— Я тебя позвал, — криво усмехнулся Шанда. — И совсем не для разговоров, хотя с умным человеком поговорить приятно. Я позвал тебя, чтобы пировать. Всякое может быть: ты уедешь, я уеду — где потом свидимся? Остаток дня провели в улусе. Затемно гости, поблагодарив хозяина за обильное угощение, собрались домой. Шанда вручил им богатые подарки. Итпола получил бухарское с серебряной насечкой седло. А Ивашке Шанда подарил тонконогого ахалтекинского жеребца. — Будешь вспоминать меня, родич. А к воеводе ты пока не езди. Зачем тебе обижать Шанду? Через неделю я откочую, тогда и жалуйся на меня Герасиму. Поблагодарив за подарок, Ивашко отправился в свой улус. И по пути твердо решил не дать Шанде нарушить клятву. И поскакал Ивашко на Красный Яр. К утру был в городе, и не желавший его видеть воевода все-таки принял киргиза в первой домашней горнице, выслушал его и взъярился на Шанду: — Привести ко мне изменника! К Шанде послали городничего с десятком казаков. Не мешкая, отряд тронулся в путь, а к вечеру воеводе донесли: — Шанда утек. Казаки помчались на переем: с отарами далеко не уйдет. Но как ни искали по степям и лесам, не нашли кочевавшего улуса. Воевода разозлился на Ивашку пуще прежнего, зашумел: — Ты обманул меня! Дал Шанде уйти, а потом прискакал с вестью. Бери-ко людей и скачи к Ачинску ловить князца. Две недели стоял под Ачинском Ивашко с казаками, пока не узнал, что Шанда кочует у Божьего озера вместе с Иренеком. И еще разведал он, что Иренек с Абалаком подбивают Шанду идти грабить ясачных. Так ни с чем вернулся Ивашко на Красный Яр. Воевода забушевал: — Упустил Шанду! Да за то в тюрьму тебя, в колодки! И снова не осуществил Герасим своей угрозы. Оно и понятно: по городу с ватагой дружков куражливо расхаживал Родион, ожидавший сыска по делу Васьки Еремеева. Боялся воевода сыска, потому что знал за собой многие вины. Герасим решился на другое. Он забрал в аманаты князцов Итполу и Арыкпая, чтобы не дать им уйти следом за Шандой и чтобы заставить крупные киргизские улусы платить ясак Москве. 16 Теплой ночью на берегу Божьего озера плясал, рвался в темень длинными языками пламени костер. Плескались о берег бессонные волны. И воины, в медных шлемах, собравшись у костра, слушали слегка хриплый голос старика Торгая: — Давно то было, никто не помнит когда. Киргизы побили качинцев, и качинцы решили уйти подальше и запутать следы. А весь скот был отобран врагом, и качинцам предстояло кочевать пешими. Чтобы уйти незаметно и быстро, князец племени приказал воинам вырезать старых людей, которых плохо слушались ноги. Да и сами старики рассудили, что лучше умереть от своих, чем погубить и семьи, и самих себя. Торгай пробежал взглядом по напряженным лицам слушавших его воинов и продолжал: — Люди убили своих отцов и матерей. Лишь один парень пощадил своего отца и понес его в мешке на плечах. — Добрый человек! — восторженно восклицали воины, качая головами. — И вот качинцы подошли к большому чистому озеру. Оно ярко светилось. Свет шел из самой его глубины. Тогда начальный князец племени сказал, что народ обессилел, что никакого богатства нет и что нужно достать светящийся в глубине драгоценный камень, который принесет счастье всему народу. И воины разделись и стали нырять в озеро, и никто из них не вернулся с его дна. Наконец наступил черед сына, оставившего отца в живых. Сын спросил у отца совета, как ему быть. И старик посмотрел в озеро и сказал, чтобы сын шел на вершину приозерной горы Хара-таг, что камень там, а не в озере… — Здесь то было! — радостно и удивленно закричали воины. Торгай между тем продолжал: — И сын пошел на вершину Хара-таг и принес камень народу. Тогда князец племени сказал людям: «Убейте меня, я убил мудрость». А единственный оставшийся в живых старик ответил: «Это самый великий из князцов, каких