— С соболями. — Много их у тебя? — Хватит. Воевода должен про то сам знать, что за ясак с пограбленных инородцев. Цирики насильно забрали даже сарану и курлык, страшный голод в улусах. — Сыт голодного не разумеет, — сказал Якунко. Тимошко давно знал Якунку, не один год они ездили по тайге и степи, собирая ясак. И всегда Якунко был вот таким же настырным. Казалось, он не страшился ничего на свете, и это удивляло Тимошку. Летний день дышал зноем. Кони взопрели, и всадники перевели их на короткий шаг. — Пить хочется. Душа высохла, — Тимошко каменным языком облизал соленые губы. Якунко посмотрел на него и презрительно сплюнул: — За какие грехи Господь послал мне тебя? Будет тебе вода, перво дело! — А и где ж она будет? — Не вопи, Тимошко. Хочешь, сказку, тебе скажу? Какую сказку? А ты слушай. Учинилось, купался человек в озере и увидел двух лебедей. Обрадовался, побежал домой за луком, чтоб стрелить по ним, а вернулся к озеру — там уже не лебеди, а две ангельские красавицы, разодетые в жемчуга, глядят на него и посмеиваются. Одна красавица так и пошла за тем человеком, и они поженились. А стали уже стариками — попросила жена у мужа принести ей лебединые крылья, и он принес… Да ты развешивай, развешивай-ко уши!.. Тогда она превратилась в лебедя и вылетела из хором в окошко. Он ухватил было ее за ноги, да где там — не удержал. — И вся-то сказка? — разочарованно протянул Тимошко. — Вся. А у того человека, приметь, руки были в саже, он печь чистил и замарал ей ноги. Оттуда и пошли у лебедей черные лапки. — Дивно! — сказал Тимошко. — Сказку эту я молвил к тому, что и нам бы не худо присмотреть себе двух лебедушек… Тимошко все как есть понял, от души рассмеялся. Если теперь и вяньгал, то больше себе под нос, чтоб Якунко не слышал. Немного погодя перед ними открылось длинное и узкое, словно кушак, расстеленный по логу, и заросшее камышом у берега озеро. Кони закосили в его сторону и сами потянулись к воде. Но казаки, прежде чем поить их, дали коням немного остыть. Вода была мягкая, теплая, лишь местами ступни ног касались вязкого холодного ила — со дна били ключи. Казаки шумно, как в детстве, плескались, брызгали водой на коней. Косматая Тимошкина лошадь, пугливо шарахнувшись от брызг в камыши, поскользнулась и едва не упала. — Стерегись, вода в ухо коню хлынет, — предупредил дружка Якунко. Купание освежило и развеселило казаков, в добром настроении они оделись и продолжали свой путь. Тимошко что-то начал невнятно говорить про еду, но Якунко его не слушал, и говорок сам собою угас, будто костер, в который забыли подбросить дров. Проехали Змеиную сопку, впереди, за зелеными космами кустов, обозначился выход в просторную долину Чулыма. Но только стали подниматься на травянистый бугор, услышали позади нарастающий гулкий топот. Оглянулись: из-за сопки вдогонку им, шпоря коней, бешено скакали по лощине люди в высоких шапках. — Монголы! — вскрикнул Якунко и тут же перевел коня в галоп. Он надеялся на своего скакуна. А косматая кобыла Тимошки была под стать монгольским, которые скачут до поры, а потом остановятся вдруг, и никакая сила не сдвинет их с места, потому что весь запал ими уже истрачен. Якунко боялся за Тимошку, и сам Тимошко понимал свою незавидную участь. Цирики воинственно свистели, грозясь копьями, гортанно покрикивали. Всего монголов было около десятка, но не менее половины их заметно отстало, растянулось по лощине, зато те, что скакали впереди, последним отчаянным броском уже настигали Тимошку. Тогда Якунко, не зная, чем помочь товарищу, вскинул пищаль и на скаку стал целиться в одного из цириков. Якунко знал, что всех монголов ему не перестрелять, что в любом случае выстрел лишь обозлит преследователей, и они выместят свою злобу на Тимошке. Но недаром же Якунко был казаком и нес трудную службу в суровой, немирной земле. И пищаль-то давалась ему не для игры, а чтобы метко стрелять в постылого ворога. Но сейчас на пути пули все время был Тимошко. Чтобы выстрелить по цирику, нужно было поравняться с товарищем или отстать от Тимошки, и Якунко потянул повод — стал сдерживать горячего