— Да. — Никому о моей болезни ни слова, — сказал Волков. — Никто об этом знать не должен. — Разумеется, кавалер, — ответил рыцарь, снова поклонился и вышел. — Увалень. — Да, кавалер. — Никто не должен знать, что я болен. — Ага, я понял, кавалер. Понял. Глава 46 От зелья монаха, вроде, становилось легче, кажется, появлялись силы, вот только от заметной дрожи, которая иной раз пробегала по спине волной, зелье не избавляло, а глаза продолжали слезиться. Но это все ерунда. На совет он пришел, и никто не замечал, что он болен. Ну, или все делали вид, что не замечают его хвори. Все собрались в старом доме, в новом для стольких людей удобного места не было, пришли офицеры, старшины, знаменосцы. Офицеры расселись за столом, все остальные стояли у стен. Совет к его удовольствию не затянулся. Он рассказал собравшимся, в чем дело. Говорил коротко и по делу. Так и так, враг уже поставил лагерь невдалеке от реки, скорее всего, это не люди кантона, а райслауферы. У Мелликона на баржи и лодки грузят солонину и овес. Овес! Никому не нужно было объяснять, зачем грузится овес в мешках. Затем представил ротмистра Джентиле, чем откровенно порадовал офицеров. Господа офицеры и старшины знали, что шесть десятков арбалетчиков, тем более ламбрийских, в бою точно лишними не будут. Всем все было ясно, и никто, ну, кроме нудного капитана Пруффа, лишних вопросов не задавал. Все понимали, что происходит, и знали, что делать. Решение приняли быстро. Решили попытаться, как и в прошлый раз, поймать горцев на переправе, первыми оказаться на берегу реки и выяснить, где враг думает вылезти на него. Нужно было действовать быстро. Конечно, никто этого вслух не сказал, но над столом, за которым сидели офицеры, так и летало выражение: «Ну, наконец-то». Видно, что ожидание нападения тяготило не только его. Совет завершился, все разошлись собирать солдат, готовить провиант, телеги, лошадей. А Волков пошел домой собираться. Волков решил не ждать никого со своим выездом и без обоза выехать тут же к реке. Ему нужно было выяснить, где решат высадиться горцы. В доме царила суматоха. Господин опять уезжал на войну. Мария и кухонные бабы под руководством госпожи Ланге готовили еду в дорогу. Господ молодых ехало с кавалером много, и еды нужно было много. Пеклись во всю хлеба, резались куры, толклось сало с чесноком и солью, резались кусками отличные сыры, что делала жена Брюнхвальда, из погреба выносилось пиво. Молодые господа из выезда кавалера уже в доспехе ходили по дому, звеня латами и мечами, они приносили с собой большие кавалерийские фляги, в них наливалось пиво. Юноши были взволнованы и веселы. Это была их первая война. Еган и дворовые мужики выдавали пришедшим сержантам лошадей из конюшен господина, телеги для обоза, тут же быстро и умело подправляли колеса, мазали ступицы дегтем и салом. Путь был неблизким, дорога нелегкой. Да ее, впрочем, как таковой, и не было. Он сел на табурет и сидел пока Максимилиан и Увалень надевали на него стеганку и кольчугу под кирасу. — Монах, мне надобно будет много твоего зелья. — Я приготовил, господин, — со вздохом отвечал брат Ипполит. — только еще раз говорю вам, все время бодрить оно вас не будет. — Ничего, если горцы уже грузятся, значит, будут со дня на день, — отвечал кавалер. — Мне бы три дня на нем продержаться. Как думаешь, продержусь? — Человек вы на удивление крепкий, — отвечал монах, — может, и продержитесь… Если… — Если? — произнес Волков, пытаясь вертеть головой после того, как Максимилиан затянул горжет. — Ну, если ваша горячка на свалит вас, и вы не впадете в лихорадку и беспамятство. Господин, поймите, зелье мое не лечит вашу болезнь, а лишь бодрит вас, — отвечал брат Ипполит. Волков покосился на него, взгляд его был весьма хмур: — Монах, сейчас нужно мне в силах и в памяти быть. Понимаешь? — Понимаю, — ответил брат Ипполит. — Так пейте тогда мое лекарство, что и я и госпожа Ланге вам дает. И не отказываетесь, ешьте, как следует, вы же есть перестали. — Хорошо, буду есть, ну и пить твою бурду, — обещал ему кавалер, хотя это было для него непростым делом. Он всегда любил поесть, а в последние дни из-за жара едва что-то мог проглотить. А если это и получалось, проглоченное тут же просилось обратно. — Я намешаю вам жирного молока с медом, — сказала появившаяся в покоях Бригитт. — Да, это будет хорошо, — согласился монах. Волкову даже думать о таком пойле сейчас не хотелось, он поморщился, но не ей он ответил, а сказал Максимилиану: — Максимилиан, отстегните горжет, не поеду я в нем, мне в нем голову не повернуть. * * * Ничего не бывает просто, когда дело доходит до настоящей войны. Люди не всегда делают то, что обязаны. Приехал Рене и доложил: — У нас почти тридцать человек на войну идти отказываются. — Как так? — искренне удивился кавалер. — Я же дал им наделы, коров и свиней покупал им, я помогал им кормом, я одного гороха за осень девятнадцать возов купил, сала три бочки. Как же они теперь отказываются. Я же им дома дозволил строить на моей земле. — Некоторые говорят, что больны, другие, что женаты. Мол, жены у них брюхаты, им помирать и калечиться никак нельзя, — рассказывал Рене. — Ладно, разберусь с ними после, — сказал Волков и добавил негромко, — перевешаю псов. Не до них сейчас. То услыхал брат Семион, что был тут же при разговоре. — Господин, людей понять можно, боятся они. — Солдаты они! — заорал кавалер. — Им бояться по ремеслу не положено. — Схватил монаха за рукав, притянул к себе и заговорил зло. — Ты все говорил им, что я Длань Господня. Чего же им бояться, если я рука Господа? — Обженились они, зажили мирной жизнью, домишками и имуществом обросли, не хотят больше хлеба солдатского, — пояснял умный монах. — Больше не будет им мирной жизни, не для того я им наделы и скот раздавал, чтобы они теперь, как враг идет к нам, по домам сидели, и в этом… — Волков погрозил пальцем брату Симону, — в этом я и твою вину вижу. В кабаке сидишь, серебро краденое пропиваешь с потаскухами, а должен по дома ходить, с солдатами и их бабами говорить. — Может, и правы вы, — смиренно закатывал глазки к потолку брат Семион. Вот только кавалер не верил этому его смирению, как и его раскаянью. — Иди, ободряй людей, — зло сказал Волков. То же самое было в и отряде Брюнхвальда, но у этого офицера все было иначе. Отряд его был много меньше, чем отряд Рене и Бертье, отказников было всего двое. Один солдат преуспевал в деле обжига кирпича, считал, что война ему больше не нужна. А у второго солдата жена была беременна, не хотела, что бы тот шел воевать. Брюнхвальд жаловаться к кавалеру не побежал, а поступил просто, сначала предложил им занять место в строю. И когда эти двое опять отказались — принял решение. К тому, у которого была беременна жена, он был милосерден, просто выгнал его. — Бери свою бабу и ступай куда хочешь, больше тут тебе ни дома, ни надела не будет. А со вторым он уже не церемонился. Зажрался солдатик, в купцы выбиваться надумал, так не получится. — Сержанты, скажите людям, что братского суда не будет, так как кавалер уже нас призвал и уже война идет. Поэтому судить буду сам. И сужу одно. Повесить подлеца, так как дезертир он. И ни один из его людей ему не возразил, никому не хотелось в грязь и холод идти воевать с горцами. Но все шли, а этот умный самый, видите ли, отказывался. Ну, так пусть и получит офицерский суд и петлю. Этим дело и закончилось, об этом Волков узнал уже позже. * * * И это было не все. Никогда ты не знаешь, что тебе нужно, пока ты не начал воевать. Оказалось, что часть лошадей больна, а еще нужно оставить лошадей и подводы на случай поражения, чтобы Еган и госпожа Ланге могли вывезти ценности из Эшбахта. А ценностей у него оказалось не так уж и мало, одной серебряной посуды и шуб на целый воз. Сундуки, одежды, другая посуда, скатерти и простыни, все не перечесть, все это вывозить нужно будет. Но не это волновало сейчас кавалера. Черт с ним, с добром, самое главное и самое ценное Бригитт увезет в карете. Он волновался лишь о капитане фон Финке. От него так и не было вестей. «Придет или не придет? Придет или не придет?» — так крутилось в голове, не покидал его этот вопрос. А еще пушки. Пришел капитан Пруфф и с глупым вызовом и претензией стал говорить, скорее даже выговаривать, что четырех лошадей для огромной полукартауны[6] мало будет. И хоть раздражал он кавалера, кавалер понял, что он прав. Один бронзовый ствол пушки поднимало не без труда восемь человек, а еще лафет. Он вспомнил дорогу, которой нет, вместо которой были глинистые лужи, тянущиеся меж кустов, так сразу Волкову стало ясно, что четырех выделенных лошадей для такой большой пушки будет мало, хотя для кулеврин[7] хватило и по паре. Согласился на шесть, а под шесть лошадей упряжи нет, придется веревками вязать. А еще оказалось, что мало лошадей для картечи, ядер и бочек с порохом, все нужное не увезти, по такой грязи очень легко будет лошадей надорвать. Лошадей требовалось еще больше. Так и шло все: одно за другим, одно за другим. Но все это было не страшно. Лошадей не хватало? А когда их в обозах хватало? Ничего, просто медленнее пойдет обоз. Грязь и дороги нет, а у солдат обувка плоха? Всегда так было. Враг страшен, а еще и неизвестно, сколько его? И это дело привычное. На то он и враг, что бы в тайне себя хранить и страшным быть. Все это обычнее дело, волновало Волкова только одно, и то даже не болезнь его была. Болезнь? Он выдержит, выдержит, стиснет зубы и держаться будет, сколько нужно. Лишь бы у монаха бодрящее зелье не кончалось, сейчас он был как раз бодр, на коня садился. Молодые господа из его выезда уже дожидались его. Монах, брат Ипполит, тоже с ним ехал. И тут… Истинное чудо свершилось. Словно солнце хмурь с неба разогнало и осветило двор. На крыльцо вышла сама госпожа Эшбахт. Была она в черном платье из бархата, лиф из серебра. Это платье ей шло. Он уже и забыл про нее, последние ночи в покоях Бригитт спал и не виделся с женой, живя с ней в одном доме. Она же вниз почти не спускалась с того дня, когда он Шоуберга на заборе повесил. Общалась лишь со слугами, Бригитт да братом Семионом. А теперь вышла, стояла у дверей. Лицо ее было бледное, холодное, руки сцепила на животе. Стояла и смотрела на него. Он уже уселся в седо, подъехал к ней и сказал: — Рад видеть вас, госпожа моя. — Слышала, вы на войну едете, супруг? — вежливо, но холодно спросила она. — Да, горцы, мерзавцы, опять затевают свару. Опять желают к нам на наш берег переплыть. — Так угомоните их уже, господин мой, чтобы неповадно было им впредь, — произнесла Элеонора Августа. Это ее поведение, хоть и удивляло кавалера, но и радовало его.