— Богатые попы в городе Ланне. Откуда у него столько денег? — говорила Агнес и пальцем перед глазами старика водила. — Ты, лекарь, глаз-то не отводи, не отводи. На меня смотри. Сюда, тут я, тут. — Он епископ, — продолжал хирург, дыхание переводя. — Ах, епископ? — говорил Агнес. — Тогда все ясно. — Он настоятель храма святого Николая, — он пытался жмуриться. — Не прячь глаз, не прячь! — кричала девушка. — Тот самый, что на площади святого Николая стоит? — Тот, тот, — кивал Отто Лейбус, готовый сказать все, лишь бы эта чертова девка больше не пялилась на него, невыносимо это было, словно она заглядывала ему прямо в голову, в мозги смотрела. Вот он, вроде, все сказал, что она знать хотела, а вроде, и не все, девушка видела, что не все. Да-да, он что-то не говорил ей. — Ну, старик, — она все еще не «отпускала» его глаз, — говори, говори дальше, что ты там прячешь. — Ничего, — лепетал хирург, — все сказал, все, нечего мне больше сказать. — Врешь! — вдруг взвизгнула она. — Врешь, старик! Подошла совсем близко, схватила его за подбородок и стала еще пристальнее, еще злее «заглядывать» в него. — Говори, иначе ночами буду приходить к тебе во снах. Будешь по нужде вставать по десять раз за ночь. Или сон от тебя прогоню, неделями спать не сможешь, изведу тебя … Если не скажешь мне. Ну, говори. Она уже пальцы сложила на руке, чтобы свое умение «Касание» на старике испробовать, но тут он сам заговорил: — Ох, что же мне сказать, — заныл Отто Лейбус, — что же… Ну, разве то, что епископ платье женское надевает. Молодых мужчин к себе водит, а сам для них женщиной бывает, и для этого… Для этих мужчин ему зелье ваше очень надобно. Я ему каплю дал, так он меня просьбами извел, что такое же зелье хочет. — Откуда же ты все это знаешь, может, и сам ты из таких? — с интересом спрашивала Агнес. — Нет-нет, он пациент мой, лечу я ему его задний проход, геморрои его и трещины… И все прочее… — говорил старик. — Вот и дал ему каплю вашего зелья на пробу, так он уже замучил меня своим просьбами. Вот как все просто, оказывается, было. Девушка отпустила хирурга, даже похлопала его по старческой, чуть заросшей белой щетиной щеке: — Ну, вот, и стоили ли запираться. Я ж никому ничего не скажу, — она улыбнулась, — я тайны хранить умею, я сама почти лекарь. Да и у меня у самой тайн достаточно. Старый хирург вздохнул так глубоко, что голова закружилась. — И мы с вами друзьями будем, — продолжала девушка, — вы мне будете помогать, а я вам… по мере сил, — и вдруг опять она глазом своим черным заглянула ему в глаза. — Будем друзьями хорошими? А, старик? — Будем, молодая госпожа, будем, — говорил он ей, тряся головой, он сейчас ей все, что угодно сказал бы, лишь бы она побыстрее ушла отсюда. — Будем друзьями, и я буду вам помогать во всем, в чем пожелаете. — Вот и хорошо, я люблю заводить друзей. Ну, до свидания, магистр, — она повернулась, пошла к двери и, не поворачиваясь, крикнула: — А епископу, отцу Бернарду, я сама зелье продам, вам беспокоиться не нужно. Как дверь за ней прикрылась, так он оперся рукою на край стола и слабым голосом позвал слугу. Как тот пришел, он велел ему налить его капли в воду, старый хирург выпил все до дна и пошел шагом усталого старика к креслу. Хотел хоть чуть-чуть посидеть и дух перевести, а то сердце едва из груди едва не выскакивало, и в ушах приближался шум, от которого потом начиналась в голове боль. Ох и пациентка, ох и пациентка. Будь он помоложе, так может быть, и город сменил бы, чтобы от такой подруги подальше быть. Но мыслей на нее донести у него в голове не было. Об этом и думать не хотелось, уж очень страшно