— Нужно громить улусы, — сказал нетерпеливый алтырец Талай. — Угонять скот и людей. — Послушаем сперва, что станут говорить тубинские князцы, — сдержанно произнес Шанда, все еще чувствовавший свою вину за прошлый уход под Красный Яр. — Я согласен с Шандой, — проговорил Абалак. Поднялся спор. Князцы повскакивали, замахали руками. Абалаку горячо возражали его родные братья, а их поддерживал Конкоша, они много шумели, предлагая увезти в торсуках головы изменников-тубинцев. Иренек слушал жаркую словесную перепалку князцов и криво усмехался тому, как он сейчас поразит всех своим словом. — Я выслушал вас, выслушайте вы меня, — сказал он, призвав князцов сесть на кошму и утихомириться. — Тубинцам известны метки на моих вороненых стрелах, а стрелы я посылаю, чтобы приглашать в свою дружину. Пусть же мои быстрые, как мысль, стрелы разлетятся по тубинским улусам. Воины бешеным наметом ускакали к рассыпанным по всей степи юртам. Иренек стал нетерпеливо ждать, объезжая сморенный сном лагерь. — Ты рассудил верно, — сказал подскакавший к нему Абалак. — Ты дал тубинцам возможность искупить свою вину. — Я надеюсь, что явятся все, кроме Бурчана, — ответил Иренек. Однако, вопреки его предсказаниям, Бурчан прискакал первым. Как ни в чем не бывало, он с обычной своей живостью поприветствовал начального князя и прямо спросил, когда выступать тубинским воинам. — Я хотел повесить тебя, труса и предателя, — гневно сказал Иренек. — Но ты пришел по моему зову. Отправляйся со своими людьми и скотом на Июсы и охраняй нашу степь до моего прихода. — Не торопись, князь, с расправой! — крикнул Бурчан, отъезжая. Орошпая воины привезли скрученного арканом. Всадник, везший Орошпая в седле, сказал: — Бежать хотел. Орошпай молчал, глядя на далекую черту окоема, словно ожидая оттуда какой-то помощи. Начальный князь спросил: — Как наказать тебя, Орошпай? Тубинец ничего не ответил. Да и что он мог ответить, когда все, что сказал воин, было правдой? — Ты будешь жить, Орошпай, — зло сказал Иренек. — Но ты мне в войске не нужен. Я сделаю тебя моим кыштымом, и станешь платить албан, какой назначу. Развяжите эту трусливую женщину. Прискакал запыхавшийся ертаул с новым известием. В Канском острожке крепко засели казаки, стреляют, надеясь на подмогу из Красного Яра. — В городе не скоро узнают о нашем набеге. Мы не выпустим из острожка ни одного казака! — воскликнул Иренек. — Один, кажется, ускакал. При этих словах ертаула начальный князь пришел в ярость. Он ругался, грозясь снести пустые головы всем ертаулам. Однако делать было нечего: войску следовало уходить подальше от острожка. И Иренек приказал немедля поднимать тубинские улусы — Абалак с небольшим отрядом поведет их назад, в Киргизскую степь. Тем временем Иренек с основной частью войска пойдет дальше на восток — развоевывать братские племена. Стон и плач стоял на кочевой таежной тропе, по которой Абалак уводил подавленных неудачей тубинцев. Киргизские воины древками копий подталкивали в спины женщин и детей, хлестали мужчин плетьми. Иренеку вдруг вспомнились уходившие за Саяны монголы. Они вот так же скопом уводили с собой скот и полонянников. И не жалкое сострадание к несчастным шевельнулось в суровой душе Иренека, а тайная радость, что киргизы столь же жестокосердны и воинственны, как цирики Алтын-хана. Для задуманных начальным князем больших походов нужны были настоящие мужчины. 