась сделать пирамиду Хеопса.