я знал». — Мудрый человек! — говорили воины… Лишь закроет глаза Иренек — и видит бескрайнюю ночь у костра и Торгая в тесном кругу парней. Это случилось, когда Иренек не послушался стариков и посадил зарвавшегося Маганаха в яму. Начальный князь не должен так поступать — вот что сказал древней легендой мудрый старик. И Иренек тогда же освободил Маганаха и теперь не жалел об этом. Со стариками был установлен долгий и прочный мир, народ поверил в высшую справедливость славного повелителя Киргизской степи. И Иренек дал себе слово отныне и навсегда быть справедливым. После набега Алтын-хана на улусы минуло много месяцев, но раны, нанесенные народу, еще кровоточили. Все забрал тогда монгольский владыка у алтысаров и езерцев, даже последние скудные запасы сараны. Он же сделал своими рабами и угнал за Саяны многих людей. Замолкли просторные степи по Абакану и Уйбату, по Аскизу, Ербе и Нине. Жутким холодом могил повеяло от прекрасных долин, бывших гордостью киргизов, колыбелью многоплеменного народа. Улус начального князя теперь, как и прежде, стоял в урочище Кирижек-обо, на пологом берегу Белого Июса, под каменным сундуком горы Онно, где немногим более десяти лет назад был с почестями похоронен Ишей и где находилась дорогая киргизам могила великого Номчи. Древний длиннокосый шаман Айдыр, почитаемый всеми родами земли, сказал Иренеку: — Тебе приказали духи собрать народ воедино, как собирается сарана в торсуки. Тебе верят духи, потому что ты наследовал мудрость несравненного Ишея. Над немыми могилами предков шептались травы, а жизнь шла, годы шли нескончаемым караваном. И князь Иренек на своих обыкновенных плечах должен был нести всю тяжесть врученной ему власти. Предстояло воскресить утраченную славу воинственных киргизов, одно имя которых когда-то наводило ужас на кочевников Великой степи. Улусы бедствовали. Начальный князь искал, чем можно помочь им. Разграбленным, обездоленным родам кое-что давали взаймы имущие роды. Однако нужно было еще содержать большое войско — оно не допустит впредь разорения и уничтожения Киргизской земли. С этой мыслью и ехал Иренек к езерцам и алтырцам. Его сопровождали брат Айкан, Шанда и несколько самых удалых воинов, охранявших начального князя. Степь была в неистовой поре цветения. В низинах сочно цвел пикульник, золотился душистый донник, а по зеленым перелескам пламенели солнечные жарки. Но с юга сквозь Саяны уже прорывались горячие ветры, иссушающие плодоносную землю. Пройдет несколько знойных дней, и степь пожелтеет, завянет. Вот почему живо вспомнились Шанде подгородные пастбища, где тучная, по пояс, зеленая трава до самой зимы, и он сказал: — Почему бы не кочевать нам под Красный Яр? Если бы русские не брали аманатов! — Будешь сидеть в остроге, как Итпола, — грустно усмехнулся Иренек, и его ястребиное лицо вдруг передернулось. Иренеку явно недоставало сейчас Итполы, своевременных и разумных советов спокойного, всегда уравновешенного друга. Итпола научил Иренека тонкой хитрости и выдержке там, где Иренек вспыхивал, как сухая трава. Но при всем его изворотливом, хитром уме Итпола иногда бывал чересчур доверчив. Не воевода, а доверчивость самого Итполы посадила князца в позорную аманатскую избу. Бежать из-под Красного Яра ему нужно было следом за Шандой, однако Итпола не сделал этого сразу, чего-то замешкался, и теперь томится в злой неволе, а его беспризорный улус платит ясак. — Если бы удалось поймать русских, мы бы обменяли их на Итполу, — задумчиво проговорил Иренек. — Воевода не согласится на размен, — возразил Шанда. — Что ему пользы от одного-двух казаков? А Итполин улус приносит сотни соболей и лисиц. Иренек бросил быстрый взгляд на Айкана: — Нужно было схватить племянника Ивашку, когда он ездил к Алтын-хану. Однако я сам не поменял бы его на Итполу. Если