«Тот же сын боярский, — подумал Матвейко о Степанке, — хулил подьячего и Герасима Никитина заглазно, а теперь онемел». И вдруг над вязкой духотою площади, над стенами и башнями острога взметнулся отчаянный голос: — Киргизы Канский острожек воюют! И люд растерянно присел, и повернулся на крик, и все увидели чумазого казака, одни зубы светлели на его лице да белки выпученных глаз. Сдерживая ошалевшего от скачки коня, гонец вопил: — Киргизы канских людей побивают! На колокольне собора басом рявкнул и в суматошном звоне залился большой колокол. Минуту спустя ему ответил густой гуд Покровской церкви. Звуки набата, растекаясь по котловине, заполнили всю округу. Над холмом Кум-Тигей и над Афонтовой горой почти в одно время рванулись в небо белые сигнальные дымы. Четвертую неделю по едва приметному киргизскому следу неотступно шла пешая сотня атамана Родиона Кольцова, усиленная подгородными аринами и качинцами. Вначале красноярцы поторопились было под Канск, надеясь прихватить там изменника Иренека. Но начальный князь киргизов был не дурак, он не стал ждать погони. Канские казаки, вернувшиеся в острожек после его ухода, ничего не слышали о дальнейшем пути князька. Да и услышать-то об этом им было не от кого, так как братские роды поснимались со своих кочевий и ринулись в непролазную тайгу. Что до тубинского племени, жившего последние месяцы под Канском, то оно с приходом киргизов все как есть куда-то вдруг исчезло: ни одной юрты на огромном пространстве степи. И все-таки, как ни петляли по кустарникам и болотам хитрые киргизы, стремясь всячески запутать погоню, на подтаежной с обомшелыми берегами реке Колбе Родион взял верный след Абалакова отряда. Хозяин крытой корьем юрты старый камасинец охотно повел казаков вверх по реке и показал кочковатый лог, по которому несколько дней назад прокатилась грозная волна киргизских воинов с прихваченной под Канском добычей. Камасинский улус тоже был разграблен и сожжен, людей Абалак угнал за Енисей, сам старик чудом скрылся в болотистой согре, а вот теперь осмелился выйти на прежнее место к реке и поселился в единственной уцелевшей юрте. — Он, как бык, ищущий траву, — сказал камасинец об Абалаке. — Короткий нож палец режет, злой жеребенок табун калечит. Лог пихтачами и ельниками неуклонно вел на закат солнца. Трава была сплошь вытоптана скотом и людьми на все несколько суток пути до Енисея. На редких лесных полянах местами попадались покинутые киргизами стоянки, на них лысели потухшие кострища, белели обглоданные кости быков и баранов. Попадались и людские страшные трупы, чаще детей, уже изглоданные в тайге зверьем. По жалким смердящим останкам нельзя было понять, то ли люди померли с голоду, от болезней, то ли пытались бежать и были прикончены воинами. У Енисея казаки окончательно утвердились в мысли, что перед ними здесь прошли киргизы. Лес на обрывистых береговых кручах был сплошь вырублен — инородческое войско вязало для переправы плоты. Один из этих плотов бронзовел сосною на речной отмели по ту сторону Енисея. Переправившись тем же, что и киргизы, способом через быстроводную реку, Родионова сотня вышла в распахнутую дресвяную степь. След Абалака взбежал на плоский гребень хребта и вдруг потерялся в синем дыму полыни и типчака. Родион послал ертаулов во все концы. Они долго кружили по выгоревшим за лето травам, и каждый из них обнаружил на своем пути какие-то приметы воинской дороги. Но сказать точно, каким логом или увалом прошли киргизы, никто из них не мог. Даже все понимающий в раскрытой книге степи князец Бабук в недоумении пожал плечами: — У большой реки много притоков, у ловкого много дорог. Бабук был у сотни постоянным проводником, именно на Бабука и надеялся Родион более всего, на мудрые советы князца и на его тонкое природное чутье, которое уже не раз выручало казаков из беды. Бабук много ходил по волнистой степи, много думал, прежде чем показать на небольшую нагую гряду гор, идущую прямо в сторону Июсов: — Туда, однако. Целые сутки без присеста шли вдоль той каменистой, мертвой гряды. И все же со следами киргизов нигде не встретились. Родион, заметив в распадке покинутую земляную юрту пастухов, повернул сотню к ней. Он рассчитывал найти здесь воду и наконец-то дать людям нужный до зарезу отдых. Действительно, в дохнувших холодком зарослях полевой мяты и курослепника