– А почему бы нет? Война закончилась. Или вы об этом не слышали? – пошутил газетчик. – Слышал. Но иногда я думаю: та война, которую мы ведем и которую вели всегда… она вряд ли закончится. Тяжелая война, Дев. Она изнуряет тело. – Согласен. Особенно старые тела вроде наших. Джо засмеялся. Ему исполнилось пятьдесят три. В его жизни хватало дней, когда ему хотелось понежиться в постели, попивая чай и читая утренние газеты. Но были и другие дни, когда он чувствовал себя полным сил и готовым и дальше самоотверженно трудиться на ниве социальных реформ. И таких дней было гораздо больше. Его самоотверженность только возрастала. Помимо того, что Джо теперь возглавлял лейбористскую партию, он работал в нескольких правительственных комитетах, занимаясь делами ветеранов, образованием и борьбой с безработицей. Столько дополнительных нагрузок в его возрасте. Фиона испытывала по этому поводу противоречивые чувства. Она не раз спрашивала мужа, почему бы ему не заняться собиранием марок или, вторя словам Девлина, не насладиться покоем. Но Джо знал: такое не для него, потому что в мире, где они жили, не было покоя. После случившегося с Чарли о покое не было и речи. Всякий намек на покой и удовлетворенность исчезал, стоило Джо увидеть своего психически травмированного сына и других таких же несчастных, совсем молодых ребят, по-прежнему находившихся в Уикершем-Холле. Похоже, там они и останутся, поскольку иного места для них не было. Всякий намек на покой и умиротворенность таял, стоило Джо проехать через трущобы Восточного Лондона или трущобы Ливерпуля, Лидса, Глазго и Манчестера. Да, война всё изменила… только не в трущобах. Там к прежним бедам добавились новые. – А что скажете про себя, Дев? Вы ведь тоже не первой молодости. Не собираетесь отойти от дел? Скажем, сменить пишущую машинку на удочку и заняться рыбалкой? – И отдать освещение лондонских новостей в руки молодчиков с Флит-стрит? – фыркнул Девлин. – Нет уж! Кто-то должен рассказывать лондонцам правду. Джо улыбнулся. Джеймс Девлин тоже упорно сражался, пусть и в своей манере. Газетчику нравились громкие происшествия: убийства, ограбления. Чем больше крови и жертв, тем успешнее расходилась газета. Однако тот же Девлин без конца печатал статьи об ужасающих и опасных условиях труда на фабриках и причалах. Он рассказывал о скученности трущоб и чудовищной антисанитарии, угрожающей здоровью людей. Не менее, чем Джо, хотя и иным способом, Девлин привлекал общественное внимание к вопиющей нужде и нескончаемым страданиям жителей Восточного Лондона. Джо знал: обостренное чувство социальной справедливости – вот что заставляло Джеймса Девлина вставать с постели по утрам. – Я вам так скажу. Когда мы победим в нашей войне, а она еще продолжает бушевать, тогда и подумаем о покое. Но никак не раньше. По рукам? – спросил Джо, протягивая Девлину руку. – По рукам, – улыбнулся Девлин, ответив рукопожатием. Рынок вновь загудел. Повернувшись, Джо и Девлин увидели, как несколько рослых мужчин забрались на трибуну, где Сэм Уилсон только что закончил выступление. Они подняли Сэма на плечи и понесли к выходу. Вскоре на плечах у другой группы оказалась и Кейти. Обоих вынесли на улицу, где еще более многочисленная толпа встретила их приветственными криками. – Ребятам придется еще побороться, – сказал Девлин, глядя, как Сэм и Кейти исчезают среди уличной толпы. – Он переминался с ноги на ногу, болезненно морщась. – Артрит. Разыгрался сильнее прежнего. Честно говоря, я рад, что молодежь включилась в борьбу. – Девлин почесал вспотевший лоб и вновь надел шляпу. – Уж я-то буду следить за их битвами. – И я тоже, Дев, – улыбнулся Джо. – Буду следить во все глаза. Глава 98 – Оскар, потерпите еще немного, – попросила Уилла. – Еще чуть-чуть – и я позволю вам встать. Обещаю. Сейчас такой удивительный свет, а через несколько минут он исчезнет. Декабрьские дни совсем короткие. Посмотрите в окно. Музыкант Оскар Карлайл накрыл руками свою трубу, повернул голову и выглянул в окно. – Идеально! – воскликнула Уилла. Глаза музыканта удивленно распахнулись. Уилла знала, что так оно и будет. На его