Надев платье, она быстро и не без труда прятала под чепец свои пышные и непослушные волосы. И если ненароком ловила его взгляд, то едва заметно улыбалась ему. Он для этого и вставал ни свет, ни заря. Мылся и чистил одежду в темноте, причесывался. И все только для того, чтобы увидеть ее в нижней сорочке и улыбку на ее веснушчатом лице. — Ну, так что, Максимилиан? — не отстаивал от него Сыч. — Есть бабенки, что тебе нравятся? Или ты как этот барон? — Дурак ты, Сыч, — беззлобно ответил юноша, он больше не собирался говорить с ним на эту тему. Кавалер никогда на такие темы не говорил, значит, и ему не следует. Он во всем хотел походить на кавалера. * * * Сделали крюк, снова заехали к монаху, но дверь опять была на замке. Сыч поглядел следы и сказал, что как они тут утром были, так больше здесь никто не появлялся. После поехали домой. Как приехали, нога разболелась. Но к этому Волков уже привык. А вот то, что он к вечеру почувствовал озноб, хоть дома было даже жарко, так это монаха напугало. Брат Ипполит долго смотрел рану на шее, молчал, ничего не объяснял, давил ее. Принес инструмент свой врачебный, достал свой специальный нож. Но, подумав, резать рану не стал. Дал Волкову настойку сонную и отправил спать. Госпожа Эшбахт была рада, что господин Эшбахт в тот вечер не искал ее благосклонности. * * * Вести разносятся быстро. Утром он чувствовал себя все еще не как всегда. Есть ему не очень хотелось, что было странно, едва заставил себя съесть два вареных яйца, да две ложки проса на молоке и меде. Тогда пришла госпожа Ланге со двора и сказала, что к нему прибыл гонец от графа. Ему и сургуч на письме ломать было не нужно, чтобы знать, о чем там писано. Конечно, граф в письме был зол и требовал его к себе в замок для объяснений. Конечно, никуда он ехать не собирался. Отписал графу, что болен. А когда начал писать, так тут же брат Ипполит пришел опять осмотреть ему рану. И гонец это видел, поэтому графу подтвердит его хворь. Монах опять был недоволен. Пробовал у кавалера голову, не горяча ли. Снова смешал в стакане снадобья, поставил кипятиться воду для отваров. А Волкову впервые, кажется, за многие дни не было нужды никуда ехать и ни о чем печалиться. Те заботы, что были насущны, он разрешил, а те, что были еще не разрешены, так те были далеки. Где там еще гнев герцога, где злоба горцев? Пока можно обо всем этом не думать. Пока госпожа Эшбахт и ее подруга госпожа Ланге были на дворе и отчитывали дворовых девок за лень и нерадивость, он сидел за столом и маялся от скуки и неприятного озноба в теле. Всегда так: как нога не болит, так еще что-то прихватит. Вот озноб какой-то, неужто от раны в шее? — Монах, — сказал он, закидывая голову вверх, проверяя, не заболит ли, — а нет ли у нас каких книг? Брат Ипполит в это время толок в чашке какой-то корень. Он даже остановился от удивления, как давно господин не говорил с ним о книгах. — Так у меня только одна книга, что вам интересна, остальные все по медицине, — ответил монах. — Хочешь, поедем в Мален да купим книг каких, — предложил Волков. — Каких книг? — сразу оживился брат Ипполит. — Да каких хочешь, — предложил кавалер, — и мне какую-нибудь интересную. — Нет, — чуть подумав, отвечал брат Ипполит, конечно книг ему очень хотелось, но здоровье кавалера поважнее будет, — вам сейчас лучше в седло не садиться. — А я карету жены возьму, — сказал Волков, — брошу туда перин, да поедем. — Нет, завтра поедем, если лучше будет ваша шея, — твердо ответил молодой монах. Пришел брат Семион, чуть послушав, о чем они говорят сразу, сказал: — Завтра свадьба у ротмистра Рене, а вот послезавтра вы и поезжайте, сейчас если вы, кавалер, телегу мне дадите, я съезжу к епископу. — Зачем это ты к нему поедешь? — спросил Волков, хотя и так знал, зачем хитрому монаху нужно ехать к доброму епископу. — Поговорить о церковной утвари, никак без нее не возможно мне службы служить, — отвечал брат Семион смиренно. — Может, епископ даст мне что-нибудь, что ему в приходе его не нужен. — Так епископ дал тебе, кажется, две тысячи двести талеров, — изобразил притворное удивление кавалер, — деньги большие, неужто ты даже церковной утвари не купил? — Так все на стройку уходит, как в прорву: то кирпич, то балки… — начал монах. — Ну да, ну да, — кивал ему Волков понимающе, — а то и печи, которые в храме не нужны, надобно дорогими изразцами отделать. — Так вы, господин, телегу-то дадите мне? — решил закончить этот неприятный разговор настоятель недостроенного храма. — Бери-бери, — дозволил кавалер, с удовлетворением понимая, что он еще на шаг ближе становится к неплохому дому, что уже почти