толчками бил ключ, прозрачные струйки воды по каменному ложу со звоном стекали в сосновую колоду, к которой и приникли томимые жаждой казаки. Сотня напилась вдоволь и тут же уснула, повалясь на распаленную зноем землю. А назавтра поднялась рано, пошла по росе и вскоре оказалась у озера, лежавшего в кольце жестких, сухих камышей. Казаки еле тянули ноги. Сказывался мучительный голод последних дней — рассчитывали, что в Киргизской степи найдется скот, но пока что не было ни улусов, ни скота. Хитрый Абалак оставлял за собой голую, как бубен, землю. Над озером пронзительно посвистывали падавшие на воду кулики. Кто-то увидел, как шлепнулась в голубое разводье утиная пара. Из камышей доносилась беспокойная перекличка водяных курочек. Атаман приказал: — Не стрелять из пищалей. Так и киргизов сполошить — раз плюнуть, — и оглядел покатые холмы, простиравшиеся вокруг. А стрелы лучникам жалко: где ее сыщешь потом в толще озерного ила? В воинском же походе каждая стрела — великая выручка человеку, без стрелы человек — не воин, и жизнь его ломаной деньги не стоит. Тишина над озером глубокая, глухая — ни звука. По верхушкам камышей тянул слабый ветер. Но он не шуршал камышовыми листьями — лишь едва раскачивал их. И вдруг на озерной луде[9], совсем рядом, грохнуло хлестко, и по разливу, расплываясь, заскользил синий дымок. Тяжелая кряква сгоряча хлопнула крыльями, побарахталась немного на воде и затихла. И стрелок торопливо захлюпал по камышам к добыче. — Кто пальнул? — Родион пробежал к луде, выхватывая на бегу пистоль. Крякву, держа ее впереди себя за длинную шею, вынес на берег казак Ульянко Потылицын. Не обращая внимания на ругань бегущего по кочкам к нему атамана, Ульянко снял с себя мокрые сапоги и портки. — Убью, вор! — взъярился Родион и с размаху хрясь стрелка рукоятью пистоля по лицу. Изо рта и носа враз показалась алая кровь. Ульянко принялся плеваться и сморкаться налево и направо, заткнул пальцами норки, перепачкался в крови и побрел в озеро мыться. А тем временем на берегу, в камышах и на песчаных мысах застучало: — Гах!.. Гах!.. Ивашко остановил враз побелевшего Родиона: — Голодны гораздо. Родион еще и еще сердито выругался, махнул рукой и зашагал на косогор, подальше от озера. Выстрелов уже не вернешь, а люди совсем обессилели без еды — то верно. Сам бы теперь слопал бог знает что. Путь сотни лежал далее по болотистым берегам безвестной речушки, поросшим остролистой осокой. Усталые казаки вихляли ногами на кочках, все надеялись, что болото вот-вот кончится. Но кочкарник сменился забитыми, вонючим илом старицами. Сунулись — зачмокало, стало засасывать, пришлось искать твердую землю. — И завел же ты нас! — растирая на ладони листок щавеля, атаман упрекнул Бабука. — Зверь в беде к тайге идет, — Бабук кивнул на взбугрившиеся за болотом лесистые горы. Во время этого короткого разговора к атаману подошла толпа насупленных, злых казаков, одетых в застиранное кафтанье рванье. Рыжий Артюшко сердито сплюнул: — Вертай-ко назад, твою маму! Государю не прямите — водите не по тем логам! — Атаман с инородцами дружен, потакает измене, — заворчал кто-то за спиной Артюшки. К толпе неожиданно для Родиона присоединился Степанко Коловский, ударил атамана хмурым взглядом: — Зачем завел в болото? Родион потянулся к сабле. Глаза его недобро и мутно смеялись — так всегда бывало с удальцом-атаманом, когда до грозы оставалось ему совсем ничего. А там уж расходился так расходился, страшен был в своем необузданном, слепом гневе. Глядя на Родиона, Артюшко и впрямь пожалел свои рыжие вихры — глупой головы не было ему жалко, — и пробубнил, как бы прося прощения за свою необдуманную и неуместную выходку: — Ходим, твою маму… А след потеряли… Атаман на сей раз словно не замечал Артюшку, он вперил ледяной, сверлящий взгляд в Степанку: — Уж и глуп ты, сын боярский! Сотня раскатисто заржала, облегченно вздохнув. Знать, отошло у казаков сердце. Они еще не потеряли веры в своего отчаянного, своего могучего атамана. 