— Крепко порубал бедолагу! — А господин, вроде, цел весь. — Не цел, — говорили солдаты, — мертвяк господину ухо отрубил. — Ишь ты, ухо! — удивлялись люди и спешили догнать господина, чтобы увидеть, как ему с отрубленным ухом. Когда к дому подъезжали, за телегой шло полтора десятка людей всех возрастов и всякого пола. А что же? Событие, все-таки, в скучной деревенской жизни. Тем более в такое скучное время, как поздняя осень. Такого, кажется, не было никогда, но Элеонора Августа встречала его на пороге. То ли рукоделие ей осточертело, то ли… Он стал с коня слезать, а она смотрела на него, не отрываясь. А тут и телега с мертвяком во двор въехала. Въехала и встала у забора. А дворовые в телегу заглядывают и крестятся в ужасе. И сразу она про него забыла, пошла к телеге быстрым шагом, юбки подобрав. Подошла и замерла. Смотрела, смотрела, а потом снова на Волкова взглянула, и взгляд был такой, словно не понимала она, что это и как такое быть может. Волков смотрел на нее. Но взгляд у него другой был, с насмешкой был взгляд, а в нем вопрос: «Ну, что, узнаешь своего любовничка, нравится он тебе такой? Залитый поганой своею юшкой и с разрубленной мордой, с отрубленной рукой, нравится? С ним ты хотела жить, когда меня со света сживете?» Госпожа Эшбахт потрясла головой, словно наваждение отгоняла, а потом не выдержала, закрыла рот рукою, а другой рукой стала мертвеца касаться, гладить его. При всех! При всех трогала мертвого мерзавца, стыд позабыв! При муже, при Рохе, при сержантах, при монахе, при дворовых людях. Даже при местных людях, что зашли на мертвеца поглазеть. А потом не выдержала и зарыдала в голос. Завыла! Не заплакала тихо, как положено дочери графа сокрушаться над мертвым мужем, а завыла, как простая баба крестьянская воет, мужа своего потеряв. Так и стояла она, воя и не убирая руки от мертвеца. Большего позора Волову в жизни не приходилось испытывать. Но, на удивление, он легко это пережил. Пусть все знают, что она распутна. То ему упрек был, пока был жив любовник, но любовничек за мерзость свою поплатился, теперь это только ее позор, только ее пятно на честь. Но не мог он этого оставить, выворачивало его от злобы, и, чтобы досадить ей, он окликнул сержанта Хельмута: — Хилли! — Да, господин, — сразу подошел тот. У него за спиной болтался музыкальный инструмент. — Возьми мертвяка, найди веревку и повесь его. — Повесить? — удивился Хилли, но тут же спохватился и спросил. — А куда? Волков на мгновение задумался, но, взглянув на рыдающую жену, ухмыльнулся и сказал: — На забор его повесь со стороны улицы. И человека поставь, чтобы всем говорил, что это Шоуберг — вор. За чужим добром ехал, да господин его поймал. И что со всеми иными ворами так же будет. — Да, господин, — кивнул молодой сержант и пошел за веревкой. Волков уже пошел в дом, когда раздались крики, он обернулся. Кричала Элеонора Августа, она пыталась не дать солдатам вытащить тело Шоуберга из телеги: — Вон пошли, не троньте его. Пошли прочь, псы. Но тут на дворе появилась госпожа Ланге и чуть не силком оторвала Элеонору от телеги и повела в дом, приговаривая: — Госпожа, на вас все смотрят, утешитесь. Госпожа, вы позорите свое имя. Элеонора, еще оборачивалась назад, тянула руку, словно прощалась с Шоубергом, и рыдала еще громче, видя, как солдаты бесцеремонно вытащили его труп из телеги и вяжут ему на шею веревку. Она закричал, но Бригитт закрыла ладонью Элеоноре рот и, схватив за одежду, буквально волоком потащила ее в дом. Оказывается, немало сил было у Бригитт, хотя не казалась она сильной, наоборот, даже хрупкой казалось. На всю эту мерзость, что вытворяла его жена, когда на людях прощалась с воем и слезами со своим любовником, на все это Волков смотрел молча, смотрел с холодным презрением, даже с брезгливостью. Но на Бригитт он смотрел с удовольствием и благодарностью. Красивая, холодная, беспощадная Бригитт знала, что делать. И