построил поп. — Езжай к епископу, может, даст он тебе утварь. Знал Волков, что помимо утвари хитрый поп попробует выклянчить у епископа еще денег. И надеялся, что епископ не даст. И то ли от снадобий брата Ипполита, то ли от интереса, но ему вдруг полегчало. Озноб прошел, и шея, кажется, престала гореть. Он позвал Максимилиана и пошел на улицу. Коней седлать не стали, идти было недалеко. Пошел он смотреть дом, что строил брат Семион. Дом, который Волков уже считал своим. И дом, и двор, и все дворовые пристройки ему понравились. То ли монах был так сведущ, то ли молодой архитектор так искусен, в общем, строение показалось кавалеру весьма пристойным и уже почти готовым к проживанию. Кавалер понадеялся, что епископ денег брату Семину больше не даст. А еще он думал, ходя с Максимилианом по красивому и светлому дому среди работников, уже заканчивающих дело, что этот дом нельзя отдавать горцам. Никак нельзя. Больно он хорош. * * * А к вечеру опять вернулся жар в шее, наверное, от кислого лица жены, что сиднем сидела за столом с рукоделием. А еще приехал брат Семион из города и привез старую утварь церковную. Но вид его был не весел. Это немного порадовало Волкова: — Отчего же ты не весел? — спросил он монаха, едва скрывая улыбку. — Тебе же епископ дал утварь. Брат Семион только вздохнул в ответ. — Утварь дал, а денег, видно, не дал, — смеялся кавалер. — Не дал, — признался монах. — Так на что будешь церковь строить, твоих денег у меня осталось сто семьдесят талеров? Или, может, службы во дворце твоем служить будем? — Авось, Бог не выдаст, — сказал монах. — Как-нибудь да сложится. — Ну-ну, — кивал Волков, он уже даже знал, как все сложится. — А, чуть не забыл, — вспомнил брат Семион. — Епископ просил вас быть к воскресной мессе в Малене. — К утренней? — удивился Волков. — К утренней, к утренней, — говорил монах, — просил вас быть под знаменем и при лучшем своем доспехе, с сотней лучших своих людей и офицерами. Быть всем у южных ворот. Говорил, что вам от этого польза большая будет. — Это еще зачем? Какая еще польза? — продолжал удивляться Волков. — Мне он не сказал. Сказал, что бы были обязательно. — Ну, хорошо, — медленно произнес кавалер, раздумывая о затее епископа. — Раз нужно, так буду. Глава 5 Ах, как чудесна была эта книга. Даже название в ней было чудесным: «Метаморфозы». Его так и хотелось повторять и повторять. Метаморфозы. Прелесть. А уж от содержания так и вовсе нельзя было оторваться. И очень кстати книга ей эта пришлась, словно подарок того, кто угадал… или знал ее чаяния. Она читала страницу за страницей, поесть забывая. Да как же тут оторваться возможно, если этот Корнелиус Крон словно про нее писал. Все ее чувства описывал и желания. И что делать дальше говорил. Он писал о том, что она совсем недавно сама в себе обнаружила, о том, как она сама может менять себя. Писал о том, что она без красок, подкладок, румян и других женских ухищрений, а лишь волею своею может себя изменить до неузнаваемости. Лишь одним желанием неистовым своим поменять себя на другую. На такую, какой захочет себя видеть. И с радостью узнавала Агнес, что менять она может и лицо, и руки, и ноги, и зад. И это не все! И рост, и ширину бедер, даже волосы! Волосы! Как можно поменять на себе волосы, возможно ли это? А этот великий чародей и магистр писал, что умному человеку или даровитой жене, что ощутили в себе дар, все им подвластно. И коли дар их велик, а не скуден, то не только плоть грубую могут они менять, не только становиться выше и толще, но и глаза и волосы по желанию своему изменить на нужные им смогут. И цвет волос? И длину? И густоту? Ах, как захотелось ей знать, даровитая ли она жена или дар в ней слаб. Агнес вскочила с постели: — Ута! — закричала она, скидывая с себя дорогую нижнюю рубаху небережно. — Ута, сюда иди! Сама стала к зеркалу нагая и разглядывала себя. И все, что видела она, не нравилось ей. Ноги худы, дыра промеж них, кулак проходит, лобок едва порос редкими волосами, груди тверды и не висят, но малы, а еще ребра, а еще ключицы, а еще таза кости острые торчат, как у дохлой лошади, что лежит неделю в придорожной канаве. Девушка, хоть и молода была, а понимала, нет, не желанна она, чего же удивляться, что господин не нее не смотрел, когда рядом эта Брунхильда была. У той-то силы и красоты как у кобылицы молодой. Все у этой дуры беззубой было: и зад, и грудь, и ноги красивые, и лицо, и лобок черен от волос, и рост. — Ута! — заорала Агнес. — Бегом сюда беги, корова ты дебелая, иначе морду разобью! Тут же затопала рахоба за дверью, запыхтела, видно, что бежала по лестнице, дверь отворила: