Взметнулись лохматые головы, словно по ним пронесся предгрозовой ветер. Сотня задвигалась, закипела, поднялся возбужденный говор. И неожиданно для Ульянки казаки поддержали киргиза. Как ни озверели они в тяжелом своем походе, а все ж рассудили, что конь ни при чем. И какой же ты есть казак, если мстишь бессловесной скотине, а не самому хозяину? Да и сам Родион еще атаман, какой он ни есть, а атаман. С атамановым же боевым конем так поступать негоже. Родион не вмешивался в разговоры, смотрел на все грустно, с сожалением и как бы со стороны. И когда оторопевший Ульянко плюнул и отошел от коня, на лобастом Родионовом лице не отразилось ни удовлетворения, ни радости. «Что с ним? — думал об атамане Ивашко. — Неужели боится казаков?» И вспомнился Ивашке рассказ Верещаги, как Родионова отца, Ивана, голодная толпа казаков в какую-то минуту растерзала на торгу и бросила в Качу. Знать, не хочется Родиону изведать скорбную участь своего отца, потому и терпит обиды и всяческие оскорбления. Тяжелым Ивашкиным мыслям атаман ответил в тот же вечер. Бросая в костер сухие пучки травы, он сказал: — Раздуть пожар легко, совладать с ним попробуй. Таким Ивашко не знал Родиона. Душа нараспашку, гуляка и бедокур — атаман, казалось, никогда не боялся смерти, не знал смятений и сомнений, всем резал правду в глаза, нисколько не заботясь о том, понравятся кому его слова или нет. А теперь оказалось, что за его видимой простотой и прямодушием скрывается хитрый и осторожный ум признанного вожака сотни. Может, этому уму более, чем чему-нибудь другому, он и обязан своим высоким положением атамана. — Оно так, — подтвердил Родион свои же слова и задумчиво добавил: — Но ты к ним не лезь. Уракская степь, как и прежде, была пустынной и потому показалась особенно знойной и бесконечно широкой. Оставив ее позади, сотня в нерешительности остановилась у возникшей впереди лесистой, в березовых кудрях, гривы. Ульянко, который стал уже главным заводилой у смутьянов, шагнул к Родиону и грубо предупредил: — Дальше пути нет. Не верим мы ведущим нас инородцам. Атаман вскинул бесстрашные глаза. Этот свой взгляд, хорошо известный в остроге, Родион словно берег все дни про запас, чтобы теперь испытать его могучую силу. И казаки покорно вобрали головы в плечи и притихли, будто не они только что грозили атаману. — Мы пойдем в долину Парны и Бережа. Кому знакомы эти места, тот и поведет нас. — Мне знакомы! — бойко отозвался Якунко. — Веди ты. И казаки, недовольно покряхтывая и чертыхаясь, снова тронулись в путь. «Уж и богатырь ты, Родион Кольцов!» — с восхищением думал Ивашко, как бы заново постигая ножевой характер атамана. Когда унылой и ленивой гурьбой втянулись в лесистый распадок, что вел на другую сторону гривы, на речку Темру, к ясачному Мунгатову улусу, Якунко неожиданно вспомнил, что неподалеку в лесу была та старая, крытая берестой юрта, куда он заезжал с Маганахом и покойным Тимошкой, там жил старик с внуком. Они скажут, где теперь кочуют немирные киргизы. Юрту искать не пришлось. Едва остановились, из кустов малины выскользнул гибкий, словно прутик, Мукуш. Он узнал Якунку, рассыпался ликующим смехом: — Хорош парень! — Дружок твой, что ль? — сощурив глаза, сдержанно спросил Ульянко. — Из кызылов, — ответил Якунко, не менее Мукуша был рад этой встрече. — Откройся тогда, где есть киргизы. Мукуш часто закачал головой. Он ничего не слышал об Иренеке. Может, и на Божьем озере стоит многочисленное киргизское войско, а может, и в каком другом месте. А здесь Мукуш живет один — его дедушка долго хворал брюхом и умер, а родной улус кочует неизвестно где. — Он обманывает, басурманин! — зычно вскричал Ульянко и со всей силы ударил Мукуша в подвздошье. Мукуш упал на землю и стал корчиться от перехватившей дух боли. Ивашко бросился к нему и, словно щитом, прикрыл его собою. — Измена! — крикнул Ульянко. Бороды рванулись вперед, чтобы свершить расправу. Над Ивашкой угрожающе взлетели копья и сабли. Один из казаков в упор наставил на него ствол пищали. — Гей, стрелю! Толпа удивилась атаманову громовому кличу и немедленно отпрянула, наступая на ноги задним. Но ярость, охватившая сердца, не унималась, она искала выхода, и Ульянко за всех казаков сурово сказал атаману: — Вертаемся в город. И ясырь это не твой, а всего войска! Родион повел бровью, оглядел кремни пистоля, скривил рот в горькой усмешке: — Парня берите себе. А я пойду на киргизов вот с ними, — и кивнул на подгородных татар. Сейчас он надеялся лишь на них. Но те угрюмо топтались на месте, не решаясь что-нибудь сказать в поддержку Родиона. Лишь немного погодя Бабук в отчаянии сорвал с себя красный колпак и, поклонившись атаману, проговорил: — Мы тоже идем в город. Посевы поспели, жать надо. С подгородными инородцами Родион согласился легко, как будто все так должно быть: — Можно и на Красный Яр! «Душевный человек атаман», — с благодарностью подумал Ивашко. А Родион уже расседлывал и развьючивал коня, раздавая казакам их пищали. Сотне предстоял короткий отдых перед обратной дорогой. И когда Ульянко неудобно взял и чуть не выронил свою пищаль, атаман перекосил крутые плечи, вздохнул: — Не казак — рожа!.. 21 По обычаю на Ильин день хозяева не пускали в избу собак, кошек. А людям всегда бывали рады, особенно таким гостям, как рыжий Артюшко, вернувшийся из немирной Киргизской землицы. Едва появился он на улице, улыбчивый, бравый, его тут же стали зазывать в дома выпить водки да порассказать про воинский поход сотни Родиона Кольцова, в которой почти от каждой семьи кто-то служил: отец или сын, брат или сват. Феклуша хотела с утра заполучить к себе Артюшку, да ускользнул он у нее из-под носа: только куриц из огорода выгнала, а его поминай как звали — уже в другой край города подался. Она не побежала за ним, а решила дождаться, когда он опять появится в Алексеевском краю. Но объявился он не скоро, только к вечеру, до того ж нагрянули к Феклуше иные гости. Известный в городе бабник и бражник воеводский сынок Константинко привел томского сыщика Матвейку, оба были изрядно под хмельком. Их появление не очень-то обрадовало, однако и не огорчило Феклушу. Пришли так пусть, как добрые, проходят в горницу. И она, махнув подолом, церемонно пригласила их к столу, скромно накрытому для Артюшки. Расселись они за столом, подобрав ноги под лавку, и ну шутить, перемигиваться. А выпили по первой — Константинко вытер рукавом губы, крякнул и по-свойски сказал: — Поцеловала бы гостенька томского. Авось пожалует тебя богатым подарком. — Не запрещено ли ноне целоваться? Боюсь! — притворно испугалась она. Матвейко сладострастно облизнулся и сказал: — Целовать в уста нет поста. Он достал из-за пазухи коралловое красное ожерелье, полюбовался, протянул ей. — Помоложе бы, чай, нашел, чтобы одарить, — отстраняя понравившийся ей подарок, ответила она. Матвейко был упрям. Где ж это видано, чтобы отказываться от такого богатства. Он не отступал: — Не во гнев твоей милости, не в зазор твоей чести. Константинко вдруг вскочил и ладошкой хлопнул себя по лбу, словно вспомнил что-то: — Ай-ай! Чтоб тебя пополам да в черепья! — схватил колпак и бегом из горницы. Но Феклушу не проведешь. Она догадалась сразу, зачем так скоро улизнул Константинко. И ничего не пришло ему на память, а такой у мужиков был уговор, чтоб не мешался третий. — Не для меня ли загодя винцо и чарку на стол поставили? — полушутя спросил Матвейко, когда за дружком хлопнула дверь. — Ну как для тебя! — бойко проговорила она. — То ладно бы, — протянул он и взглянул на нее пристально и серьезно. — Чего ты, гостюшко? — удивилась Феклуша, оглаживая свои бедра. — Полюби меня — в Томск свезу, повенчаемся! — Прежнюю-то женку куда денешь? — К тестю в Тобольский город отправлю. Ты любее. — А что со Степанкой делать, с мужем? — спросила Феклуша. — Старый он. Брось его! — Жалко. Говоря с Матвейкой, она в душе смеялась над ним. Ну, бежала бы с тобой, а что потом? И от тебя куда-нито бежала бы, потому что нельзя любить всех. С Куземкою — так хоть на край света! И не задумалась, и не охнула бы — вот как дорог он Феклуше. — Ты не жалей его, мужа-то, — советовал Матвейко.