Неугомонный Родион все еще дерзко шутил и задорил острожных и подгородных людей. Стоило собраться казакам на смотр, атаман в самой их гуще заводил дерзкие речи о Ваське Еремееве, и тогда на площади начинался недобрый гвалт и галдеж. Воевода уж и смотры стал назначать много пореже, и старался проводить их, когда в городе не было беспутного Родиона. И все-таки атаман и его дружки при каждом удобном случае драли свои сатанинские глотки. А дружков у атамана — добрая половина служилых, да разве одни служилые! Тот же Верещага, совсем уж скрючился, давно помирать собрался, отсоборовался, а потом, укрепясь на мосластых ногах, в Малый острог притопал досаждать воеводе и подьячему. Прикрикнул Герасим на Верещагу, а дед лишь бородой махнул: — Мне едино, что ткать, что прясть, что песни играть. Худо жить по ненастью, а в ведро, само собой, того хуже. — Помирать тебе час пришел — не задорить. — Лучше хромать, чем сиднем сидеть. К Богу ж поспею. — К антихристу! — Никто не знает, куда попадем на том свете, — рассудил Верещага. — Может, и к антихристу, — и зашелся в немощном кашле. — От натуги в портки пустишь! — крикнул ему воевода. — Уж и пустил, божья душа, потрогай. Охотника ишшу, чтоб снял да потрес, — прокашлявшись, сказал дед. А казаки подбадривали его и ржали, слушая словесную перепалку. Казакам и то великое диво, что воеводу нещадно срамят. Герасим после этого более не связывался с Верещагой. Какой спрос с выжившего из ума старика, его даже под батоги не поставишь — люд за то осудит, да и какие уж там батоги, когда он от попутного ветра былинкой качается. Зато с иными злостными сторонниками Родиона воевода говорил не один раз. Стыдил, что бессовестную свару они чинят, грозил им неминуемой расправой. Сына боярского Степанку Коловского до смерти напугал тюрьмою и дыбой, когда тот стал защищать Родиона. — Я все узнал, как ты торгуешь в улусишках! — грозя пальцем, говорил Герасим. — Спаси бог, уж и позабыл, когда к инородцам ездил, — оправдывался Степанко. — Все вины тебе припомню! — Истинный крест — не торгую, — взмолился вспотевший Степанко. — Щипли гуся так, чтоб не кричал. И сам не вопи, коли суд чинят не над тобой — над другими, — посоветовал воевода. Степанко ушел от Герасима ни жив ни мертв. И потом его при скандалах воевода так и не видел. Напоследок оставался Ивашко. С превеликим нетерпением Герасим ждал его из Киргизской земли. Хотелось узнать про Лопсана и спросить, почему Ивашко взялся челобитную в Москву писать, ведь то забота площадных подьячих. Вроде бы и не по чину сыну боярскому встревать в лихие смуты да перед воеводою ходить гоголем. И вот в один из августовских дней посольство вернулось в город. Воевода встретил Ивашку без торжественных церемоний, не собирал в приказную избу атаманов и детей боярских, говорил с Ивашкою в присутствии одного лишь Васьки Еремеева. Перво-наперво Герасим спросил посла, все ли сказано, как следует по грамоте воеводской. — Как написано, так и оглашено, отец-воевода, — низко кланяясь, ответил Ивашко. — И послушался тебя Лопсан, ушел с Киргизской землицы? — вкрадчиво спросил воевода, хорошо знавший строптивый нрав хана. — Не хочет уходить. И подгородных киргизов к себе зовет. — Оплошка вышла? Это тебе, Ивашко, не люд ожесточать супротив слуг государевых. У Ивашки по скуластым щекам прошлись темные желваки: — Не ожесточаю я. — Мне известно, что ты с Алтыновыми людьми тайно сносился, чтоб монголы не боялись стоять на краю земли Киргизской. Мол, у воеводы казаков нехватка, а пойдут ли с Енисейска и с Томска, то еще сказать нельзя. Вот она, воеводская плата Ивашке за то, что он верой и правдой столько лет служил государю! Было обидно и горько. — Не оговаривай меня, отец-воевода. Не повинен я в речах изменных. А коли есть кто с наветом, зови, говорить с тем буду! — Зачем ты с Шандою-князцом водишься? Истинно говорят, что собака к собаке не подойдет, не обнюхав ее сверху донизу. — Это ты, отец-воевода, ездишь к нему ради своей корысти! За что коней у Шанды взял? Ты послушай-ко его, как он о тебе говорит. Не дай бог, дойдут его слова до Москвы! — Изменникам у Москвы веры не станет! — волосатой рукой ударил воевода по столу. — А еще услышу твои речи изменные, али что писать станешь, закую в колодки, прикажу пытать железом, тогда скажешь и про монголов, и про киргизов. Воевода распалился, пыхтел, в углах рта пузырилась