коня. Его хитрость сразу же разгадали монголы. И прежде чем Тимошко догнал Якунку, один за другим торопливо захлопали выстрелы. Тонко чиркнули пули. Едва Якунко успел подумать, что монголы промазали и теперь им на скаку не так просто перезарядить пищали, как он увидел, что Тимошко стал мешком биться в седле, оседая на правую сторону. Тимошкина пищаль выскользнула из руки и задребезжала от удара копыта, и сам Тимошко кувыркнулся следом, а его лошадь пошла кругом, волоча всадника, зацепившегося ногой за стремя, и в пыли остановилась. Якунко плотно прижался шершавой щекой к гладкому ложу пищали, прицелился наскоро и выстрелил. Цирик ткнулся в гриву коня, словно пригибаясь от пули, обвис и завалился на бок. Остальные, не обращая внимания на убитого, сошлись в кучу возле поверженного Тимошки. Преследовать Якунку они не стали. Из кудрявых кустов, которые начались на бугре примерно в версте от места стычки, Якунко наблюдал за монголами. Цирики долго о чем-то рассуждали, показывая в его сторону, затем забрали Тимошкину косматую лошаденку и коня убитого их товарища. Мертвецов же оставили в степи незарытыми, на съедение волкам и лисам. Монголы взвихрили пыль и ускакали за Змеиную сопку. Якунко подождал немного и вернулся к убитому Тимошке, взвалил его на седло, и вечером под лисий брех и мирный крик перепелок похоронил его на берегу шумливой речушки Ужур-юл. Тем временем Маганах и Мукуш торопили своих коней на юг, к понизовьям Абакана, где укрепленным лагерем стояло монгольское войско. Словоохотливый юноша, крутясь в седле, бойко рассказывал о себе: — Мы кыштымы. Пушнину приходится отдавать князцу. Разве прошлая зима не была удачлива? И я добыл пятьдесят соболей. За них князец дал мне четыре коня. Остальное ты знаешь. На пути к Июсам степь была непривычно безлюдной. Не было видно юрт, не слышался собачий лай, не ржали кони и не мычали коровы. Сердце сжималось в груди при виде такого запустения в цветущую пору лета. — Схватка нужна волку. Козе она не нужна, — глядя по сторонам, угрюмо говорил Маганах. — Для твоего князца Алтын-хан волк, для тебя и Алтын-хан и князец — оба волки. Так выходит? — Так, — охотно согласился Мукуш. На третий день пути в гористом урочище Мара неожиданно встретили рассыпавшийся по логу табун голов в полтораста. У табуна не было ни одного человека, лошадей пас рослый, красивый гнедой жеребец, статью своей сильно похожий на Чигрена. Заметив въехавших в лог людей, жеребец взбрыкнул задними ногами, угрожающе захрапел и заржал. Вытянув свою длинную шею и распустив гриву, он оскалил зубы и помчался прямо навстречу всадникам. А табун, вняв строгому предупреждению вожака, насторожился и стал сбиваться в круг. — Я поведу за собой жеребца, ты подгоняй остальных! — крикнул Маганах, резкими ударами плети по сапогу подразнивая гневного вожака табуна. Тот угрожающе копытил землю, и зеленым, искристым глазом косился на Маганаха, готовый броситься вперед и рвать зубами всадника и коня. Он поджимал свои прямые крупные уши и угрожающе вставал на дыбы. Тогда Маганах торопливо отъезжал от него, и жеребец делал новую стремительную пробежку, чтобы опять попугать всадника. Мукуш, размахивая над головой плетью и без умолку крича, погнал табун за разъяренным вожаком. Кони теснились, напирая друг на друга, переходили с шага на ходкую рысь, поддавали задом. Но Маганах знал: если табун разгонится во всю мочь, никакой вожак его уже не остановит. С полного галопа лошади прыжком бросились в реку, только чудом не переломав себе ног, и, подняв волны, переплыли ее. Затем, выплеснувшись на дресвяный берег и взяв крутой подъем, пошли довольно узким ущельем. Теперь у них была одна дорога — только вперед, к видневшимся вдали редким низкорослым кустикам караганы. После долгой скачки под беспощадным солнцем кони подрагивали кожей от головы до хвоста, они явно сдали. Чуть прорысили косогором и пошли уже спокойным, усталым шагом. Намотавшийся в седле Мукуш гордо сказал: — Они наши. Куда мы захотим, туда их и отгоним. — Им нельзя давать передышки, — возразил Маганах. — А то они перехитрят нас. И все-таки у