Шейми удрученно кивнул. Он лелеял дурацкую надежду, что еще кому-нибудь из членов его экипажа удалось спастись, что они не попали в руки немцев и были подобраны английским спасательным судном или сумели добраться до берегов Кипра. Его бы устроил любой невероятный вариант. – Ваш сигнал бедствия приняли на «Брайтоне», – сказал адмирал. – Эсминец прибыл в Фамагусту где-то через час после гибели «Эксетера». Вели поиски, пока было возможно. Затем разразился шторм, что вынудило прекратить поиски. Выживших они не обнаружили и не знали, кого из спасшихся подобрал германский корабль. – Адмирал помолчал. – Представляю, как вы корите себя за случившееся. Не надо. Вы никоим образом не могли знать о подводной лодке. – И тем не менее я не снимаю с себя вины, – ответил Шейми. – Конечно не снимаете, – сказал адмирал, снова усаживаясь за стол. – И никто из капитанов, служивших под моим началом, не снимал с себя вину. Но, как говорят, время лечит. Шейми кивнул, хотя и не поверил словам адмирала. Вряд ли и сам Харрис верил в них. – Смотрю, вы дезертировали с флота в армию, – съязвил адмирал, косясь на солдатскую форму Шейми и пытаясь немного разрядить тягостную обстановку. Шейми улыбнулся. Симмондс принес чай и печенье. За чаем Шейми рассказал адмиралу Харрису о случившемся на борту «Эксетера», своем ранении и о том, как он и другие выжившие были подобраны германским кораблем и переданы туркам. Турки отвезли их в жуткий лагерь, устроенный в пустыне. После окончания войны турки ушли, бросив пленных на произвол судьбы. Эллис и еще двое отправились в Дамаск, но по ошибке отклонились на восток и очутились в Хаме. Это было необычайным везением, ибо они едва дотащились до Хамы. До Дамаска им было бы не дойти. Появившись в казарме местного гарнизона, они рассказали командиру о лагере. Тот незамедлительно отправил в пустыню двадцать солдат на верблюдах, груженных пищей, водой и лекарствами. Кто-то не дожил до прихода спасателей, но многих удалось спасти. – Невероятно! – выдохнул адмирал. – Какая удивительная история. А ваши ожоги… заживают? – Начали заживать. В Хаме оказался прекрасный врач. Но свобода движений оставляет желать лучшего, – признался Шейми. – Наш врач не хуже. Он осмотрит ваши ожоги, а заодно и вас целиком. Мы немедленно отправим телеграмму вашим родным и сообщим им замечательную новость. – Адмирал снова сделал паузу. – Капитан Финнеган… Шеймус… прежде, чем я это сделаю, должен сообщить вам отнюдь не радостную весть. Шейми внутренне напрягся. Он слышал о чудовищной эпидемии «испанки», бушующей на родине, и о ее многочисленных жертвах. – Только не мой сын! – вырвалось у Шейми. – Только не он! – Нет, не ваш сын. Ваша жена. Нынешней осенью миссис Финнеган заболела «испанкой» и скончалась. Шейми схватился за край адмиральского стола. Перед глазами все поплыло. Ему не верилось, что Дженни могла заболеть, не верилось в ее смерть. А где же Джеймс? – со страхом подумал он. Затем напомнил себе, что в Лондоне у него сестра и зять. Конечно же, Джеймс сейчас находится в доме Фионы и Джо. Они забрали малыша к себе, в чем Шейми не сомневался. Мысль об этом прогнала страх, но никак не горе, испытываемое им. И чувство вины. Он хотел стать хорошим мужем для Дженни. Обещал, что так оно и будет, когда он вернется домой. Если ему суждено вернуться, он обязательно станет лучше, чем был. Станет мужем, какого Дженни заслуживала… Его обещания запоздали и уже не осуществятся. – Я разделяю вашу скорбь, капитан Финнеган. Вам сейчас наверняка хочется побыть одному. Пару дней назад один наш офицер отбыл в Англию. Его комната прибрана и подготовлена для следующего жильца. Я попрошу мистера Симмондса проводить вас туда. И сделаю все, что в моих силах, чтобы как можно быстрее отправить вас в Лондон. – Благодарю вас, сэр, – тихо ответил Шейми. – Знаете, я почти не хочу уезжать. Часть меня была бы не прочь остаться здесь. Я бы и остался, если бы не