слюна. Ивашко выслушал его, не перебивая, и ответил с прежней суровой твердостью: — Не пытать тебе меня, отец-воевода. Я на тебя государево дело объявлю. — А я стражу кликну! А под стражею дела не объявишь. — Подумай, отец-воевода, что не миновать сыска по Родионовой челобитной. Расхлебаешь ли? — Нету такой челобитной! — Есть! — убежденно сказал Ивашко. Гневный взгляд воеводы метнулся к двери: — Стража! Вбежали стрельцы с бердышами, вытянулись у дверей в ожидании воеводского приказа. — Городничего! Через минуту тяжело прогремели в сенях сапоги, и городничий сунул в дверь горницы растрепанную голову: — Я тут, отец-воевода! — В тюрьму сына боярского! Городничий схватил Ивашку за рукав кафтана и потянул за собой. Ивашко не сопротивлялся, и это вконец озадачило воеводу. — Постой-ко, городничий! — перевел дух Герасим. — Ты его пока оставь. Проводи сучьего сына из города, и чтобы он сюда ни ногою! Пусть живет в своих поганых юртах. А явится, пусть на себя обиду держит. За измену не пощажу! 15 И опять Алтын-хан, достойно закончивший трудные переговоры с русскими, которых он мог теперь заставить пойти на некоторые уступки, не стал портить далее отношений с красноярским воеводой и киргизами. В один из осенних дней, когда поход на Томск и Красный Яр казался уже решенным, хан отдал приказ своему войску отойти за Саянский камень, в свою землю. Этот ханский поступок удивил не только самих монголов, но и джунгар, и других соседей государства Алтын-ханов. В перекочевке монгольского войска соседи видели не одну военную хитрость, но прежде всего резкий поворот в политике Лопсана, рассчитывающего на союз с Россией. Хан накрепко закрывал для джунгар ворота в Киргизскую степь, становясь войском на реке Кемчик. За это ему полагалась военная помощь киргизов и русских — по крайней мере так думал расчетливый Лопсан. О стремительном уходе Алтын-хана первым на Красном Яру в подгородных юртах узнал князец Шанда. К нему прискакал гонец от алтырцев, с которыми Шанду связывала многолетняя дружба и родство: последняя жена Шанды была алтырской киргизкой. Узнав приятную новость, Шанда послал за Итполой и Ивашкой, а явились те — устроил большой праздник в их честь. Вдоволь было араки и баранины, была борьба и стрельба из лука и, конечно же, были скачки, а на скачках, как и следовало ожидать, победил белоногий жеребец хозяина улуса. Стоял один из прозрачно-золотых осенних дней. Было еще тепло по-летнему, хотя в природе уже началось увядание: стали жесткими и повяли травы, желтыми и красными кострами вспыхнули и разгорелись отдельные деревья на косогорах. В лесу сильно засквозило грибами. Гости вдоволь напились и насытились, и Шанда предложил им прогулку по окрестным пастбищам. Ивашко и Итпола охотно согласились. И вот они втроем — стремя к стремени — рысцой пустили коней неглубоким отцветшим лугом. Ивашко сразу же угадал, что эта прогулка так же не случайна, как и прошлая охота на медведя. Шанда хочет что-то сообщить или, может быть, выведать. Иначе хитрому князцу не было никакого расчета ни с того ни с сего устраивать праздник и приглашать на него Ивашку. И в самом деле, едва отъехали от улуса, Шанда остановил коня и заговорил с веселой усмешкой: — Вы ждете от меня признания, почему мы собрались сегодня. Что ж, я скажу, у меня нет причины скрывать это. Моя вторая жена Ойла-ханым родила мне сына. Уж и не помню, когда спал с ней, а все ж родила. Настоящего киргиза. Однако, ветром надуло, — и бросил короткий взгляд в сторону Ивашки. Он что-то знал, хитрый Шанда, или просто намекал на близкие отношения Ойлы с Ивашкой. — Поздравляю тебя, — сказал Шанде Итпола. — Пусть умножится твоя семья, — пожелал Ивашко. — А теперь у меня к тебе разговор, киргиз, ставший русским князем. Известно ли тебе, что твой и мой шурин Маганах посажен в яму? Ему грозит смерть, если его выдадут монголам. Не слышал об этом? — Слышал, — ответил Ивашко. — Может, собрать соболей Герасиму Никитину? Пусть заступится за Маганаха. — Воевода нам не поможет. Вот если бы ты, Ивашко, откочевал со своим улусом в киргизы… — Рыскать по степи? — Ивашко невольно попридержал коня. — Быть вольному на земле отцов и дедов, — негромко сказал Итпола. — Но почему же ты, Итпола, живешь под городом? — Я убегу отсюда. — Значит, ты обманул государя-батюшку? — Считай, так, — равнодушно сказал Итпола. — Вы за этим и позвали меня?