— Ай написать некому? — с нескрываемой обидой в голосе сказал Родион, обегая взглядом бушевавшую вокруг толпу. Люди молчали, повязанные холопьей привычкой не перечить начальной верхушке. И Родион подумал было, что уж не найти ему храбрецов в присутствии Васьки и воеводы, как откуда-то сзади толпы послышался хлесткий, словно удар бича, голос: — Я напишу! То был государев киргиз Ивашко. Толпа уступчиво раздвинулась, и он твердым, неспешным шагом подошел к Родиону. И тут же по знаку атамана Ивашке поднесли взятые у подьячих листы бумаги, чернильницу, гусиное перо. Киргиз присел на ступеньку крыльца, положил бумагу себе на колено, расправил, приготовился писать. — Приди в ум, Иван Архипыч, ты ведь сын боярский, не к лицу тебе потворствовать казачьей шатости, — заискивающе предупредил Герасим. — Не смей писать, окаянный! — взвизгнул Васька. Ивашко ничего не ответил воеводе и подьячему, словно не слышал этих, обращенных к нему слов. Ивашко поверил в атаманову неколебимую правоту и потому сейчас бесстрашно шел за ним. А казаки, ободренные Ивашкиной твердостью, затолкались, загалдели каждый свое. — Васька всякие неправды выдумывает, и воевода его речам верит, и нам от того убытки чинятся, — решительно ткнул пальцем в бумагу Степанко Коловский, стараясь не глядеть в сторону Герасима. — Истинно! — поддержал Степанку испитой лицом посадский мужичонка в рваном армяке. — Через те Васькины речи я был дыбой пытан и в колодках сидел. Со всех сторон на Родиона и Ивашку сыпались жалостливые обиженные голоса служилых: — Пакости чинит, подарки большие с нас берет, конями, быками и коровами, и всяким достатком житейским. — А гром где прогремит — казак порты сбрасывай! — кричал рыжий Артюшко. — Тебя батогами не учить — добра не видать! — грохнул с крыльца воевода. — Отойди от них, сын боярский! — Писать про гром? — Ивашко спросил атамана, делая вид, что это не к нему, а к кому-то другому взывал Герасим. — Пиши! — хмелея от боевого задора, воскликнул атаман. — Бунт! — снова раздался занозистый голос Васьки. — Ужо погодите, смутьяны! — с угрозой сказал воевода. Ивашко расправил свиток, поднялся над людским морем и стал громко читать написанное враз примолкшему казачьему кругу. И, услышав общее одобрение, решительно шагнул к Родиону и в руки ему передал челобитную. 12 Маганах первым выскочил на гору, остановил тяжело дышавшего коня и, привстав на стременах, оглянулся. Перед ним внизу лежала обширная долина с извилистыми реками, со многими логами. Слева поблескивала в дымке узкая полоска реки Парны, справа, на другом конце долины, матово светилась река Береж. На зеленом лице степи кое-где виднелись черные бородавки юрт. Снизу до Маганаха доносился шорох каменных осыпей под торопливо ступавшими копытами казачьих коней. Быстрый и выносливый в езде по равнинным дорогам Якункин конь проигрывал киргизским и монгольским скакунам, когда приходилось ехать через горные перевалы. А под Маганахом и Тимошкой были кони киргизской породы. Сгорбившись и, казалось, еле переставляя ноги, тонкие в бабках, Маганахова кобыла шла без остановок и почти не потела. Казаки удивлялись: откуда у скотины такая прыть? — Ну что там? Кого увидел? — спросил Якунко, подъезжая к Маганаху. Голос казака прозвучал нетерпеливо и с опаской. Уж кто-кто, а сборщики ясака знали переменчивость и редкое коварство Киргизской орды: то угощают тебя аракой, словно самого желанного гостя, то бьют плетьми без всякой жалости. И видишь, что улус немирный, но объехать его нельзя — каждый ясачный мужик у воеводы на строгом учете. Бывает и так: в степи чудом ускользнешь от расправы, а в воеводины цепкие руки попадешься — жизни не рад будешь. Не прощает воевода ни обмана, ни промашки. — Не вижу погони, — ответил Якунке Маганах. — Напрасно побоялись, — вздохнул Якунко. — Справили б, перво дело, ясак и завтра утром потихонечку подались бы домой. — А то вернемся? — вкрадчиво сказал Тимошко. Еще не успели отзвучать Тимошкины робкие слова, как на полпути от устья Парны до Мунгатова улуса выскочили из лога несколько конных. Воины мчались во весь опор, припав к стлавшимся по ветру конским гривам. — Мешкать нечего, лешак тебя побери, — сказал Якунко и, опережая Маганаха, погнал лошадь. Горная тропка змейкой скользнула под уклон. На ней бугрились камни, обнаженные бурые корневища цепко хватались за ноги скакунов. Конские копыта съезжали по гальке, как по ледяной катушке. Но всадники не замечали этого — все их думы были о том, чтобы любой ценой уйти от погони. Въехали в густой березовый лес. Остро запахло пучкой и древесной прелью. В лица ударила росистая сырость. Якунко сказал Маганаху: — Ввек не забуду доброту твою! — Душа у тебя мягкая, жалостливая. Подай Бог тебе досыта пить-есть да веселиться, — поддержал Якунку Тимошко. Слушая их, Маганах улыбнулся. Дошли бы эти слова до Кудая, да сделал бы он так, как нужно. Тогда бы Маганах новую юрту матери поставил, большую белую юрту, а сам женился бы. Но сейчас надо было поскорее оторваться от погони. Пастух вдруг махнул рукой, чтоб казаки остановились, молча