сын. – Думаю, вы оказались бы в неплохой компании, – сказал адмирал. – Большинство из находящихся в этом здании предпочли бы остаться, в том числе и я. Так намного легче, чем возвращаться домой, к горю и могилам. Но мы должны делать то, что надлежит. Ваш сын лишился матери. Теперь ему, как никогда, нужен отец. – Адмирал встал, и Шейми тоже встал. – Пора отвести вас на отдых. Вы испытали ужасное потрясение и нуждаетесь в отдыхе. Я позабочусь, чтобы вам принесли подобающую одежду, еду и бутылку хорошего вина. – Большое спасибо за заботу, сэр. Адмирал дружески коснулся его плеча: – Да, парень, тяжело терять тех, кого мы любим. Особенно любимую жену. Это тяжелейшая из всех потерь. Шейми кивнул. Произнося эти слова, адмирал имел самые благие намерения, но, сам того не зная, причинил ему еще больше душевной боли. Если бы я действительно ее любил, подумал Шейми. Если бы так оно и было. Глава 102 – Ну хватит, Уиллс, идем, – ныла Джози Мидоуз, кутаясь в накидку из лисьего меха. – Я скоро задницу отморожу. Здесь такая холодрыга. – Как же мы уйдем, когда только пришли? – возразила Уилла, открывая крышку фотоаппарата и доставая кассету с отснятой пленкой. – Я делаю прекрасные снимки. – А я все больше нервничаю, – заявила Джози, тоскливо оглядываясь по сторонам. – Они не сделают тебе ничего плохого. Уж если на то пошло, они сами тебя побаиваются. Джо, выпей еще бокал вина. Расслабься, – предложила Уилла, поднося аппарат поближе к свече, горевшей на маленьком столике в углу обтрепанного пестрого шатра. Шатер принадлежал цыганам и стоял в дальнем уголке Булонского леса, куда редко заглядывали гуляющие. Уилла обнаружила цыганский шатер и его обитателей пару недель назад, когда бродила по парку, фотографируя проституток, бродяг и прочую ночную публику. Уиллу мгновенно потянуло к цыганам. Ее захватила их первозданная, суровая красота. Всё вокруг просилось на пленку: темные настороженные глаза старухи, блеск серьги на фоне черных волос, внезапно вспыхнувшая и столь же внезапно погасшая улыбка, нежность, с какой молодой цыган держал в руках помятую трубу, словно младенца, удивление на детских лицах при появлении чужой женщины и страх на лицах старших. Уилла еще тогда попыталась их фотографировать, но цыгане испытывали суеверный страх перед фотоаппаратом. Их ни на мгновение не покидала настороженность. Съемки не получилось. Цыгане боялись полиции, солдат. Боялись обычных горожан, невзлюбивших их и старавшихся выгнать. Потом она узнала, как ночью эти горожане являлись сюда с палками и намерением осуществить задуманное. И тогда Уилла решила завоевать доверие цыган. Она стала приходить к их шатру каждый день, принося небольшие подарки: караваи хлеба, корзину яблок, кофе, теплую одежду для детей. Она старалась продемонстрировать, что не причинит им вреда, не сообщит в полицию и не приведет сюда ораву разозленных обывателей. И постепенно лед недоверия начал таять. Несколько мужчин заговорили с ней. Одна из женщин угостила ее чашкой крепкого кофе, а кто-то из ребятишек попросил разрешения посмотреть ее аппарат. Наконец цыгане пригласили ее в свой шатер. Он стоял в стороне от цыганских кибиток, в самом глухом углу Булонского леса. Здесь они пели и танцевали. Пускали сюда только тех, кого знали. Здесь можно было купить бутылочку вина, хлеб и сыр, послушать цыганские песни. Уилла рассказала Джози, что нынче вечером собирается в цыганский шатер, чтобы сделать удачные снимки. Джози это показалось увлекательным приключением, и она стала уговаривать Уиллу взять ее с собой. Однако сейчас она была иного мнения. – Они меня пугают, – призналась Джози. – Я ведь уже говорила: они не сделают тебе ничего плохого, – нетерпеливо ответила Уилла, вставляя в аппарат новую кассету. Она сама недооценила некоторые обстоятельства. Цыгане разрешили фотографировать их, однако по-прежнему вели себя скованно и робели перед объективом. Света нескольких керосиновых