Я усаживаюсь на кровати поудобнее. Я остро ощущаю, как опасно близко сидит Сага, но, по крайней мере, не выгляжу как полный придурок. – Но прикинь! Их не хватит даже на юбку. Представляешь? Целый пакет, а даже юбки из них не сделаешь. – Может, что-нибудь другое из них соорудишь? Сага вздыхает и прислоняется к стене. Я чувствую кожей тепло ее тела и слышу ее дыхание. Два голоса ссорятся у меня в голове. Один говорит, что мне нужно бежать, а другой – остаться здесь, рядом с этим дыханием, теплом, слабым ароматом духов с цитрусовыми нотками. – Черт, я не успею к сроку, – бормочет Сага. – Я тебе помогу. Сага поворачивается ко мне. Мы так близко, что наши носы почти касаются друг друга. Я смотрю в ее светлые глаза, вижу веснушки под макияжем, жирные черные стрелки на глазах, похожие на крылья птицы. И тут она делает это. Медленно наклоняется вперед и целует меня. Ее губы касаются моих, и внутри меня происходит взрыв. Все, что остается, – это ощущение ее мягких губ, едва касающихся моих. Этот поцелуй такой легкий, что мог бы быть только плодом воображения, если бы им не обожгло губы, как огнем. Мне больше не хочется убегать. Голос в голове, подстрекающий бежать, затих, уступив свое место второму. Теперь мне хочется одного – обнять Сагу, прижать к себе и снова поцеловать. Но я не осмеливаюсь. Вместо этого я сижу, задержав дыхание, и стараюсь не издать ни звука. – Ты замечательный! – с чувством заявляет Сага. После ухода Саги я долго сижу в постели, прижав пальцы к губам. Они те же, что и раньше, но что-то изменилось. Не знаю, мы теперь пара или по-прежнему друзья? И какой будет наша следующая встреча? Влюблен ли я в Сагу? Откуда мне знать? Я знаю только, что это ощущение приятное. Как будто я меняюсь, превращаюсь в другого человека. Как будто все клетки у меня внутри поменялись местами, хотя внешне я выгляжу так же, как и раньше. Но важнее знать, влюблена ли Сага в меня. Мне кажется, да. Но что она скажет, когда узнает о моем болезненном пристрастии? Ничего хорошего. Я достаю дневник Ханне. Мне совестно за то, что я еще не успел его дочитать. У меня такое ощущение, будто между мной и Ханне есть какая-то таинственная связь. Ханне словно мой друг в реальной жизни, хотя я знаю ее только по записям в дневнике. А друзей в беде не бросают. Настоящий друг всегда придет на помощь в трудную минуту. Урмберг, 24 ноября Мы только что говорили по Скайпу с судмедэкспертом (Самирой Хан) из Сольны. Она сообщила нам свои выводы: Урмбергскую девочку обнаружили осенью 2009 года – спустя пятнадцать лет после смерти. Соответственно, убийство произошло в 1994. Девочке было около пяти лет, значит, она 1989 года рождения (плюс-минус пару лет). Причина смерти – удар тяжелым предметом. Череп сильно повреждён сзади. Несколько ребер сломаны. Врач не хотела спекулировать на тему, что именно произошло, но предположила, что эти травмы могли возникнуть в ходе побоев или несчастного случая. В правой кисти девочки был стальной штифт, вставленный в ходе операции на сломанном запястье (обычная операция, выполненная врачом-профессионалом). Следы вокруг штифта указывают на воспаление (то есть могут помочь нам идентифицировать девочку). Самира считает, что операцию провели в начале девяностых, исходя из методики и типа штифта, которые были использованы. (В Швеции использовался в течение короткого периода. Видимо, даже на штифты бывает мода.) На момент смерти перелом только начинал срастаться. Скорее всего, ее убили через три месяца после операции. Андреас и Малин свяжутся с больницами в округе, чтобы узнать, не подходит ли один из прошлых пациентов под наше описание. (В прошлый раз никто из следственной группы этим не озаботился.) Мы также посмотрели на то, что осталось от ее одежды. Большая