— Не уберегла его клетушка-то, — говорит Сыч, поднося лампу поближе. Да, не уберегла. На полу рядом со столом лежит рука, оторванная в локте, ее, так же как и ногу, не резали, не рубили. Рвали ее от человека, рвали с хрустом, кости в локте в крошево превращая. — Грыз его зверь, — Фриц Ламме присел на корточки и стал рассматривать руку, а затем полез под стол и достал оттуда вторую руку. — Вот, значит, и вторая. Он монаха за руку ловил, через клетку вытягивал и отгрызал. Не приведи Господи такой конец, вот уж натерпелся святой человек. Уж лучше на четвертование, там хоть топор острый. — А вторая нога есть у него? — из дверей спросил Увалень. — Вы бы там свет не закрывали. Отойдите с прохода, — ответил Сыч ему и Максимилиану, — итак не видно ни хрена. — Максимилиан, езжайте в деревню, возьмите телегу и четверых солдат, скажите, что заплачу, но, что за дело, не говорите, — распорядился Волков. — И попа какого-нибудь захватите, чтобы отшельника схоронить. — Да, кавалер. — сказал юноша и ушел. — А вот и вторая нога, — нашел ногу Сыч. Та была в клетке, монах на ней сидел, но нога тоже была почти оторвана. — И ключ вот. Да, не уберегла клетушка святого человека. Видно, тутошний зверек посильнее его святости был. Не совладал, значит, монашек. Фриц Ламме говорил все это, не выпуская лампы из руки, не переставая заглядывать под стол, рассматривать клетку и убиенного. Он все высматривал и выискивал что-то. — Ну? — спросил у него кавалер. — Чего ищешь-то? — Думал, хоть клок шерсти оставит зверюга. Ничего нет. Надо собачек сюда. — Не берут его след собаки. Сам же видел, хвосты поджимают и под копыта конские лезут, даже не тявкают. — Это да, — задумчиво говорил Сыч, разглядывая мертвеца, — это да. Боятся его, а чего же не бояться, вон каков. Интересно, сколько он тут, дня три? Волков мертвяков на своем веку повидал достаточно. — Да нет. День, может два, не больше. Кровь еще воняет, а не гниль. — День-два? Значит, совсем немного не поспели мы, — размышлял Сыч, все еще разглядывая лачугу. Он стал копаться в вещах монаха, рыскать по лачуге, заглядывать в углы. — Ну, и на кого думаешь? — На того же, на кого и вы, экселенц. — На барона? — На него, на него. Неплохо бы в замке у него посмотреть. — Звал он меня. Как раз в тот день я его у кузнеца встретил, тогда я и сказал ему, что к монаху хочу поехать, что монах мне про зверя что-то сказать хотел. — Вот, вот оно все и складывается, — говорил Фриц Ламме. — Может, напишите ему, что согласны в гости наведаться. Напроситесь в гости, а я с вами поеду. Посмотрю, что там да как. — Потом ты там разнюхивать будешь, а тебя заметят, так нас с тобой из этого замка живыми не выпустят, или как этого монаха, по кускам разнесут, раскидают по округе. Сыч покосился на него. — Или ты думаешь, что барон нас выпустит, если прознает, что мы к нему шпионить приехали? — Да, — продолжал Сыч задумчиво, — не выпустит. Монаха, святого человека, и того порвал, а уж с ним церемониться и подавно не будет. Думаю, что и людишки его про это знают, не могут не знать, что он зверь. Ну, если мы, конечно, думаем на барона правильно. — Может, епископу про то сказать? — предложил Волков. — Это можно, но сказать нужно только, что думаем на него, а другого у нас ничего нет, кроме думок. Вот если бы человечишку его какого-нибудь из близких схватить. Вот это было бы дело. Да, заставить его говорить… Тогда и в Инквизицию можно было бы писать. Это была хорошая мысль. Вот только как схватить человека, что входит в ближний круг барона? Задача. Они погасили лампу, вышли из хибары, сели на склон холма. Стали говорить и думать. Любопытствующий Увалень рядом сел. Они говорили, пока из Эшбахта Максимилиан телегу не привел. С телегой были четыре солдата для работы и брат Семион для ритуала. Максимилиан додумался съестного взять, умный был юноша. Пока Волков, Сыч и Увалень ели, Максимилиан делом руководил. Сыч пошел в хибару помогать. — Отшельника тут похороним? — спросил у брата Семиона кавалер. — Да, что вы, нет! — монах даже испугался. — Неразумно это будет. Это же прах отшельника, невинно убиенного сатанинским детищем, это же ценность большая, повезем в Эшбахт, похороним рядом с храмом, обязательно часовенку соорудим над могилкой. Храм его именем назовем, испросим дозволения причислить его к лику святых. Если епископ похлопочет, а архиепископ согласится, то у вас в Эшбахте свой святой будет. Пусть даже местный, но почитаемый. Кто из местных сеньоров таким похвастается? Волков подумал, что это мысль хорошая. Молодец монах, голова у него умная, жаль, что на вино, деньги и баб падок. Из лачуги клетку железную вынесли. Достали из нее останки отшельника, завернули их в рогожи, гроба-то не было, собрали руки ноги, положили