ламп и свечей было чудовищно мало. А теперь еще приходилось успокаивать нервничающую Джози. – Ну что, по-твоему, они могут с тобой делать? Похитят? Продадут их королю или как он у них называется? – Они владеют магией. Особенно тот, с ножами. У него острый глаз. Видит насквозь. – Что за ерунду ты городишь? – Он вроде провидца. Видит человека насквозь. Я знаю. Я всегда вижу тех, у кого острый глаз. У мамаши моей был. Это не пустяки. Пошли отсюда. – Сомневаюсь, что l’Ange de l’Amour, женщина, которая показывает le tout Paris[18] почти все, чем наградил ее Бог, и делает это ежедневно, кроме понедельника, может чего-то испугаться, не говоря уже о горстке цыган, – решила поддразнить подругу Уилла. – Между прочим, l’Ange de l’Amour переводится как «ангел любви», а не как «ангел сомнительных ловкачей, так и норовящих всех убить». Уилла вынула из брючного кармана пузырек, проглотила две белые таблетки и запила глотком вина. – Что это за зелье? – насторожилась Джози. – Болеутоляющее. – Помогает? – Нет. – Нога продолжает болеть? – тревожным тоном спросила Джози. – С моей ногой все в порядке. Джози смерила ее взглядом: – А доза, что ты вколола в проявочной перед уходом? Уже не хватает? Не таращи глазки на меня. Я знаю, чем ты там занимаешься. Не только свои пленочки проявляешь. – Джо, мне не хватит всего морфия в мире, – сказала Уилла. – То-то и оно, как не хватит всего вина, мужчин, денег, драгоценностей и нарядов, – вздохнула Джози. – Занимайся своим делом, Уиллс. Щелкай снимки. Что значит смерть какой-то хористки по сравнению со служением великому искусству? Уилла засмеялась и поцеловала Джози в щеку. Джози была единственной, кто ее понимал. Даже Оскар Карлайл, ставший с недавних пор ее любовником, не обладал таким пониманием. Морфий лишь притуплял боль. Единственным средством, способным остановить боль, для Уиллы были снимки. Когда она смотрела в видоискатель аппарата, выбирая ракурс съемки, то забывала обо всем. Даже о собственном существовании. Пока она готовила аппарат к новым съемкам, со сцены ушли певец и скрипач, на которых у нее закончилась прежняя кассета. Их место заняла девушка, совсем юная, пухленькая и минимально одетая. Она стояла возле деревянного задника сцены, уперев руки в бедра и широко расставив ноги. Вскоре на сцене появился мужчина, которого Джози ранее назвала провидцем. Он держал в руке с полдюжины ножей. Мальчишка опустил рядом с ним корзину, где лежало еще несколько. На сцену выскочил другой мужчина, юркий коротышка, который объявил, что сейчас выступит Антуан Великолепный, несравненный метатель ножей. Коротышка в шутку посоветовал тем, кто боится крови, заблаговременно уйти. Произнеся эти слова, он спрыгнул со сцены. Уилла торопливо достала несколько франков, подошла к Антуану и протянула ему деньги, надеясь, что это сделает его сговорчивее и он разрешит фотографировать свое выступление. Антуан взглянул на деньги, затем на нее и покачал головой. Уилла сникла, однако затем метатель ножей показал на нее и на сцену. Поначалу Уилла не поняла, но потом, заглянув в темные глаза цыгана, способные, по мнению Джози, видеть человека насквозь, сообразила, что к чему. – Хорошо. Я согласна. – Что? – почти закричала Джози. – Что происходит? Что он тебе сказал? Уилла… ты же… нельзя соглашаться на такое. Ты совсем спятила? – (Уилла поднесла палец к губам.) – Уилла, не делай этого! Не смей! Пожалуйста! – причитала Джози. – Он пьян! Я видела, как он пил! Но Уилла уже стояла на сцене. – Я не буду на это смотреть! – заявила Джози. – Такое не для моих нервов. Она закрыла лицо руками, однако все равно подсматривала сквозь пальцы. Метатель ножей что-то крикнул девице, и та быстро ушла. Уилла заняла ее место, встав у задника, так же расставила ноги, но упирать руки в бедра не стала. Вместо этого она подняла свой аппарат – портативную камеру «кодак», маленькую, незаметную, позволявшую снимать с короткой выдержкой.