— Госпожа, звали? Что, ужин подавать? — Свечи неси, — рявкнула Агнес. — Сколько? — спросила служанка. — Много, дюжину неси! Расставила свечи вокруг, зажгла их. Стала к зеркалу, постояла: да, теперь все хорошо видно. Взяла книгу, раскрыла на том месте, где остановилась. Стала опять читать, читала про себя, лишь губы от волнения шевелились. — Волосы, волосы, волосы, — шептал она, подняв глаза от книги в зеркало, — «не глупой силой рук, а лишь дерзновением души, все презирающей, и волей неуклонной», — повторила она последние строки в абзаце. — «Дерзновением души». Она смотрела и смотрела в зеркало, ничего не делая, не шевелилась. Едва дышала носом, стояла и просто смотрела на себя исподлобья, чуть наклонив вперед голову. Повторяя про себя: «Лишь дерзновением души. Лишь дерзновением души». Свечи помалу оплывать стали, капать воском. За дверью ходила на цыпочках тяжелая Ута. Прислушивалась, что там у хозяйки. А она все смотрела и смотрела на себя в зеркало, пока ломить глаза не стало. Кажется… Кажется… — Ута! — закричала она. — Да, госпожа, — тут же отозвалась Ута, отворяя дверь. — Сюда иди, — сказала Агнес и наклонила голову, словно собиралась боднуть служанку. — Смотри! — Куда? — с испугом спросила, глупа служанка. — На волосы смотри, дура! — А что там? — подвывала Ута. Агнес захотелось ее убить. — Смотри, дура, потемнели ли волосы? — еле сдерживаясь, произнесла Агнес. — Ах! Да! Потемнели, стали темны в корнях возле пробора! — Потемнели или почернели? — Ох, дайте разглядеть. Потемнели. Ах, как ей стало хорошо, хоть и устала она отчего-то, словно целый день в карете ехала, но все равно хорошо ей было сейчас, значит, не ошиблась она. И не соврал Корнелиус Корн. Девушка снова стала разглядывать себя в зеркале, разгребая волосы пальцами. Нет, не ошиблась, ее русые, сероватые волосы немного изменились. У корней волосы стали заметно темнее. Они были всего на вершок от головы темны, остальные цвета прежнего, но изменились, темны у корней. — Госпожа, да как вы так смогли? — бубнила Ута, все еще приглядываясь к ее волосам. — Вон пошла, — сказала счастливая Агнес и поплелась к кровати. Упала на нее, прямо на перину. Так устала, что укрыться сил не было, все, на что хватило сил, так это крикнуть уходящей служанке: — Пошла куда? Свечи-то потуши, скудоумная. Утром, когда еще темно на дворе было, она, ни поев, ни помывшись, ни одевшись даже, опять к зеркалу, опять за книгу. Как была голая, стала перед зеркалом, даже не стала служанку звать, сама лампы и свечи зажгла. И снова стала читать книгу. Запоминать слова и делать то, что в книге писано. И теперь ей все легче давалось. Лицо так по взмаху руки меняла. Пока одно научилась быстро делать. Посмотрит на себя в зеркало, и так, и эдак, и справа и слева, а потом рукой перед глазами проведет — раз! И иная девица стоит в зеркале. Как это удивительно и прекрасно было. Перед ней другая, с лицом не таким, как у нее, с лицом красивым. И ее в этом лице нипочем не узнать, разве что по глазу, который косит немного. Да, прекрасно, прекрасно, но этого мало. Она хотела плечи иные. Что бы как у Брунхильды. Что бы ключицы не торчали. И грудь больше, и живот красивый, и бедра! Ну, что у нее за бедра? Костлявые, угловатые. И ноги! Книга, конечно, книга ее поможет. Девушка снова раскрывала книгу, читала и читала. И тут же пыталась сделать, как сказано. Но не все получалось, как ей хотелось. Уже за окнами посветлело, уже за дверью шебуршала служанка, пахло из кухни завтраком давно, а она все пыталась так себя выгнуть изнутри, так себя растянуть, чтобы стать новой, саму себя удивить. Выгибалась, напрягалась, старалась, пока силы ее не покинули. Даже книга из рук выпала. Мало что сегодня получилось у нее, мало. Пошла она и повалилась на кровать разочарованная. В дверь поскреблась Ута: — Госпожа, мыться желаете? — Прочь! — крикнула она зло, хотя злиться на служанку было глупо. Ну, не она же в ее неудачах виновата. Да и можно ли ее старания считать неудачными? Кое-что у нее получалось. Как была без одежды и простоволосая, так босиком пошла вниз к завтраку. Ее дурное расположение духа все сразу почувствовали. Зельда Горбунья так от плиты не