поднебесных утесистых гор Харатаг всадникам пришлось остановиться. Частые и затяжные подъемы так умотали табун, что бежать куда-то он был уже не в силах. Присмиревший вожак поводил запавшими боками, держась подальше от всадников и принимаясь пощипывать жесткую траву. — Сколько монголы отогнали у нас коней, столько я и возьму, — сказал Мукуш. — Остальных бери ты. — Зачем мне эти кони? Они принадлежат всему народу. Пусть князцы и старики делят их по совести. — Но я возьму свое! — упрямо повторил Мукуш. Когда дозорные киргизского войска победными возгласами встретили Маганаха с табуном, Мукуш был уже далеко. Воины наперебой хвалили Маганаха за отменную смелость, предсказывая ему богатые подарки от начального князя и почет от всех родов. Пастух радостно посмеивался, приговаривая: — Ой, молодец я, однако. Молодец. Ликующие воины с восторженным гиканьем проводили табун до улуса Иренека. Начальный князь приказал гнать коней к подтаежному озеру Инголь — до тех глухих мест монголам не добраться. — А конокрада свяжите и бросьте в яму, — коротким кивком Иренек показал на Маганаха. — Если монголы будут настаивать, мы выдадим его. За пастуха дружно заступились упрямые старики, они рассудительно сказали Иренеку: — Разве можно бросать в яму за доброе дело? Начальный князь не послушался их. В его голове созрел верный план увести Шанду из-под Красного Яра. Если о беде Маганаха узнает вторая жена Шанды, родная сестра этого пастуха, она сумеет уговорить мужа откочевать на Божье озеро. Нужно только послать к ней гонца, он передаст решение совета князей: Шанда вернется в Киргизскую степь или Маганах будет выдан Алтын-хану. 13 Чуть повыше того места, где у могучих скал Енисей встречается с любимым сыном своим многоводным Абаканом, на холме Ах-Тигей стоял высокий крытый золотисто-желтой материей шатер Алтын-хана, а над шатром плескались зеленые знамена с птицею Хан-Гариде и змеями и белые конские хвосты — символы Алтынова могущественного владычества над кочевым государством. Днем и ночью у подножия царственного холма маячили на карауле с обнаженными кривыми мечами конные и пешие цирики из личной охраны монгольского владыки. Лишь самых близких, самых знатных людей иногда пускали в роскошный шатер к хану для коротких бесед и решения споров, что то и дело возникали из-за ближних пастбищ, дележки угнанного у тубинцев и алтырцев скота, сбора дани. Решив какие-то неотложные дела, Лопсан обычно надолго уезжал на милую его сердцу охоту за дрофами, которых он убивал с седла, захлестывая бичом на взлете. И никак не мог постоянно занятый хан выкроить час, чтобы принять посла красноярского воеводы, юрта которого стояла далеко от Ах-Тигея, в тенистой тополевой роще на левом песчаном берегу стремительного Абакана. Этим послом был сын боярский Ивашко Айканов, а сопровождали его к Алтын-хану Куземко и Якунко. Куземку посоветовал взять в посольство Родион Кольцов. Атаман сослужил Ивашке также хорошую службу, рассказав о своей неудачной поездке к Лопсану. Именно благодаря Родиону Ивашко хорошо знал теперь обычаи монголов, вспыльчивый, необузданный характер хана и многие его привычки. А Якунко попал в посольство по спешному приказу воеводы. Не успел казак одуматься от приключений в Уракской степи, Герасим Никитин призвал его в приказную избу и, ткнув пальцем в Якункину грудь, сказал: — Поедешь с Ивашкой. Там и расскажешь при нужде про грабеж киргизов и про Тимошку. В ожидании приема послы слонялись без дела по монгольскому лагерю, иногда вечерами Ивашко мимоходом заходил в юрты послушать известных сказителей Великой степи. Больше всего понравился ему чем-то похожий на Торгая мудрый Чимберей. С Чимбереем не мог соперничать ни один из монгольских певцов. Медленно раскачиваясь сухим туловищем, он смотрел на седой пепел погасшего очага и пел древнюю песнь своего народа: — Назови ты мне три белых… И ответил старец сыну: — Ты растешь — белеют зубы, Стар стал — волосы белеют, А умрешь — белеют кости. — Назови три невозможных… И ответил старец сыну: — Одному гореть полену, Одному дать жизнь другому, Стаю псов гнать невозможно.