18 Долина, пролегшая между двумя утесистыми гривами, сузилась, с близких холмов повеяло душницей и дикими астрами. И суровые, сосредоточенные лица киргизов разъяснились и расцвели. За холмами в редких кустиках пикульника и чия начиналась коренная земля алтырцев — Уйбатская степь. В прозрачном мареве она уходила на юг, ее южными и западными границами были Саксарский хребет и гора Изых, которые угадывались вдалеке. В этой стороне Уйбатской степи кочевал Конкоша, но теперь его улус стоял у скалистой горы Бараба. Чувствуя себя здесь полным хозяином, Конкоша советовал Абалаку, где лучше ставить юрты киргизам и тубинцам, куда отступать отряду в случае внезапного нападения русских, чтобы увести врагов от спрятавшихся в потаенных местах улусов. Рядом с тихими плесами и омутами Уйбата, укрытыми кудрявым ивняком, выросли, словно грибы после дождя, многочисленные юрты. Это было уже не мирное стойбище, жизнь остановившихся здесь людей направлялась настоятельными требованиями грядущих сражений. При нападении русских киргизы получали в степи большие преимущества. Прежде всего, русские отряды не могли приблизиться к лагерю скрытно — вся местность вокруг хорошо просматривалась. В степи с ее оврагами и курганами, с выходящими в нее распадками горных цепей отряду легко рассыпаться и змеей ускользнуть от врага. А еще здесь была та несомненная выгода, что неподалеку отсюда, всего в двух днях пути, снова появились передовые силы Алтын-хана. Конечно, Алтын-хан не такой уж союзник киргизов, чтобы чем-то жертвовать ради них, но киргизы — его данники, и постоять за свое будущее богатство — долг каждого правителя. Заботясь о безопасности доверенного ему войска, Абалак повсюду разослал конных разведчиков, они должны были загодя сообщать о приближающемся противнике. Абалак понимал, что разгром Канского острожка и угон тубинцев с той земли киргизам не простится — русские будут искать их всюду, чтобы наказать за предпринятый набег. Тубинские князцы держались особняком, их обидело недоверие киргизов и жестокое обращение с тубинскими улусами: тубинцы всегда были союзниками, а не кыштымами. Особенно недоволен был глубоко оскорбленный Иренеком князец Бурчан. К нему и Орошпаю, чтобы братья никуда не сбежали, был приставлен Емандарак с воинами, стража днем и ночью неотступно находилась при тубинцах. А когда Бурчан бросился в степь ловить строптивую лошадь, отбившуюся от его табуна, то прежде всего был пойман сам, его скрутили в седле, связали ему кривые ноги под брюхом коня — в таком непривычном виде его и представили на суд Абалака и других киргизских князцов. — Мое семигранное ружье стреляет через семь гор и попадает в семьдесят русских. Почему бы мне не пристрелить изменника Бурчана? — брезгливо выпятив нижнюю губу и обнажив гнилые зубы, говорил Конкоша. Абалак не обижал Бурчана, но сперва и не очень защищал его от Конкоши, который с яростью наседал на тубинского князца. Однако Конкошу ретиво поддержал князец Емандарак. — Сделанное Бурчаном — плохой пример воинам, — сказал он. — И нам лучше наказать смертью одного князца, чем все тубинцы отойдут к русским. — Пусть говорит, — чувствуя растущее озлобление киргизских князцов, кивнул Абалак на Бурчана. Запеленатый арканом, тубинец молчал, тяжело поводя глазами. На его широком лбу крупными каплями выступила испарина, она струйками скатывалась на кончик его большекрылого носа и капала на чапан. Абалак позвал родных братьев Бурчана — Бучая и Точака. Поигрывая плетью, он сказал им: — Есть вины, за которые платят жизнью. Будет справедливо, если Конкоша убьет Бурчана. Стрела без оперения мимо бьет, живущий без оглядки в беду попадает. — Можно убить Бурчана, — согласился Точак. — Но не хочешь ошибиться, князь, — спроси. Нужную силу на раздоры не тратят. — В глубокой реке брода нет, — сурово возразил Абалак. — Зачем Бурчан давал воеводе бобров и лисиц? Зачем давал клятву? — Зачем? — привскочив на кошме, воскликнул Конкоша. — Разве вы не платили ясак Красному Яру, когда Табун был в аманатах? Разве Итполин улус не несет соболей воеводе, чтоб облегчить участь Итполы, задержанного в остроге? А Бурчана можно убить, — сказал вспыльчивый Бучай. — Ценою ясака и клятвы Бурчан купил волю князцам тубинского племени, — подтвердил Точак. Бурчан по-прежнему глядел вдаль, в сторону Упсы-реки, где была древняя земля тубинцев. Слова киргизов, жестокие, несправедливые, вызывали у него одно лишь сожаление, что он, Бурчан, еще совсем недавно верил Иренеку и другим князцам алтысаров. При помощи Иренека Бурчан надеялся укрепить положение своего племени среди прочих степных племен, надеялся и — ошибся. Киргизы никогда не поставят тубинцев с собою вровень.