было даже думать о таком. Старик оказался добычей легкой. А еще муж, называется, ученый, умудренный. Даже усилий не приложила, только в глаза поглядела и раздавила его, как клопа, едва дышал от страха. С другими дольше возилась. Девушка улыбалась от осознания своей силы. Теперь будет он ей помогать. Будет, никуда не денется. Главное — не мучать, чтобы не помер раньше времени. Он полезный. Но пройдя десяток шагов, она уже про лекаря позабыла, невелика была победа. Теперь она думала о настоятеле храма Святого Николая Угодника, отце Бенедикте. Вот он ее интересовал, девушка пока и сама не могла понять, зачем ей этот сановитый поп, но знала, что пойдет к нему знакомиться. Может, и не сейчас, но обязательно пойдет. Глава 18 Вернулась она домой довольная. Ей только что привезли в дом ящики с посудой аптекарской, поставили их внизу. Игнатий топором раскрывал ящики, а там сено пахучее. А в нем… Ах, что же это за радость была — брать из соломы и смотреть все эти чудные вещи. Колбы, весы, реторты, пробирки, чашки для смешивания, маленькие очаги и маленькие печи, пестики и чаши для размельчения. Она все названия знала по книгам, все знала о посуде этой. Весы! Какая прелесть. Наверное, другие девы так шелку радовались, как она этим весам. Да, теперь она будет варить зелья не на глаз, а как в книгах писано, взвешивая и считая пропорции. Теперь она еще лучше зелье сварит с такой-то посудой. Игнатий и Ута стали все наверх носить, в ту комнату, в которой раньше они с Брунхильдой жили. Эх, опять траты: пришлось столы и тумбы заказать столяру. На то остатки дня потратила. Ну, не на полу же такую прекрасную посуду держать. Так она увлекалась этим. Так увлеклась занятиями, что про ужин ей Ута два раза напоминала. И после него шла спать — едва ноги переставляя от усталости. А Ута ее раздевала, Агнес подавал ей ноги, чтобы служанка стягивала чулки. И была она сонная, что глаза закрывались сами, но тут на кровати увидала девушка книгу, от которой неделями оторваться не могла, да, это была ее любимая книга Корнелиуса Крона «Метаморфозы». Она забыла про нее! Она сегодня даже не стояла нагая у зеркала, не упражнялась в искусстве изменения себя! Вот как увлекла ее посуда. Ну, а сейчас у нее просто не было ни на что сил, девица завалилась в перины, Ута накрыла ее. Потом, потом, она будет заниматься изменениями себя, завтра. Ох, как нелегко молодой девице жить. Ни на что не хватит времени. И денег… Обычно Агнес думала о господине, когда ложилась спать, о том случае в Хоккенхайме, когда ей удалось лечь с ним в постель. Иногда думала о красавчике Максимилиане, но в этот раз о них она подумать не успела, вспомнила лишь про время, которого не хватает, и про деньги… И все… Утром, едва молочница принесла молоко, так она уже на ногах была. Не ждала, пока Ута принесет воду мыться, не завтракала, волос не прибирала, скинула нижнюю рубаху и встала к зеркалу. У нее уже много лучше все выходило, а главное — она поняла, как меняться так, чтобы не пыжиться и не дуться от усилий. Особенно хорошо у нее стали получаться волосы. Волосы выходили на удивление хорошо. Ей всегда хотелось волос темных, так вот они и были темны. Прямые, но не черные, они были цвета молодого гнедого коня, их было много. Так много, что в руку все не взять. И лицо к ним она делала красивое, чтобы щеки и губы пухлы, а глаза синие. И главное — что бы лоб был не слишком выпуклый, не такой, как у нее на самом деле. А с остальным телом было еще проще, она уже научилась делать себя высокой, не такой, конечно, дылдой, как Брунхильда, к чему такой быть, только в глаза бросаться, но на полголовы