— В казну заберем дарма — про то ему скажи. Война, мол. — Ладно. На некоторое время в горнице установилась тишина. Лишь плескались волны на Енисее, и шум воды залетал в терем. Герасим подумал, не ушел ли от него своевольный Константинко, спросил: — Тут? — Тут, батюшко. — Кого вчера расспрашивал Матвейко, окромя целовальника? — К Степанке Коловскому ходил. — Ищи теперь Степанку! Всех бы их, крикунов и заводчиков, туда, в киргизы к Родионке! Хватят лиха будут посговорчивее, — угрюмо сказал воевода. — Так, батюшко. — Ты поглядывай за Матвейкой. К женкам гулящим сведи. — Я уж думаю. Феклушка Степанкина приглянулась ему. К ней и сведу. — Сережки купи, бусы. Оно и тронется дело, а там — Матвейко у нас в руках. Да передай Ваське, пусть на глаза томичам носа не кажет! — приказал Герасим. Воевода наспех позавтракал яичницей и ушел в приказную избу. Вестей от Родиона он ждал с нетерпением. Первое и пока что единственное послание было из-под Канска: «Пограбив острог, Еренячко ушел неведомо куда, след сыскиваем». С той поры — молчок. Три с лишним недели ни слуху ни духу. Будь победа, Родион известил бы воеводу. А разгром — так трудно сказать, кто на Красный Яр придет раньше — атаман со своей сотней или тот киргиз Еренячко. В ожидании вражеского набега воевода повелел вокруг Красного Яра сделать по тайге засеки, возводить на дорогах частокол. Для ставления укреплений на Большой Кемчуг и Бирюсу-реку был послан сын Дементия Злобина — Михаил. На реки Арей и Качу Никитин отрядил Дмитрия Тюменцева с полусотней пеших казаков, на канскую дорогу — Трифона Еремеева. Работы велись спешно. Атаманы и пятидесятники сообщали, сколько и где чего построено. И только не было гонца от Родиона. Герасим терялся в догадках, что случилось с отрядом, а сегодня совсем пал духом, велел никого в приказную избу не пускать, даже самого Ваську. На этот раз судьба сжалилась над воеводою: на легком плотике с верховий Енисея сплавился пеший казак Артюшко Шелунин. Измученный, с ввалившимися щеками, встал перед воеводою, а ноги казака уже не держат. И Герасим велел Артюшке сесть и все говорить по порядку. — Дело было бы, ан измена лиха. Не по тем дорогам водит нас киргизятин Ивашко, а ему потакает во всем сам атаман Кольцов, вот чо, — в глазах у Артюшки закипели слезы. Воевода прекратил расспросы. Велел Артюшку накормить досыта, а сам послал за Матвейкой. Матвейко явился скоро и выслушал путаную и сбивчивую речь казака. — Не прямит государю атаман Родионко, а особо же киргизятин Ивашко. Оголодали и оборвались мы, а где злодей Еренячко, того не ведаем. — Вон кто есть подлинный изменник — киргизятин! — сказал воевода Матвейке. — По нему и нужно вести поголовный сыск. Герасим торжествовал. Уж не одна победа над Иренеком была необходима воеводе, ему не менее того нужны были теперь Ивашко и Родион, известные всем смутьяны, чтобы взыскать с них за неудачный поход, а заодно и прикрыть государево дело, объявленное на подьячего Ваську Еремеева. И еще был рад Герасим, что Матвейко безоглядно принял его, воеводину, сторону. А раз так, то положение воеводино вроде бы улучшалось. Правда, еще неизвестно было, что предпримут киргизы, да бог не выдаст — свинья не съест, а выдаст — божьей воли не переможешь. 20 В густой тени деревьев не было прохлады — в лесу стояла парная, изнуряющая духота. Серой тучей застило свет комарье. С противным гудом и писком комары лезли в рот и в нос, жгли взопревшие, распухшие лица, и не было от них никакого спасения. Блудя в буреломе, сотня Родиона Кольцова искала выхода в степь. Обливаясь потом и злобно переговариваясь, казаки рубили просеки и по тем просекам проводили навьюченных лошадей, а затем проходили сами. Войско роптало: — В степи атаману теснота, а тут, знать, на боку катись. — Еренячко уйдет за тридевять земель, пока мы топорами машем. Не поднимая взмыленной головы, Якунко ворчал: — Киргиз в лесу не живет. Родион, взмокший, с распахнутой, усыпанной комарами грудью, подминая ногами тугой, в рост человека, борщевик, рванулся к Якунке: — Говенная ты рожа! Да разве пеши по степи за киргизами угонишься? Хитростью брать надобно! — Уж и хитрим шестую неделю, — огрызнулся Якунко. Атаману горько. Может, и правы казаки, да кто скажет наперед, какою из дорог воевать Еренячку. Одно было ясно: в открытом бою не побить киргизов. Вот почему, советуясь с подгородными ясачными татарами, Родион искал тайные, совсем неведомые киргизам пути, чтобы неожиданно появиться у их мятежных улусов и нанести сокрушительный удар. Эти обходные пути прежде всего сбивали с толку самих казаков, которые никак не могли уразуметь, зачем им ходить по лесам и болотам, когда немирные инородцы — в степи, где их нужно искать и громить. Шли казаки за атаманом неохотно, против своей воли, все чаще учиняя гвалт и заводя разговоры о возвращении на Красный Яр. И все чаще срывали зло не на самом Родионе, а на киргизе Ивашке. В нерешительных и порою непонятных действиях атамана они видели изменническую руку Ивашки. И если Родион еще огрызался на злобные выпады, то Ивашко оставлял их безо всякого ответа, словно ничего и не слышал. И это бесило казаков, они в открытую обсуждали, как им поступить с Ивашкой. — Околдовал он атамана. Ослеп атаман, не видит, где правда, а где обман. — Побить Ивашку до смерти, чтоб Родион не держал с ним совета! С великим трудом одолели темные леса Солгонского кряжа и еле живые вышли в степь, на Ужур-реку. Взгляду открылись безлесные холмы, в беспорядке навороченные до самого окоема, и в стороне заката Змеиная сопка, отмечавшая дорогу к Божьему озеру. — Вот мы и прибыли, только куда? — размахивая руками, сказал Степанко. На его холщовой рубахе по спине радужными разводами пошла соль. Однако так было не у одного Степанки — все в пути изрядно засолонели. С выходом в степь атаман заметно повеселел. В его затекших от комариных укусов глазах появилось прежнее ухарство, он стал держаться с казаками с присущей ему простотой и уверенностью. Увидев на мшистом камне раскисшего казака, атаман подбадривал его прибауткой: — Эх ты! С рыла болван, а во всем талан! Лицо казака невольно светлело, и он был готов уж простить атаману все неудачи, и простил бы, когда б не хмурый, настороженный взгляд недовольной сотни. Сотня по-прежнему гудела, требуя немедленного боя с киргизами или возвращения на Красный Яр. — А где вам киргизов возьму? — сердился атаман. — Ищите — воевать будем! — Истинно — где их теперь взять, коли упустили? — говорил молчавший до сей поры Куземко. Как он ни дорожил своей дружбой с Родионом, а поддался общему озлоблению. И то сказать, схлестнулся атаман с ясачными, особенно с киргизом Ивашкой, да разве быть теперь войне? Умучает Родион сотню голодом да непосильными переходами, а тогда бери ее Еренячко голыми руками. Вечером на краю перелеска, в стороне от буйно полыхавших костров, собрал атаман детей боярских, а еще пригласил на совет Бабука. Нужно было решать, что делать далее. Но едва повели разговор, к ним подошел Ульянко Потылицын, без спроса повалился на траву. — Я казаками послан, чтоб промеж вами не сталось худого сговору, — мрачно сказал он. — Лежи, — ответил Родион, сдерживаясь, чтобы опять не хватить по роже ненавистного ему казака. Молчали, поглядывая друг на друга, ждали, кто заговорит первым. Всех сковывало присутствие Ульянки, который может не так истолковать сказанные здесь слова, а это приведет к новой смуте. — Наши ертаулы видели дозорных киргизов и по Чулыму и у Божьего озера, — начал Родион. — Про то мы знаем. Так куда же повернем — к Июсам или в Кызыльскую землицу? — На Красный Яр! — вызывающе воскликнул Ульянко. Степанко поднял бронзово-красное в отблесках костров лицо и сказал атаману: — Поведешь на Июсы — все сгинем с голоду, дальняя то сторона. Попробовать бы Божье озеро… — Улусы киргизов там, — Ивашко махнул рукой в направлении Змеиной сопки. — Там, — согласился Бабук. — На Красный Яр! — снова задиристо крикнул Ульянко. Атаман молча направился к отпугнувшим темень кострам, за ним последовали Ивашко и Бабук. Замешкавшемуся Степанке Ульянко сказал: — Пошто их слушаешь? Смотри-ко! Назавтра сотня выступила в Уракскую степь. Большая часть казаков сперва не хотела подчиняться атаману. Но пошептались, пошушукались и, побросав на виду у него пищали, согласились идти. Скрипя зубами, атаман собрал пищали, приторочил их к седлам. И сотня, сперва нехотя, но с каждой минутой втягиваясь в привычный походный шаг, двинулась по желтому от лапчатки и подмаренника берегу Ужур-реки. Ивашко стал удивляться атаману: всегда независимый, сильный и упрямый, он вдруг сник перед бунтующей ватагой сердитых, на все готовых людей. Стремясь как-то погасить поднимающуюся против него бурю, Родион шел навстречу казакам даже в том, что противоречило здравому смыслу. Взять хотя бы пищали. За потерю их, а тем более за потерю с недобрым умыслом, казаку полагалась смерть на месте. Родион же стерпел, даже вида не подал, как ему, атаману, больно и видеть такое, и самому поднимать с земли те пищали. Поднял и все тут, словно так и нужно. Но казаки не оценили этой атаманской уступки. Наоборот, с каждым днем они требовали новых и новых уступок. Когда сотня стала на ночевку в Уракской степи, у одного из многочисленных здесь озер, к атаманову Воронку, пасшемуся у тальников на кочковатом берегу, разом подошли несколько казаков. Ульянко глумливо погладил по шее всхрапнувшего Воронка и громко сказал: — Ну-ко, освежую тебя, бегунок. Готовь, ребята, котлы! Конь попятился от Ульянки, будто все понял, а казак достал из-за голенища и стал править на камне охотничий нож. Затаив дыхание, сотня наблюдала за Ульянкой, ждала развязки. Один атаман даже не посмотрел ни на него, ни на своего коня. Как набивал табаком свою короткую, насквозь прокуренную трубку, так и продолжал набивать, лишь пальцы его плохо гнулись да слегка приплясывали. У Ивашки жаром обдало сердце и зарябило в глазах. Вскакивая на ноги, он кинул руку к кушаку, выхватил пистоль: — Убью!