часть, естественно, не сохранилась, за исключением голубой синтетической кофты с этикеткой сзади, на которой можно было различить надпись «H&M». Эта кофточка заставила о многом задуматься. Кто из нас не покупал одежду этой марки? Тот, кто купил ее, не подозревал, что много лет спустя мы будем разглядывать ее вместе с фотографиями скелета ребенка, которому ее купили. От этих мыслей мне стало не по себе. Обуви на девочке не было, что весьма примечательно (обычно обувь медленнее разлагается из-за резиновых и пластиковых элементов). В конце разговора судмедэксперт сообщила, что девочка похоронена под Катринехольмом. На могильном камне нет имени, только сердце и птичка. После встречи по Скайпу Малин спрашивала, не забрал ли убийца туфли жертвы в качестве трофея. Я ответила, что это возможно, но маловероятно. Конечно, случается, что преступники забирают что-то на память о совершенном злодеянии, но обувь? Ни разу не слышала, чтобы кто-то коллекционировал туфли убитых им людей. Обычно забирают мелкие вещи – украшения, локоны волос, иногда… части тела. Но я обещала поискать информацию на эту тему. Потом мы прошлись по протоколам опросов местных жителей, проведенных после обнаружения трупа. Вблизи захоронения расположены три дома. С их владельцами нужно будет поговорить повторно. Ближе всего – домик, где живет пожилая пара, Рут и Гуннар. Андреас и Малин поедут к ним завтра. Чуть подальше – с другой стороны горы: Маргарета и Магнус Брундин. (Тут надо проявлять деликатность. Маргарета – тетя Малин, нашей коллеги, а Магнус – ее взрослый сын, кузен Малин.) Мы с П. сами с ними пообщаемся. И наконец – семья Ульссон. В паре сотен метров к югу. Папа Стефан по профессии плотник, но, по словам Малин, безработный алкоголик. Мама умерла год назад (рак). С отцом проживают двое детей – Джейк и Мелинда. Мы с П. заедем и к ним тоже. Я опускаю тетрадь на колени. Внезапно она стала тяжелой, как кирпич. Они обсуждали нас, нашу семью. И называли папу алкоголиком! У меня внутри все холодеет, словно в жилах течет не кровь, а черная вода из реки. Папа, конечно, любит пить пиво, но он же не алкоголик? Разве алкоголизм – это не когда ты пьян все время? Алкоголизм – это болезнь. Я кошусь на Эйфелеву башню на столе. Сколько пивных банок на нее ушло? И, что еще важнее, сколько банок пива папа выпивает в день? Раньше я об этом не задумывался, но, вообще-то, в гараже полно бумажных пакетов с пустыми банками. Они занимают полгаража. В коридоре раздается треск половиц. Я быстро прячу дневник под покрывало. Открывается дверь, и входит Мелинда. Она одета в короткую красную юбку и черную рубашку-поло в облипку. Губы накрашены малиновой помадой. От волос пахнет лаком. Она останавливается посреди комнаты, замечает мой восхищенный взгляд, смеется и делает пируэт. – Как я выгляжу? – Замечательно, – отвечаю я, умалчивая, что мечтал бы иметь такую же красивую одежду. Шкаф, полный ярких коротких юбок, узких топиков, длинных шелковых платьев, сапог на высоких каблуках с заклепками. Мне нравится пробовать ткани на ощупь: мягкий, как кожа младенца, бархат, скользкий шелк, шуршащий тюль. Острые пайетки, колючая шерсть, мягкий, как пух, кашемир. Но в Урмберге всего этого нет. Эти ткани можно найти только в Интернете и в модных журналах, которые читает Мелинда. Она ловит на себе мой взгляд. Подмечает, что я испытываю к ее одежде нездоровый интерес, и о чем-то задумывается. Лицо у нее такое, словно я задал ей сложный вопрос, хотя я все время молчал. – Что? – спрашивает она. – Ничего. Я колеблюсь, потом набираюсь мужества и спрашиваю: – Наш папа алкоголик? Мелинда замирает. Вид у нее удивленный, как будто от меня она этого вопроса не ожидала. Но потом пожимает плечами и говорит: – Почему ты спрашиваешь? – Просто любопытно.