выше себя она «вырастала». И бедра делала красивые, грудь такую, что самой было приятно в руки взять и приподнять, подержать. И плечи широкие, чтобы ключицы из них не торчали. Такие, какие по ее понятию мужчины бы целовать хотели. На все она смотрела, за всем следила, не упускала мелочей. И зад делала, и волосы подмышками. Они ей тоже нравились, а особенно любила волосы на лобке себе делать. То, что росло у нее внизу живота, так и волосами звать можно было разве что с усмешкой. Не волосы, волосинки, каждая сама по себе: редкие да серые. Мужской взгляд и не остановится, задери она подол. Там она себе сделала волосы черные, такие, что чернее не бывает, густые и кучерявые. Стояла и рассматривала свой живот в зеркале, и все ей нравилось. Красавица, да и только. Придраться не к чему. И Ута, хоть и дура, но ей подтверждала, смотрела на нее удивленно, и всякий раз охала и ахала, а один раз так и высказалась: — Господи, вот бы мне так. Агнес восприняла это за настоящую похвалу, а после, днем, даже дала служанке монету, чтобы та купила себе чего-нибудь. Вот только, так держать себя все время, в новом виде дело было нелегким. Первые разы так больше десяти минут не могла, потом надо было лечь, полежать, отдышаться. Полежать немного, так сильно начинало болеть все, словно от работы тяжелейшей. И суставы болели, и спина, и мышцы, а по лицу скользили быстро гримасы судорог. Но с каждым днем она все дольше могла держать себя в новом виде. Все легче она «входила» в него. Девушка стала по дому ходит голая, таская с собой все время зеркало небольшое, все время осматривая себя со всех возможных сторон. Уты и Зельды она уже не стеснялась, да и Игнатия тоже, пусть смотрит, если хочет, ей это даже нравилось. Но кучер смотреть на нее не смотрел, словно опасался чего, стал уходить в людскую или в конюшню, когда она выходила вниз голая. А бабы ее новым видом не переставали восхищаться. И толстая Ута, и кривобокая Зельда о теле настоящей Агнес мечтать не могли, а уж о новом теле красавицы Агнес и подавно. Девушка даже подумывала о том, что они из зависти могут и донести на нее, но гнала эти мысли. Нет, это вряд ли, будут завидовать молча. Так и ела она за столом голая и завтрак, и обед, и ужин. Привыкала к виду новому. Училась держать его как можно дольше без отдыха. Этим утром сразу взялась за дело. Встала у зеркала и смотрела то с одного бока, то с другого, как темнеют прямо на глазах ее волосы, как из жидких и серых становятся густыми и темно-каштановыми. Как словно соком наливаются ее груди и бедра, темнеет от волос лобок, как она растет потихонечку, но заметно для глаза. Все было хорошо, все делалось быстро. Одно было плохо — не могла она остановиться в успехе своем, все казалось девушке, что можно еще немного улучшить что-то, то в животе, то в лице, то еще где. Все еще искала она в себе несовершенства. Не будь такого у нее желания менять хорошее на лучшее, еще быстрее шло бы дело. Ну, справилась она с новым видом, на этот раз чуть поправив в себе глаза. Больно близко сидели они к носу. Тут Ута принесла воду, стала ей помогать мыться, а потом расчесывала волосы. Рассказывала: — Зельда пироги с зайчатиной и яйцами жирные делает, как вы любите. Уж, наверное, готовы будут сейчас. Игнатий к коновалу пошел, у одной лошади брюхо раздулось. Ах, забыла сразу сказать, поутру приходил от хозяина человек, хотел просить деньгу за этот месяц. Приперся на заре, не спится ему, подлецу. Требовал вас будить, да Игнатий на него шикнул, он ушел, обещал, что позже придет. По дому и вправду полз запах печи, топленого молока и пирогов. Утро могло бы