губах заиграла улыбка. Громадные окна ателье Уиллы выходили на запад. Струящийся свет закатного солнца завораживал людей. Околдовывал. Делал мягче, заставлял убирать привычную внутреннюю защиту. И люди ненадолго раскрывались, пораженные зрелищем. Этого Уилле хватало, чтобы поймать частичку их души и навсегда запечатлеть на пленке. – Закат над Парижем. Потрясающее зрелище! – произнес Оскар со смачным бруклинским акцентом. – Как вам вообще удается работать? Я бы весь день стоял перед окнами. – Вам нельзя разговаривать! – упрекнула его Уилла. – Испортите снимок. Она делала снимок за снимком, работая с максимальной быстротой и стараясь выжать все из последних нескольких минут естественного света. Ей хотелось, чтобы этот сеанс получился чем-то волшебным и необычным. Серия снимков была заказана ей журналом «Лайф». Они готовили большую статью об Оскаре, молодом авангардном композиторе, и хотели, чтобы его снимал не менее авангардный фотограф. Месяц назад закончилась война. Люди заново привыкали к мирной жизни. Им хотелось иных новостей, уже не связанных со смертью, болезнями и разрушениями. Среди последних работ Уиллы были фотопортреты ирландского писателя Джеймса Джойса и темпераментного испанского художника Пабло Пикассо. Оскар жил в Риме. Узнав, что у него намечается выступление в Париже, издатели «Лайфа» немедленно связались с Уиллой и попросили провести фотосессию. Сама она жила в Париже менее двух месяцев – с начала ноября, – но уже успела сделать себе имя. Число отснятых кадров перевалило за тридцать. К этому времени солнце окончательно скрылось за парижскими крышами. Когда погасли последние золотистые лучи, Уилла опустила аппарат. – Вот и все, – сказала она. – Позирование закончено. – Слава Богу! – обрадовался Оскар и встал, разминая затекшее тело. – Думаю, я сделала неплохие снимки. У вас удивительное лицо. Чувственное, эмоциональное. Настоящая мечта фотографа. – Тогда будем надеяться, что моя смазливая мордашка соберет несколько залов, – с улыбкой ответил Оскар. – Бог знает, что мой агент в этом не силен. – Отдохните на диване, – предложила Уилла. – Я вас ненадолго покину. – Меньше всего меня тянет снова садиться, – ответил Оскар, подходя к стене с обилием черно-белых фотографий. – Уж лучше я полюбуюсь на ваши снимки. Мне захотелось их рассмотреть с первых же минут, как я попал в ваше ателье. Ателье находилось на Монпарнасе на левом берегу Сены и ранее принадлежало модистке. Уилла перебралась сюда две недели назад, съехав с прежней квартиры близ реки. Чтобы попасть в ателье, требовалось пешком подняться на верхний этаж грязного обшарпанного дома, но помещение было просторнее ее прежней квартиры и стоило довольно дешево. – Развлекайтесь, – сказала Оскару Уилла. Она отнесла фотоаппарат в проявочную, устроенную возле единственной раковины с холодной водой. Стенками служили развешанные одеяла. Аппарат Уилла поставила на столик раковины. Проявлением пленки можно будет заняться потом, когда Оскар уйдет. Рядом с раковиной лежали шприц, резиновая трубка, служившая ей жгутом, и стоял пузырек с морфием. Этим она тоже займется позже, когда проводит Оскара, проявит пленку и вернется после ночного шатания по кафе с подругой Джози. Когда уже не нужно будет ничего делать и никуда идти, когда она останется наедине со своими призраками и горем. Морфий она получила от врача, едва приехав в Париж. Сказала, что так ей легче снимать боль в увечной ноге. Она солгала. Нога ее почти не беспокоила, зато хватало других причин. В Европе настал мир, но только не для Уиллы. Для ее души мира не было и не будет. Уилла взяла с полки полупустую бутылку вина, вытащила пробку и наполнила два бокала. – Отпразднуем, – сказала она, выходя из проявочной. – Вы замечательно позировали. Спасибо. Оскар будто не слышал ее. Он бродил по ателье, вглядываясь в фотографии на стене. Уилла подошла к нему, протянула бокал. – Кстати, пару дней назад я была на вашем концерте в Опере. Мне понравилось. А над чем вы работаете сейчас? – Над новой симфонией. Ищу новый музыкальный язык для нового мира, – рассеянно ответил он. – И это все? – пошутила