17 Июньское солнце разлилось по узким улицам, по дворам, по самым глухим и потаенным местам города. Куда ни сунься — печет нещадно, как на угольях. Одно спасение в реке, и с утра по пыльным взвозам потянулись к Енисею цепочки служилых и посадских людей, ватажки ребятишек пешком и вершни. К полудню совсем обезлюдели улицы. На солнечной стороне позакрывались тяжелые ставни. Стрелец у приказной избы с трудом приоткрыл сонные глаза, когда перед ним осадили заморенных, храпевших коней три чужака в голубых длиннополых кафтанах. — Воеводу Герасима Петровича! — бойко выкликнул один из казаков, поглаживая по бугристой, литой шее карего, лоснящегося от пота бегуна. — Кто есть таков? — нехотя отозвался стрелец. — Сын боярский Матвейко из Томска. — Сыщик? — Не тебе про то ведать. — А кому ж? — без обиды вопросил стрелец. — Пусти к воеводе, — строго сказал Матвейко. — То не велено. Спит воевода Герасим. Не вступая в спор, приезжий повернул коня к воротам Малого острога, на выезд, сопровождавшие его казаки тронулись за ним. А немного погодя, выйдя из спаленки на галерею своих хором и случайно услышав от стрельца о томичах, Герасим Никитин сердцем почуял, что дело тут недоброе, что просто так не поехали бы в дальнюю даль те голубые кафтаны. И не мешкая, послал за городничим, чтоб тот разыскал томичей, оказал им надлежащий почет и ласку и позвал в приказную избу. Привычный ко всяким розыскам, городничий стремглав кинулся по городу, пробежал насквозь одну улицу, другую — никого из гостей не встретил, догадался сойти к Енисею. И еще сверху, от острожной стены, увидел: расседланные кони приезжих по брюхо стоят в воде, а сами томичи — в пестром людском кольце. И похоже, что красноярских смущают, потому как люди уже кулаками машут, грозят острогу. Эх, и достанется кому-то от воеводы, уж кто-кто, а Герасим Петрович не простит своевольства и шатости. — Бес он и всяческий мучитель! — донеслось от реки. Насмерть испугался городничий, услышав такие непотребные речи, хотел было что есть мочи дать деру назад, да, слава богу, разобрался, что крыли казаки не столько самого воеводу, сколько подьячего Ваську, и тогда городничий смело зашагал к реке, где толпа полнилась, разбухала, как сухарь в молоке. Прямо голышом перли сюда вылезшие из воды казаки и казачата. — Злодей он, Васька! — повизгивал Степанко Коловский, принявший после тюремной отсидки сторону Родиона. Самого Родиона на этот случай в городе не оказалось. С утра он уехал далеко в степь, под самые сосновые боры, приискивать добрые покосы для себя и лошадных казаков своей сотни. Но уже кто-то с места в карьер поскакал за ним, хотя сыскать атамана в овражках да перелесках все равно, что найти иголку в стоге сена. От накаленного желтого песка и гальки жара еще нестерпимее. Босые так и приплясывали, беспрестанно суча ногами. А Матвейко сдувал падавший на лоб смоляной чуб и слушал всех молча, поводя по толпе колючими глазами. Одни черкасы не хороводились и не жаловались приезжим на Ваську. Они кучкой стояли у самой кромки воды в лихо сдвинутых на затылок запорожских папахах и выжидательно поглядывали исподлобья на Матвея и на красноярцев. Черкасы жили в остроге смирно, они и тем были много довольны, что царь выслал их на Красный Яр, а мог бы и подалее, на самый что ни на есть край земли. — Воеводам он говорил напраслину! — кричал Артюшко Шелунин, размахивая сорванным с головы помятым колпаком. — У-у-у! — гудела толпа. Увидели идущего по взвозу городничего и разом языки прикусили. Стало слышно, как у того под ногами певуче хрустел песок. Голубые кафтаны стояли подбоченясь, глядели на городничего и тоже молчали. Но не страх перед воеводою, не запоздалое раскаяние, а смелый вызов и сама дерзость были на насмешливом лице Матвейки. И городничий подумал, что Ваське придется невпродых и еще неведомо то, защитит ли его воевода от страшного царского гнева. — Милостивый отец-воевода кланяться вам велел и сказать, что ждет он гостей к себе в приказную избу. — Без промедления будем, — важно проговорил Матвейко и дунул себе на чуб. Он