быть прекрасным, не расскажи ее служанка, что приходил мерзавец за деньгами. Агнес вздохнула, отвела руку служанки с гребнем от своих волос. Стала смотреть в зеркало. Хорошо, конечно, но какой смысл в такой красоте, если у тебя нет денег. Без денег и в красоте нет радости. Да, ей нужны были деньги. И не каких-то сто талеров, что удалось ей заработать, обворовывая купчишек по округе. А настоящие деньги. Большие деньги. Такие, что в сундуках хранят. Агнес подумала, что надоело ей за дом платить, и решила, что неплохо бы было дом этот выкупить. Он уже ей как родной стал. По сути это был первый дом в ее жизни, о котором она думала, как о доме. — Ступай, поторопи Зельду с завтраком, — сказала Агнес, все еще рассматривая себя в зеркале. — Пока есть буду, платье готовь и сама готовься, дел у меня сегодня будет много. Как ни жалко ей было, но на удивительную посуду, что привезли вчера, у нее сегодня времени позаниматься, наверное, не будет. Девушка чуть посидела, а потом спустилась вниз и сказала кухарке, не поздоровавшись: — Зелье варить хочу, а корня мандрагоры у меня нет больше. Горбунья сразу замерла, уставилась на красивую и голую хозяйку, что прошла мимо нее к своему месту за столом. Зельде совсем не хотелось искать корень. Работа такая была мало того, что противная, кому охота под висельниками протекшими копаться, это все равно, что руки в чрево гниющего трупа запускать, так еще и запретное. Донесет кто, и за такое сразу потащат в стражу, а стражники, недолго думая, отправят к попам. А уже с ними не забалуешь. Зельда к тому же чувствовала, что помимо всего дело это богомерзкое. Почти колдовство, почти смертный грех, а она, все-таки, еще боялась Бога. — Что? — взглянула на нее Агнес. — Чего смотришь? — Нет, госпожа, ничего, — не осмелилась возражать Зельда. — Возьмешь Игнатия, карету и поедешь как госпожа, висельников поищешь, я тебе скажу, что мне еще надобно для зелья будет, так найдешь мне все. И не смотри так, я и для тебя зелье варить буду. Зельда только поклонилась коротко, хотя лицо ее было, кажется, недовольно. — Любишь ведь, когда я тебя зельем этим мажу, когда Игнатий тебя берет. Кухарка опять не ответила, а Агнес это разозлило. — Думаешь, не знаю я, как ты по ночам в трактиры самые поганые ходишь и там с мужиками грязными прямо на полу, под столами в лужах валяешься? Знаю все. И знаю, почему мужики тебя такую горбатую берут. Это из-за зелья моего только. Из-за зелья! Значит, пользоваться зельем любишь, а как делать зелье, так у тебя в носу от праведности свербит? — Я все сделаю, госпожа. — ответила, наконец, кухарка, понимая, что лучше госпожу не злить. — Сыщу корень. — Два найди! — коротко бросила Агнес. — И подавай еду уже, некогда мне. Ута! Одежду неси. Пока Зельда быстро собирала на стол, а Ута бегом носила одежду и обувь из верхних покоев, девушка медленно меняла свой красивый вид на свой первозданный. Служанки косились на нее и дивились молча и со страхом, видя, как буквально «сдувается» ее красота. И как она превращается в себя настоящую, из яркой красавицы в блеклую девицу шестнадцати лет. * * * Пока одевалась, прибежал мальчишка посыльный. Принес короткое письмо от книготорговца: Товар, что вам так надобен, доставлен, ждет вас. Сердце ее заколотилось так, что не у каждой девы колотится пред свадьбой. «Товар» — это то, чего она жаждала больше, чем своего господина. Был бы выбор перед ней: замуж иди за него или этот предмет вожделенный получить во владение свое, так еще бы думала. Да нет, не думала бы, выбрала бы этот «товар». С ним она была бы так сильна, что любого мужа себе сама бы выбирала.