туда же. Брат Семион читал молитвы над останками и рассказывал, что солдатам воздастся благодати за то, что к мощам отшельника прикасались. И так убедительно он это говорил, что даже Увалень подержал руку на оторванной ноге, которую он же и нашел. Посмотрев на него, и Максимилиан тоже не устоял. А вот Сыч как зашел в лачугу, так оттуда и не выходил. И, кажется, благодать его не интересовала. Волков-то знал, чего он там делает. Когда на телегу погрузили клетку, Фриц Ламме как раз и вышел из дома, лицо его было подозрительным и хитрым. И при этом он делал вид, что ничего не произошло. Волков уже к коню шел, но остановил его: — Нашел? — Что нашел? — удивлялся Сыч, опять корчил невинную морду. — Нашел, говорю? — уже с угрозой произнес кавалер. — Ну, нашел, — вздохнул Сыч. — Золото есть? — Не-ет… — Фриц Ламме достал из-за пояса тряпицы, развернул ее, — нищий он был, и вправду святой человек. На тряпке лежали несколько талеров и куча мелкого серебра. Всего не набралось бы и на десять монет. — Расплатишься с солдатами, — сказал Волков и сел на коня. — Расплачусь, кавалер, конечно, — заверил его Фриц Ламме. Приехали в Эшбахт совсем поздно, уже стемнело. Элеонора Августа уже ушла в новую опочивальню. Да и слава Богу, все равно она не могла принимать мужа. И муж, поев на ночь как следует, пошел не сразу в свои покои, к жене, а пошел к госпоже Ланге, которая не спала еще. * * * Уж если Господь и решает проверить у кого-то силу веры, так поверяет, как следует. Мало было ему горцев, мало герцога, мало оборотня, что рыскает по окрестностям и мало пустого чрева жены. Так послал он еще ему и соперника. Претендента на лоно жены его, к которому сама жена была благосклоннее, чем к мужу. Когда он сидел с монахом и диктовал тому на бумагу, что надобно купить ему в городе для нового дома, пришла госпожа Ланге и зашептала ему в ухо так, что ему тепло и приятно было от ее дыхания: — Снова она ему письмо отписала, снова жалуется на вас. Хочет, что бы я в поместье папеньки ее ехала, то письмо возлюбленному передала. Бригитт сказала «возлюбленному». Возлюбленному! Его едва не вывернуло наизнанку от этого слова. Специально дрянь рыжая так говорила. Волков знал, что специально. Словно уколоть она его хотела. Он даже позабыл, что диктовал монаху и что вообще делал. А она смотрит своими зелеными, словно июльская трава, глазами, как ни в чем не бывало. И ждет, что он скажет. А ему нечего сказать, он не знает, что делать. И тогда Бригитт прошептала: — Господин, пока не убьете вы его, так и не прекратится это. — Что? — растерянно спросил он. — Убить его надо, иначе так и будет она его поминать, — прошептала госпожа Ланге. — И отдаваться ему, как только случай представится, как только вы отвернетесь. «Возлюбленный», «отдаваться ему» — самые мерзкие слова для него выбирает. Да, она взбесить его надумала, не иначе. И сморит на Волкова своими красивыми глазами, как будто не о смерти человека говорит, а о каплуне, что в суп разделать собираются. И лицо ее красивое с веснушками спокойно, и локоны красные из-под чепца выбиваются. И весь ее вид, как у ангела, говорит о чистоте и спокойствии. — И как же мне его убить? Вызвать его на поединок? — наконец спрашивает он у Бригитт тихо. — К чему глупости такие, — продолжила Бригитт, и тон ее такой, что она уже, кажется, все придумала, — скажу я ему, что вы опять войну затеваете, и что Элеонора Августа будет его ждать в поместье. Волков молча продолжал ее слушать. — А вы его на дороге с верными людьми встретите да убьете, вот и дело с концом. Места у нас тут страшные, глухие, говорят, зверь сатанинский лютует, кто его хватится? Да никто, — говорила Бригитт все так же близко от уха его. — Неужто поверит он? — сомневается Волков. — А чему он не поверит? Тому, что вы войну затеваете? Так о вас только и говорят, что вы без войны жить не можете. Или тому, что она его ждет, глаза проплакала? Так он об этом из ее письма узнает, — она показала бумагу. — Вот тут все написано. А все остальное я ему наговорю, в моих словах он не усомнится, уж поверьте. Он снова смотрит в лицо ее. Нет, ничего ужасного нет, чистый ангел. Красивая женщина. И подвоха он в ее словах не видит. К чему ей-то все это? — Видно, не любите вы жену мою? — вдруг догадывается Волков. И вот тут то лицо ангела холодным становится. Глаза колючие, губы в нитку вытянулись, она ему говорит холодно: — А с чего бы мне любить ее, с чего? Мать моя, между прочим, родная сестра отца ее. Я кузина ей, а она меня едва в горничных не держит. Бывало такое, что и горшок ночной заставляла выносить, и при людях из-за стола меня выгоняла, чтобы место мое рядом с ней другому отдать. Волков вдруг увидал такую женщину, которую до сих пор в ней не замечал.