— «Чего», — передразнил его Волков, — лез, говорю, к чужим да пьяным бабам под подол? — Чего? Кто? Я? — искренне удивлялся Сыч. — Не ври мне, по морде вижу. Знаю тебя, подлеца, не дай Бог, мне на тебя пожалуются. — Волков показал ему кулак. — Да не пожалуются, экселенц, не пожалуются, — заверил Сыч. — Дрались люди? — Дрались, дрались, — кивал Фриц Ламме и рад был, что сменилась тема. — Как же с такого пьяну не драться. Но без лютости, хотя солдаты за ножи и хватались — никого не убили. Зубы там, морды в кровище — по мелочи, в общем. Последнего били сегодня утром. — Утром? За что? — удивился Волков. Вроде, праздник уже кончился. — Так то пастух наш был. Привел стадо еще вчера, а коровы одной нет. А хозяева пьяны были, про нее и не вспомнили, и не спросили. Утром только спохватились. Побежали к пастуху, а он и говорит, что она в овраг упала. Кусты жрала и скатилась. А он, подлец, тоже пьяный был, хотел народ позвать — вытащить ее, да спьяну забыл. Утром мужики побежали ее вытаскивать, а ее нет уже. — Нет? Выбралась, что ли? — спросил Увалень, заинтересовавшийся историей с пастухом. — Какой там, волки ее пожрали, размотали по всему оврагу, копыта, рога да шкура лишь осталась, вот пастуха за то и били всем светом, говорят, что господин за дареную корову спросит. Вот и еще одно дело, Волков снова стал тереть глаза и лицо ладонью. Как будто сон прогнать хотел. Волк. А он про него совсем забыл. Волк, будь он неладен. — Максимилиан, Увалень, коней седлайте, Сыч, ты тоже с нами поедешь, пошлите кого-нибудь к Бертье, пусть возьмет собак, едет на место и посмотрит, что там за волки корову съели. — Экселенц, — Сыч приложил руку к сердцу, сделал жалостливое лицо, — честное слово, я вот… — Ты поедешь, — не дал договорить ему Волков, — только помоешься сначала. * * * Ганс Волинг хоть и не плохим, кажется, был кузнецом, но не таким, как тот, что делал доспех. До того мастера ему было далеко. Дыру он в шлеме заделал, железо вытянул хорошо, но место, где была дыра, было заметно. Железо там было другое, а уже от роскошного узора, что лежал на все остальном шлеме в том месте и следа не осталось. Кузнец стоял и ждал, что скажет кавалер, видно было, что волновался. Волков ничего ему говорить не стал. Огорчать не хотелось, хвалить было не за что. Сунул шлем Увальню, тот положил его в мешок на седле. — Монах к тебе не заходил? — спросил у кузнеца кавалер. — Заходил, — кивал тот, — заходил два дня как. Просо брал, муку, масла немного взял. — Два дня? — переспросил Сыч. Был он мрачен немного, видно еще пиво, что он пил два дня, в нем свое не отгуляло. — Ничего не говорил? Может, еще что хотел, кроме еды? — Хотел, хотел, — кивал кузнец, — новый замок. Я ему клетку делал железную с замком, так этот замок забился. То ли ржой, то ли грязью. Я обещал глянуть или новый сделать. — А зверь у тебя не объявлялся? — спросил кавалер. — Нет, после разговора с вами так и не было его ни разу. — Не было? — Даже следов вокруг дома не стало. И собаки потявкивать стали по ночам, раньше такого не бывало. Раньше только выли, а сейчас расхрабрились чего-то, — говорил с радостью кузнец. Платить кузнецу было не нужно, барон в прошлый раз на том настоял, Волков простился с ним и поехал от него к монаху. Он еще издали увидал, как только поднялся на холм, слава Богу, глаза еще не подводили, что монах дома. В огороде, который был разбит справа от дома, ближе к кладбищу, стояла лопата, воткнутая в землю, а дверь лачуги была приоткрыта. Совсем чуть-чуть, но замка на двери не было точно. Подъехали — ничего. Тихо. Только октябрьский ветер качает кусты на холмах. — Эй, — заорал Сыч, — святой человек, ты тут? Тишина, ветер на холмах чуть заметно теребит кусты, одна из лошадей трясет головой, узда позвякивает еле слышно. — Святой человек, — орет Сыч. — Ты тут? Нет. Не слышит. Сыч понял, что все придется делать ему, подъехал ближе, совсем к двери, посмотрел на нее, слез с коня. Подошел к лачуге и вдруг остановился. Замер. Потом повернул голову, приложился щекой к двери, прислушался. — Ну, чего? — не терпится знать Волкову. — Чего там? Сыч поворачивает к