русские не находят лучшего посла, чем киргиз, значит, киргиз того стоит. — Ивашко знает русскую грамоту и обычаи русских, — равнодушно, словно о совсем чужом человеке, сказал Айкан. — Мы посылали бы его на Москву говорить с Белым царем. Но Ивашко позабыл свой род и племя, и нечего нам думать о нем. Нужно думать, как освободить Итполу, — решительно произнес Иренек. На чистоструйной речке Вире, где издавна кочевал качинский род бирюсов, нашли лишь один крохотный улус. Юрты бедные, все покрыты красным лиственничным корьем. Ни скота близко, ни собак. На голос Иренека из одной юрты вышел немощный, с серым лицом мужчина в рваной овчинной шубе: — О, горе мне! Почему я жив? Иренек нахмурился и поскакал прочь. Сердце князя больно сжалось от чувства тяжелой вины перед этим улусом, перед всей степью. Нет, пусть киргизы умрут все до единого, пусть ветер развеет по холмам и долинам пепел самого Иренека, но такого жестокого позора он больше не допустит. Или киргизы вдруг перестали быть мужчинами? Или родовые князцы уже не хозяева над степными родами? Долина Уйбата, в которой обычно бродили без счета тучные стада, сейчас тоже была совершенно пустой, словно по ней пронесся ураган, унесший юрты, людей, скот. Долго ездили всадники по ее каменистым взлобкам, солончакам и заболоченным низинам, пока у подножия хребта Саксар не наткнулись на погрязший в овечьем навозе улус алтырского князца Талая. Самого князца в улусе не застали. Старший сын его — Конкоша, маленький ростом, с хомячьими отвисшими щеками, гнилозубый и слюнявый, встретил алтысаров с подобающей приветливостью. Когда они рассказали ему о том, что видели в степи, Конкоша вздохнул и сказал: — Не к кому съездить в гости. Кто и жив остался, тот откочевал в горные леса, подальше от Алтын-хана. Талай вот уже неделю как жил за Енисеем у тубинцев, его ожидали домой со дня на день. В улусе готовились к загонной охоте: в распадках хребта паслось много коз. — Вот и мы поохотимся, — сказал Иренек. — А то парни разучились метко стрелять. Вместе с Конкошей алтырские князцы побывали у сагайцев. И всюду в долинах встречало их полное запустение. Ограбленные, запуганные люди приходили в ужас от одного топота копыт. «Лишь сознание собственного могущества может победить страх», — думал начальный князь. Талай привез от тубинцев нерадостную весть: роды «лучших» князцов откочевали на земли своих кыштымов под Канский острожек. Никакой помощи Иренеку тубинцы теперь не окажут. Больше того, князец Бурчан ездил на поклон к воеводе и свез воеводше в почесть двух рыжих бобров на шапку, сыновьям Герасима — по лисице черно-бурой. И дал Бурчан ото всех тубинских князцов клятву быть под рукою Москвы неотлучно и платить ясак Красному Яру. Иренек молча выслушал упавшего духом Талая и, немного подумав, сказал: — Тубинские роды продались воеводе. Бурчан и прочие князцы пожалеют об этом. Охотиться с Талаем алтысары не стали, им было теперь не до охоты. Договорившись об участии алтырцев в предстоящих набегах, Иренек в ночь уехал на Июсы, где Абалак неусыпно готовил к боям киргизское войско. Переправившись через Енисей на плотах и в больших лодках, киргизы двинулись по свежим следам вчерашних союзников. Иренек спешил, чтобы выйти к Канскому острожку раньше, чем молва о военном походе достигнет Красного Яра. Воинам не было отдыха: едва разгорались костры и лошади припадали губами к сочной траве, по лагерю пролетал клич начального князя: — Вперед! И опять, недовольно посапывая, качались воины в седлах от перевала до перевала, от одной долины до другой. Кроме узкого круга князцов, никто толком не знал, куда идет войско и с кем придется воевать, а более того — для чего и кому нужны предстоящие битвы. Станет ли людям легче после набега? Будет ли у них в котлах мясо? Или надежды на лучшее развеются вместе