все сделала быстро и как надо. Он был благодарен этой красивой рыжей женщине. Волков был благодарен ей, что она прекратила весь этот балаган, этот позор. И готов был опять награждать ее. Ведь это она все так хорошо устроила с Шоубергом и женой. Он пока не знал еще, чем ее наградить. — Господин, надо уже заняться вашим ухом, — попомнил ему брат Ипполит. — Да-да, — сказал он и крикнул, — Роха, захвати меч мерзавца, он в телеге. Прежде, чем зайти в дом, он все же остановился и посмотрел, как солдаты вынесли со двора труп Шоуберга, а потом перекинули через забор веревку, подтянули и привязали ее со стороны двора. Вскоре в воротах появился Хилли и сказал: — Господин, все сделано. Висит, как вы и приказали. Вот теперь можно было заняться и ухом. Пока монах брил ему правую сторону головы, чтобы наложить на рану швы, Роха кричал на кухню: — Мария, твой господин, думается мне, голоден, у него был нелегкий денек, неси что-нибудь нам уже. Волков всегда молча переносил лечение, но тут спросил: — Что там? Чего так долго возишься? Монах взял щипцы и что-то вытащил из раны, что-то маленькое, в ноготь длинной, и розовое. — Что это? — спросил кавалер. — Кость вашего черепа. Хорошо, что такая маленькая. Он не только вам пол уха обрубил он еще и чуть череп вам не раскроил. — Чертов ублюдок, надо его было просто пристрелить, — прорычал Роха и, помолчав, добавил. — Слушай, Фолькоф, заканчивай ты с этими дуэлями. Не ровен час, и не повезти тебе может. Кавалер промолчал, ему было не до того, монах шил ему ухо, это было неприятно. Он буквально слышал, как толстая игла с хрустом проходит через твердый хрящ. А тем временем дворовая баба стала быстро носить еду. Мария сама принесла и поставила на стол сковороду с жареной свининой с луком. — О! — сказал Роха. — Хвала всем святым, удачный денек: и коня получил, и свинину. А пиво? Мария, где пиво? Он не стал ждать хозяина дома, не такой уж Игнасио Роха был галантный человек, чтобы знать всякие такие тонкости. Он с удовольствием стал есть свинину и запивать ее пивом. И вовсе его не смущали окровавленные тряпки на столе возле него и медицинское шитье, что происходило рядом. А кавалеру еще пришлось посидеть пока и помучаться. Лечение — дело не из приятных. Наконец, когда монах закончил, они уселись за стол. — Надеюсь, у тебя поста нет, — спросил он у монаха. — Шесть дней еще до Рождественского поста, — сообщил монах. — Слава Богу, — сказал Роха и перекрестился, — а то я уже думал, что нарушил пост. — А я что-то не припомню, что бы ты постился, — сказал Волков, выкладывая себе в тарелку мясо. Он не успел приступить к еде, как дворовая баба пришла и сказала, что пришел к нему господин. — Господин? Какой еще господин? — не понимал кавалер. — Из ваших, — сообщила баба. — Ну, зови. Это был Георг фон Клаузевиц. Рыцарь остановился в трех шагах от стола и поклонился. — Прошу вас, кавалер, — сказал Волков, указывая ему на стул за столом. — Благодарю вас кавалер, я сыт, — сказал молодой рыцарь. — Я по делу… Вернее… — Говорите, — произнес хозяин Эшбахта. — Я видел, что на вашем заборе висит человек. — Висит, — согласился Волков. — Лица я его не разобрал, оно разрублено сильно, но солдат сказал, что это фон Шоуберг. Я хотел бы знать, что это за Шоуберг. Это Леопольд фон Шоуберг? — Кажется, да, имени я его в точности не помню, но, кажется, его так звали, — произнес кавалер. — Лучше вам справиться у моей жены. — У жены? — удивился фон Клаузевиц. — Она его родственница? — Ну, наверно, можно и так сказать, а что вы хотели, кавалер? — Просто я его знал. — Я тоже, но больше по письмам, — сказал Волков. — Просто я не понимаю, вы повесили его тело на заборе… — Да, и что, у вас от этого аппетит пропал? — Я не понимаю, неужто он заслуживает такого обращения? Почему вы так с ним обходитесь, он был благородным человеком. — Думаю, либо вы не все знаете, либо у нас разные представления о благородстве.