— Назови ты мне три синих… — Небо синее над нами, Дым костра степного синий, Синяя вода в Тес-хеме. Песни Чимберея о бесконечно родной земле, о текущей в ней прекрасной реке Тес-хем любил слушать и сам Алтын-хан. По его велению сказителя сажали на белого верблюда и увозили на один из степных курганов. Чимберей опускался на цветную кошму рядом с ханом, вместе со всеми пил молочное вино, от того вина звучный голос его крепчал и становился чистым, словно горные ручьи. Дни стояли теплые, прозрачные. Заречные холмы были густо повиты сиреневым маревом. Вокруг разливалась удивительная тишина, ее не вспугивал ни всплеск воды в реке, ни сухой шелест тальниковых листьев. Только где-то в степи пофыркивали разморенные зноем кони да тонко ржали пугливые жеребята. И казалось, что тишина поет, как туго натянутая струна хомса[8]. Куземко и Якунко купались в Абакане, собирая шумливую, удивленную толпу монголов на берегу. Цирики пронзительно кричали, показывая друг другу на воду. И никто из них, даже самые отчаянные, не решались войти в воду. — Трусят, — посмеивался над ними Куземко. — Закон им того не позволяет, — пояснил Якунко. — А смелости у цириков на нас с тобой довольно. По вечерам долго тлели над степью дымные закаты. Почти до полуночи не смолкал суматошный монгольский лагерь. В посольскую юрту приходил Дага-батор, молча садился против Ивашки и неподвижно сидел, подперев рукою подбородок и не сводя глаз с красноярца. А намолчавшись, вдруг ни с того ни с сего заводил разговор о Монголии, о прекрасной стране снежных гор, душистых степей, многочисленных стад и сильных мужчин. Он говорил о неразлучной дружбе чингизида Алтын-хана с Тушету-ханом и джунгарами. Что скрывать, алчные соседи всегда завидовали государству славных Алтын-ханов, у которого есть все для процветания: большое войско и обширные пастбища, достаточно данников и прочный союз с Белым царем. — Почему союз? — Ивашко резко обрывал Дага-батора. — Ваш Алтын-хан — холоп нашего государя. — Алтын-хана никто не холопил! — вскакивал с кошмы рассерженный Дага-батор. — Но ежели у вас очень уж дивна земля и ваш Алтын дружит с соседями, почему он идет к киргизам? — Потому и идет, что киргизы извеку платят нам дань. Не от нас то заведено. Но однажды Дага-батор нечаянно проговорился: — Тушету-хан еще пожалеет, что поднялся на Алтын-хана! — Дружок-то? — только и спросил Ивашко. Дага-батор помрачнел и, метнув глазами молнию, вышел из юрты. Однако и так можно было догадаться, что дела у монголов плохи. Из-за Саян редкий день не прибывали усталые, в пыли и грязи всадники, и на лицах встречавших их зайсанов совсем не было радости. Зайсаны в растерянности пожимали плечами и разводили руками, с такими новостями не очень торопясь к своему грозному повелителю. О предстоящем приеме послов Дага-батор обычно ничего не говорил, а Ивашко его и не спрашивал, делая вид, что все идет своим чередом, и подчеркнутое невнимание Алтын-хана Ивашку ничуть не трогает. Киргиз помнил строгий наказ Герасима Никитина: — Держись осанисто и крепко. Всякую суетность и простоту они примут за нашу слабость. И вот Дага-батор появился в посольской юрте с утра и сразу повел разговор о приеме. Алтын-хан, мол, хоть и занят делами и недомогает сегодня, а все ж готов повидаться и беседовать с почтенными красноярцами. «Да его о скалу головой не убьешь», — подумал Ивашко. — Какие будут подарки в почесть хану? — Подарки приготовили, да позабыли дома. Дага-батор пропустил Ивашкины дерзкие слова мимо ушей. Главное достоинство придворных в том и состоит, чтобы угадывать и предупреждать все желания повелителя и не слышать того, чего не нужно слышать. А первый зайсан ханства Дага-батор был хитрым восточным царедворцем. Ивашко, не повернув головы, кликнул Куземку и Якунку. Те явились на зов, встали, как положено, у дверей, низко поклонились Дага-батору. — Не запамятовали ли вы, добрые казаки, где у нас подарки женкам хана? — с явной насмешкой спросил Ивашко. Казаки охотно, с пониманием приняли дерзкий тон киргиза, ответили бойко, в голос: — Никак растеряли, пока ехали! — Путь долог, перво дело. Ивашко с подчеркнутым равнодушием перевел монголу ответ казаков. А тот удивился: — Но почему люди, потерявшие подарки хану, носят головы на своих плечах? Или некому их срубить? Так мы срубим. А чтобы послу было весело ехать до Красного Яра и чтоб его никто не обидел, мы дадим ему своего провожатого. Ивашко, полузакрыв глаза, спокойно выслушал монгола и усмехнулся: — Судья им — воевода. Казаки перехватили и лукавое удивление Дага-батора, и кривую усмешку Ивашки. Якунко спросил: — Что говорит мугал? — Что вы крепки телом и учтивы. О подарках