повел коня в поводу, а за ним, обгоняя друг дружку и нещадно толкаясь, устремились горожане. Как пущенный с горы ком обрастает снегом, так умножалась вскоре и толпа, и когда она оказалась на пыльном торгу, к ней присоединились неизвестно откуда взявшиеся ватажки и одиночки. И опять многоголосый и непрерывный гул повис в воздухе. Матвейко, голубея длиннополым кафтаном, независимо, по-царски прошел с конем в Спасские ворота, отдал повод услужливому городничему и легкой, приплясывающей походкой устремился к Герасиму, степенно восседавшему на крыльце. Но едва гость шагнул на резное крыльцо, воевода, выставив вперед пятерню, остановил его: — По чину так и внизу постоишь. Сказывай, с чем прибыл? Матвейко удивился и сразу обмяк взглядом — сразили его напрочь столь «любезные» слова Герасима. Хоть сыщик и приехал в острог по повелению Москвы, а все ж воеводою тут по-прежнему Герасим Никитин, один он вершит надо всеми расправу, и забывать про то сыну боярскому не следует. Вот так и поставил воевода его на подобающее место, чтоб Матвейко начинал сыск не с подлых воровских людишек, известных крикунов, не раз пытанных, батогами и кнутами нещадно битых. Ишь, как они вопят, а кто о ясачных радеет больше подьячего Васьки Еремеева? Кто соболиную казну содержит беспрестанно во многие годы? — Томского города воеводы Иван Лаврентьевич Салтыков да князь Федор Никитич Мещерский низко кланяться тебе велели, — с трудом смиряя себя, учтиво проговорил Матвейко. Герасим забрал в кулак бороду, победно ухмыльнулся. Поостыл ретивый сыщик, а уж и был горяч, крепко горяч. — Вон куда кормиться приехал князь Федор Никитич. И то молвить — обнищал. Однако куда как спешив… Не сцепились бы воеводы, — заметил Герасим, надменно оглядывая растерянную толпу. Матвейко уразумел подлинную причину Герасимова торжества: воевода от него, Матвейки, только что узнал о смене стольника Никиты Андреевича Вельяминова на Томском воеводстве, и это немало порадовало его. С Никитой Андреевичем дело у Герасима доходило до ругани и взаимных матерных поношений. Не хотел Герасим жить под началом разрядного города Томска, сам себе хотел быть наибольшим головою. — А послан я, Матвейко, со товарищи на Красный Яр о всяких былых винах подьячего Васьки Еремеева сыскивать. — В приказную заходи, коли сыск заводишь. Скажу тебе воеводское слово, — милостиво пригласил Герасим. Матвейко уже занес ногу, чтобы шагать по ступеням, он был бы рад теперь и не спорить с воеводою, как в крутом замесе толпы послышался нетерпеливый и занозистый голос: — Послушай-ко челобитчиков, сыщик, про все Васильевы наговоры да притеснения. — Кто есть ты, инородец? — удивился Матвейко, выхватив взглядом из толпы смуглое лицо киргиза. Ивашко бесстрашно приблизился к крыльцу и бросил скорее Герасиму, чем сыщику: — Всякая хитрость у нас чинится… Воевода заерзал на стуле, вскочил, кинулся к балясинам: — Сам ты бражничал и в зернь играл, и девку купил обманом! — Не стращай меня, отец-воевода. Я писал челобитную, я и в ответе во всем. — Ты зачем же в город приехал, зачем приказа моего ослушался? — со злобы топал сапогами Герасим. От этой перебранки народ стих, все ждали ее скорой развязки. Кое-кто откровенно побаивался за Ивашку. Но сам-то он твердо знал, что в присутствии Матвея воевода в тюрьму не посадит и тем более не прикажет сечь батогами. Сын боярский Матвейко растерянно стоял на крыльце, ловя ртом галок и туго соображая, кого ему слушать и кто прав в этой внезапной стычке. Ивашкина дерзость пришлась ему явно не по сердцу: пусть сердит инородец на Ваську — воеводу-то за что лаять? На воеводской стороне великая сила. Чтоб одолеть ту силу, Матвейке нужна поддержка не одного инородца, а всех служилых людей острога.