отворачивалась, жарила колбасу. Ута изо всех сил чистила подолы ее нижних юбок, головы не поднимала. А Игнатий, как увидал, что госпожа спустилась из спальни нагая, так уже уйти в людскую собирался от греха подальше, уже встал. Так Агнес не дала ему уйти, окрикнула: — Стой, Игнатий. Ко мне иди. Он замер поначалу, а потом пошел к госпоже неуклюже боком, и так шел, чтобы ни дай Бог глаз на нее поднять. А Агнес мостилась на твердом стуле, голой сидеть на нем неудобно. Тощим задом ерзала, да все без толку, и тогда крикнула: — Ута, подушек мне принеси. Служанка бегом кинулась, по голосу госпожи знала, что сейчас ее лучше не гневить. Агнес же после подняла глаза на кучера своего: — Расскажи мне, Игнатий, зачем ты баб убивал? К чему это? Другие мужики баб не убивают, пользуют их и все. А ты зачем душегубствовал? — Что? Баб? — растерялся конюх. — Не думай врать мне! — взвизгнула Агнес. И так на него уставилась, что он щекой своею небритой, через бороду густую взгляд ее чувствовал. — Говори, зачем баб убивал? — Ну так… Это от мужской немощи… — заговорил конюх, говорил явно нехотя и поглядывая при этом на Зельду, что стояла к нему спиной у плиты, — ну… там… когда бабу я хотел… А у меня силы мужской не было… Пока я ее… — Что? — продолжала за него Агнес, привставая со стула, чтобы Ута уложила на него подушки. — Душить не начинал? Или бить? — И бить, и душить, — сказал кучер, — в общем, пока она скулить не начнет. — А дальше? — усевшись удобно, продолжала девушка. — Ну, а дальше… Ну, там или душил их, или бил, пока они чувства не теряли. — Зачем? — Так по-другому разрешиться не мог, — бубнил здоровенный конюх. — А как она с синей мордой хрипеть начинала или кровью давиться, так у меня все и разрешалось. Только так и получалось. — Да ты зверь, Игнатий, — засмеялась Агнес. — Скольких же ты баб убил вот так вот? — Да не так, что бы много, обычно все без душегубства было, редко не сдержусь и распалюсь совсем… Тогда и выходило… А так обычно бабы сами еще… Уползали потихоньку живыми. Да и были почти все они гулящие. — А что, и не гулящих баб ты убивал? — Ну, было пару раз… — отвечал Игнатий. — А как же ты горбунью нашу берешь, если не душишь? — удивлялась Агнес. — Сам не пойму, иной раз такой чес у меня, что горит все, как ее охота. Никогда с другими бабами такого не было, — искренне отвечал конюх. Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто было скучно, так она завал к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала заветную склянку и своим зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный. И чуть посидев, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать. Так что Агнес знала, почему Игнатий больше баб не бьет, как впрочем и Зельда. — А ну, пойди ко мне, — без веской уже ласки произнесла девушка. Он подошел к ней ближе, но все еще стоял к ней боком, старался не смотреть на нее. — Ближе, говорю, — продолжала Агнес. Он подошел совсем близко, уже у стула ее стоял. — Глянь-ка на меня, — говорит ему девушка. Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не смотреть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть. — А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? — спросила Агнес с опасной вкрадчивостью. — Что вы, госпожа, что вы, — тряс головой конюх. — Даже в мыслях такого не было. И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире чем ее, чьи руки были похожи на могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее черной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец, и не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе еще ближе: — А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня? — Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные. — Смотри мне, — сказал Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врет, — если вдруг бежать надумаешь, так имей ввиду — отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. — Она отпустила его и добавила громко: — Это всех касается. И Ута, и Зельда обернулись и кивали. Игнатий, кланяясь и все еще стараясь на нее не смотреть, отошел в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и сказала: — Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.