с дымом погребальных кладок? Зато Иренек был на редкость возбужден. Хищное лицо его сияло задором от предчувствия скорого боя. Так подстегивает коня запах свежей крови на поле сражения. Иренек с гордостью думал о том, что бы сказал о войске Ишей, будь он жив. Разве не о такой грозной силе мечтал отец в давние годы, осаждая острог Красный Яр? Но отцу не было дано объединить воинов всей степи, для этого Ишею не хватало твердости. А рожденный для подвига Иренек, он пойдет не только дальше отца, но и дальше своего знаменитого деда Номчи. Дед удовлетворился бы поношенной собольей шубой, если бы ее вернули ему томские воеводы. А Иренеку нужно больше во много крат, он хочет сам быть грозным царем над всей Киргизской степью, вот он покажет свою силу — и Москва будет вынуждена согласиться на вечный мир с независимыми киргизами. Правда, Иренек по-своему понимал независимость, он добивался ее только для себя, чтобы свободно брать у кыштымов все, что ему нужно. А если уж от кого и зависеть, то лучше от джунгар — они жили далеко и не лезли во внутренние дела Киргизской земли, довольствуясь собираемой здесь данью. Русские же не раз становились между киргизскими князцами и кыштымами, подговаривая последних перейти в ясачные люди Белого царя. Что скрывать, Иренек побаивался Красного Яра. Ему и сейчас был явно не по зубам этот твердый орешек. И шел Иренек не брать Канский острог, а грабить тубинцев и их кыштымов и, если все будет хорошо, продвинуться дальше, в братские улусы — братские были побогаче киргизов, потому что не испытывали еще опустошительных набегов Алтын-хана. Но заступись воевода за тубинцев и братских, Иренек призовет на помощь джунгар. Сенге-тайша пришлет в степь свое многочисленное войско, и тогда красноярцам не устоять, помогай им даже Томский, Енисейский и Кузнецкий остроги. А если война с русскими затянется, что тоже вполне возможно, начальный князь не дрогнет перед тем, чтобы уйти за Саянский камень со всем народом. Русским останется лишь мертвая степь, а это не входит в расчеты Белого царя, и он скоро позовет киргизов на прежние кочевья, только теперь уже на выгодных для степняков условиях. Иренек ехал впереди войска с Абалаком, сильным и смелым князцом, сочетавшим ясный ум с необыкновенной ловкостью и деловитостью. Сам Кудай дал его в первые помощники Иренеку, чтобы сообща они создали и укрепили кочевое государство киргизов. Абалак прав: родовая раздробленность терпима лишь когда на земле мир, но теперь киргизы должны объединить все племена и роды, собрать их в один могучий кулак и ударить тем кулаком по неприятелю. Только сила порождает уважение. Но Абалак не хотел ссориться с тубинцами. Он стремился уговорами, мирно вернуть их на старые кочевья. Иренек настоял на немедленном выступлении в поход. Иренек злился на вероломных тубинцев, что они, подобно кыштымам, решили ускользнуть из-под его начальной власти. По суровым степным законам их следовало предать истребительному огню и мечу. Но Иренек не сделает этого, он заставит тубинцев горько раскаяться, и они впредь будут воевать под его началом не хуже киргизов. На пятый день похода воины Иренека достигли цветущих лощин и увалов Канской степи. Ертаулы, уже обшарившие весь этот край, донесли, что тубинцы рассыпались улусами по Кану-реке и ее притокам. Тогда Иренек приказал одному из отрядов перерезать дорогу на Красный Яр, чтобы канские казаки не дали знать о набеге киргизов воеводе Герасиму Никитину. Войско спешилось. Кони потянулись на пахучие сочные травы перелесков и логов, измученные многодневным броском люди падали на землю и сразу же засыпали. Тем временем Иренек собрал князцов на совет, хотя заранее знал решение, которое совет примет. Но такой разговор должен был состояться, ибо это была одна из непременных и чтимых в степи традиций.