Уилла, поднося бокал к губам. – Наверное, я объясняю как последний болван, – засмеялся он, поворачиваясь к ней. – Простите, отвлекся. Да и как тут не отвлечься? Это что-то запредельное. Он указал на снимок обнаженной женщины, выдержанный в серебристых тонах. Уилла взглянула на хорошо знакомую фотографию. Это был автопортрет. Снимок она сделала недели две назад и вместе с еще несколькими выставила в местной галерее. Фото вызвало сенсацию. Уилла назвала снимок «Одалиска». Она запечатлела себя сидящей на кровати, без протеза, совершенно голой, демонстрируя свое исхудавшее, покрытое шрамами тело. Уилла не стала стыдливо отворачиваться от камеры. Наоборот, она дерзко, вызывающе смотрела прямо в объектив. Обозреватели консервативных парижских газет называли снимок «шокирующе бесстыдным» и «подрывным». Но более прогрессивно мыслящие критики находили его «блистательно символичным» и «душераздирающе откровенным», а Уиллу именовали «современной, покалеченной войной одалиской, вполне отвечающей состоянию нашего современного, истерзанного войной мира». – Вы не боялись сниматься целиком обнаженной и такой пронзительно уязвимой? – спросил у нее Оскар. – Нет, не боялась, – ответила Уилла. – Чего еще мне бояться? Мое тело покрыто шрамами. Покалечено. Я что-то в себе утратила. А разве все мы не утратили что-то за эти четыре года? – Да, – печально улыбнулся Оскар. – Мы все что-то утратили. Он продолжал переходить от снимка к снимку. Некоторые были вставлены в рамки, другие просто пришпилены к стене. Остальные свисали на бельевых прищепках с веревки, протянутой во всю длину помещения. – Ничего подобного я еще не видел, – тихо признался музыкант. – Не только вы. Многие. Думаю, в этом-то и главный смысл моих работ. Уилла не снимала умильных детишек, аллеи парков и благопристойных парижских буржуа на воскресной прогулке. С ее фотографий смотрели лица проституток и сутенеров, безруких и безногих солдат, просящих подаяние на улицах. Героями ее снимков становились пьяный мужчина, валяющийся в канаве, и тощая замызганная девчонка, поющая возле дверей ресторана в надежде получить несколько жалких монет. Многие фотографии Уиллы были уродливыми, жестокими, бьющими по нервам и предельно вызывающими. Они показывали души изнуренных войной людей наравне с ее собственной, ибо на этих снимках Уилла выворачивала наизнанку и себя, выплескивая свои чувства, страсти и печаль. Искусство фотографии было ее единственным утешением, единственным способом выразить невыразимое: печаль и гнев, испытываемые ею после затяжной, полной ужасов войны, в которой она выжила, ничуть не радуясь этому. – Такое обилие снимков, – тихо произнес Оскар. – Должно быть, вы и спать не ложитесь. – Бывает, и не ложусь, если получается, – ответила Уилла. – А вот сейчас я присяду, даже если вы и не настроены сидеть, – добавила она, плюхаясь на протертый и обшарпанный кожаный диван. Оскар устроился в таком же обшарпанном старом кресле. Уилла вновь наполнила бокалы. – Что произошло с вами? Я имею в виду во время войны, – спросил он, внимательно глядя на нее. – Странствовала с Лоуренсом по пустыне. Фотографировала его самого и его солдат. – Звучит интригующе. – Так оно и было. – А что еще случилось? Ведь наверняка было что-то еще. Эти фотографии… – Оскар замолчал, только сейчас заметив другие снимки, разбросанные на столе, разделявшем его и Уиллу. – Скорее всего, вы испытали какое-то глубокое потрясение. Только оно помогает вам так легко понимать чужую боль. Уилла печально улыбнулась. Она смотрела не на гостя, а в полупустой бокал. – Я потеряла человека, которого любила больше всех на свете. Он был капитаном военного корабля. Его корабль затонул в Средиземном море. – Мне больно это слышать, – признался взволнованный Оскар. – А мне больно это сознавать, – прошептала Уилла. Ей вспомнился день, когда она узнала о гибели Шейми. Она находилась в лагере Лоуренса, оправляясь после холеры. Она полулежала в постели и ела какой-то суп, когда в палатку вдруг вбежала Фатима и взволнованно затараторила: – Уилла, к тебе гость. Такой высокий, красивый. Говорит, что знает тебя.