казначею и служанкам ханш Дага-батор уже не заикнулся. Очевидно, прямая ссора с русскими не входила сейчас в расчеты Алтын-хана. После этой любезной беседы с Дага-батором прошло еще два дня, и спесивый Лопсан потребовал Ивашку к себе. Прием проходил в желтом шатре в присутствии одного Дага-батора. Хану не хотелось, чтобы придворные слышали не очень уважительные слова, которые Ивашко мог, как все русские послы, вгорячах ему сказать. И хоть те слова никто не вынесет из царственной юрты и не огласит, великий повелитель воинственных монголов много потеряет в глазах своих очарованных ханом, сраженных его мудростью придворных. Алтын-хан был в красно-желтом шелковом кафтане, в аккуратной лисьей шапочке с трехочковым павлиньим пером. Его смуглое красивое лицо с копьями устремленных в разные стороны черных усов понравилось Ивашке. Видно, не глуп был кочевой царь монгольский, умел достойно держать себя перед всякими иноземцами. — Здоров ли государь-батюшка? — по-дружески живо спросил Лопсан, не поднимаясь и не снимая шапки. Ивашко хотел сделать хану выговор за явное неуважение к Белому царю, но пока сдержался. Ответил кротко, ниже опустив все замечающие глаза: — Слава богу, великий государь Алексей Михайлович гораздо здоров. Он и приказал мне передать его слова, чтобы ты, Алтын-хан, поскорее убирался с его земли. Ужаленный таким, очень неприятным, началом беседы, Лопсан процедил сквозь стиснутые зубы: — Царь не мог то сказать. Он знает, что я пришел сюда усмирять непокорных киргизов, те киргизы ясачных воюют. Ивашко степенно достал из-за пазухи наказную грамоту воеводы, развернул свиток и стал говорить по нему: — Почему ты, Алтын-хан, до сих пор не утверждаешься в холопстве великому государю? — Если идти в подданство, нужно ясак платить погодно, а мне того ясака платить нечем. Я знаю, что государь меня пожалует тогда золотом и серебром, и каменьем дорогим, и всякими диковинами. Но то мне будет непрочно — все истлеет, только одно имя мое останется. Лучше пусть он пожалует меня царской силой на неприятелей моих, и тогда имя мое прославится, и я буду верно служить царю всегда и во всем, — с достоинством ответил Лопсан. — Утверждайся в холопстве, Алтын-хан, — властно сказал Ивашко. Лопсан шустро вскочил и, как ушибленный, большими кругами забегал по шатру. Подбежал к Ивашке, зло вырвал у него из рук наказную воеводскую грамоту, закричал: — В бесчестье не пойду! Монгольские ханы и тайши будут смеяться, что Лопсан из рода Великого потрясателя Вселенной Чингиз-хана стал холопом у русского государя! — Мы все — его холопы. Отдай грамоту, хан. — Пусть царь станет мне старшим братом. — Не бывать тому! А не отдашь воеводину грамоту, совсем не стану говорить с тобою. Алтын-хан с силой швырнул свиток к ногам Ивашки. Тот как ни в чем не бывало, подобрал наказную грамоту, сдул с нее пыль, разгладил у себя на груди и снова принялся читать: — Монгольские люди напали на сборщиков ясака Красноярского города и убили казака Тимошку. Воевода требует выдать тех цириков, чтобы учинить им сыск и расправу. — Почему же воевода не выдает мне киргизов трех родов, что откочевали под Красный Яр? Почему киргизы, если они за государем, не выдают мне изменного качинца Маганаха и отогнанных им коней? — раздраженно спросил Лопсан. О Маганахе и украденных у монголов лошадях Ивашко ничего не мог сказать, потому что никакой связи с киргизами, откочевавшими на Божье озеро, воевода не имел. Ивашко только тем и отделался, что пообещал передать Алтын-хановы слова Герасиму Никитину. — Теперь скажи, Лопсан, сойдешь ли с этой земли? — Не сойду! — пугая посла, сердито затопал тот кривыми ногами степняка. 14 Чтобы перехватить челобитную Родиона, воевода тайно послал на енисейскую сухопутную дорогу разбитного во всяком деле своего сына Константинку, а на Енисей-реку — Васькина сына пятидесятника Трифона. Они останавливали и обыскивали каждого конного и пешего и каждый дощаник, но в течение месяца челобитную не перехватили. Раздосадованный воевода ругался: упустили гонца. А в глубине души все ж теплилась у него надежда, что Родион только попугал малость, а письмо им никуда не послано. И то истинная правда, что Ваську постращать не лишне, чтоб остерегался, за собственной корыстью гоняясь, — уследит ли он за казаками, а вездесущие казаки за ним всегда уследят. Но челобитную Родион послал в тот же день, только другим путем, а не через Енисейск. Атаман знал, что воевода не будет сидеть сложа руки постарается перехватить тайного гонца. И так как в Москву ходили обычно через Енисейск, Герасим кинется в ту сторону, а челобитная пошла сухопутьем в Томск с Родионовым человеком.