нему лицо и говорит: — Кровищей воняет, экселенц. — Человеческой? — спрашивает Увалень с заметной тревогой. — Да разве я тебе пес, чтобы разобрать, — со злым весельем отвечает Фриц Ламме. — Вот дурень, а. Увалень молчит, все молчат. А Сыч достал из рукава свой мерзкий нож и его лезвием аккуратно отворил дверь лачуги, тут же заглядывая внутрь и долго смотрит. — Ну, видно что? — Темень, но теперь точно скажу, кровищей оттуда несет. Из халупы его. Максимилиан, ты бы соорудил свет какой. Так ни черта не видать. Окон-то нет. — Да как же я тебе его сооружу, нет у меня лампы, — сказал юноша. — Ну, может, факел какой, — продолжил Сыч, все еще пытаясь разглядеть, что там внутри. — Да из чего? — все упрямился Максимилиан. — Найдите, — сказал Волков резко и добавил Увальню, — и вы, Александр, помогите ему, веток сухих найдите. Оруженосцы послушно и резво слезли с лошадей, начали искать сухие ветки, полезли в кусты. А кавалер сидел на коне и думал, что зря он забросил свою привычку носить кольчугу. Раньше повсюду был в ней, и ничего, что рубахи под нею изнашивались быстро, так зато он всегда себя спокойно чувствовал в кольчужке-то. А один раз, в секрете когда стояли, так она ему жизнь спасла, когда враг про секрет вызнал и налетел внезапно. А сейчас колет надел и ездит по поместью, словно у себя по дому ходит. Волков привычно потянулся к эфесу меча. Побарабанил по нему пальцами. Ну, хоть меч был при нем. Глава 14 Тишина весела над округой, тишина недобрая. А чему удивляться? Место дикое, пустошь, домишко меж холмов стоит в кустах колючих, при кладбище. Невеселое место и так, а тут еще Сыч говорит, что кровью воняет. Оруженосцы кусты ломают, ветки сухие ищут, и тут Увалень говорит: — Матерь Святая Заступница, нога! Негромко сказал, но вокруг так тихо было, что все услышали. Повернулись к нему, Максимилиан тоже перестал ветку ломать. — Нога, говорю, вот она, — продолжает Увалень, смотрит вниз и от куста отходит. Все тоже замерли, как остекленели. Кроме кавалера. — Где? — рявкнул Волков, чтобы их в себя привести. — Где нога? Все: и Сыч, и Максимилиан, и Увалень вздрогнули от его окрика. А он только обозлился их робостью и сказал еще громче и еще злее: — Покажи, где нога, ну! — Так вот она, — Увалень стал веткой выскребать ногу из-под куста, пока не вытащил ее на открытое место. Кавалер подъехал на пару шагов ближе. Волков не раз видел отрубленные ноги. Эта была не отрубленная. Он не мог сказать, как ее отделили от человека в районе колена, по суставу, но точно не отрубили. — Ну, чего застыли-то? — снова заговорил он, рассмотрев ногу. — Давайте уже посмотрим дом. Пришлось ему самому слезать с лошади. Сыч достал огниво и разжег пучок сухих веток, что собрали оруженосцы. Волков забрал у него огонь и отворил дверь лачуги. Да, острый запах, который не с чем не спутаешь, так и ударил в нос. Кровища, как сказал Сыч. Он поднял быстро прогорающий факел из сухих прутьев повыше. Домишко был скуден, постель из глины, заваленная старыми козьими шкурами, над постелью образа да распятие. На постели писание лежит. Сама постель рядом с очагом, котел над очагом. Все самодельное, грубое, сделанное без искусства. А вот стол был хорош. Был крепок и велик. На четверть дома. Сыч, вошедший за кавалером следом, тут же нашел на нем лампу среди посуды. Сразу зажег ее. И тут же выругался, увидав то, что Волков уже видел: — Дьявол, это что, монах наш? — Ну, а кто еще? — ответил кавалер. На большом и крепком столе стояла огромная клетка из крепких кованых прутьев с дверью, с петлями для замка. Была она похожа на те клетки, в которых держат птиц, только в эту клетку легко бы уселся, поджав ноги или встав во весь рост, взрослый человек, лечь бы он в ней не смог. Уселся бы и закрылся в ней сам. Или его туда усадил бы кто. Там и был монах, святой человек, отшельник. Сидел, привалившись на прутья. Голова запрокинута, лицо белее бумаги с серым оттенком. Глаза открыты, смотрят в закопченный потолок. Дверь клетки заперта. Замок висит. Но все, все, все вокруг залито кровью. И одежда его грубая, и стол, и пол. Кровь уже запеклась давно, стала черной.