слез с седла и припал ухом к тропинке. Так он лежал всего секунду, а когда поднялся во весь рост, по его строгому и несколько растерянному лицу было видно, что погоня близко, мешкать никак нельзя. Маганах мало знал эту глухую, находящуюся далеко в стороне от путей обычных киргизских кочевий, часть гористой степи, он лишь догадывался, что где-то впереди должна быть темная лесистая подкова Можарских гор вокруг серебристого камышового мелководья озера Белого. Там тоже исконная земля кызыльского племени, и кочуют на ней степные роды, совсем чужие качинцу Маганаху, а тем более казакам. И если кызыльцы узнают, что это едут ясачные сборщики, они ни за что не помогут русским, скорее сами попытаются пограбить собранных казаками соболей. Выходит, что в немирной степи нужно опасаться не одних только киргизов. С ходу одолели еще один перевал, а на обрывистом каменистом склоне Маганах круто отвернул от тропинки в распадок, за ним, не раздумывая, пустили коней Якунко и Тимошко, всю дорогу державшие наготове заряженные пищали. Казаки поняли нехитрую уловку Маганаха: сбить киргизов со следа. Если преследователи не заметят сворота, то русские скоро останутся у них за спиной. А заметят — казаки примут бой в выгодном для себя положении. Отъехав саженей двести в сторону, тихо спешились и стали наблюдать за тропой. Отсюда, из густых кустов колючего боярышника и зарослей смородины, просматривался лишь небольшой, сравнительно открытый участок — от перевала до каменистого места сворота. Маганах первым заметил вооруженного всадника, показавшегося из-за розового гребня горы. Конь под воином изрядно притомился — спотыкался и трудно дышал. Когда всадник, отважно спускаясь с горы, проехал по осыпи и поравнялся со своротом, он чуть попридержал скакуна на обомшелом уступе, пристально поглядел коню под ноги, но, очевидно, ничего подозрительного не заметил и, понукнув скакуна, заспешил дальше, вниз. Следом за ним, уже не приглядываясь к дороге, проскочили еще семь воинов. Все они были в пылавших на солнце панцирях и шлемах, у некоторых опытный глаз Маганаха приметил калмыцкие пищали. — Слава богу, пронесло, — перекрестился Якунко. Дальше казаки поехали тем же углублявшимся распадком, в который свернули. С каждым шагом они уходили от обманутой Маганахом погони. И теперь, когда опасность уже миновала, им захотелось отдохнуть хоть немного, собраться с мыслями. Казакам было над чем поломать голову: им предстояло побывать еще в нескольких ясачных улусах. Маганах должен был возвращаться домой. Казаки больше не нуждались в проводнике — они знали эту степь не хуже, чем качинец. Но Маганах боялся напороться в родном улусе на киргизов, они не простят ему запретной дружбы с русскими. «Доберусь с казаками, однако, до Чулыма-реки, а там погляжу. Может, в гости подамся к Шанде и Ивашке», — подумал Маганах. И вдруг он вспомнил: завтра нужно ему на Божье озеро, к князцу Абалаку. Нет, не поедет он учиться бою, киргизы сердиты на него, ругаться станут, бить Маганаха станут. Если бы у него был Чигрен, можно было бы с ним посоветоваться. Но Чигрена давно уже нет, а кобыла мало что понимает: баба и есть баба. Он ей про монголов, про хитрого и мстительного начального князца Иренека, а она, дурочка, глядит на коней и ржет. Еще Маганах думал о том, зачем киргизам побивать русских. Алтын-хан набегом пришел и ушел, русские же — вот они, всегда рядом. Что бы получилось, если бы каждый в улусе то и знал, что дрался со своим соседом? Разве можно было бы жить? Завечерело, в распадке отяжелел сумрак. Заметно похолодало. Неподалеку услышали собачий лай, сдержанный вначале, он становился все настырнее, злее. Близость жилья почуяли и кони: заводили настороженными ушами и пошли веселей. Всадники с трудом разглядели в непролазных кустах шиповника приземистую, крытую берестой юрту. У этого одинокого бедного жилья на воткнутых в землю осиновых рогульках сушились распяленные тарбаганьи шкурки. Вход в юрту был закрыт перевязанными жесткими пучками чия. Седой старик мирно уговаривал разъяренных, ростом с теленка, псов, что яростно рычали, готовые кинуться на поздних гостей. Старик был дряхл: кожа на нем просвечивалась, ноги при ходьбе заплетались, словно спутанные. Он провел приехавших мужчин в юрту, тесную, как нора, и совершенно пустую, пригласил садиться на земляной, ничем не покрытый пол. Когда гости поведали, кто они, откуда и куда едут, старик, не говоря ни слова, поднялся и вышел. Его долго не было. Казаки грешным делом подумывали уже, что старик бежал, чтоб не платить им ясака — и такое случалось. Но ведь неразумный он человек: какой уж тут красноярцам ясак, коли еле спаслись от киргизов и то спаслись ли? Маганах качал головой. Старик никуда не уйдет — степной, от дедов, обычай не позволят ему покинуть только что приехавших гостей, кто бы они ни были. И это еще вовсе ничего не значило, что в степь пришла беда. Обычай кочевников свят на все времена — добрые и недобрые. Старик вернулся не один — с юношей лет семнадцати, стройным, гибким, каким в давние годы был сам Маганах. И, наверное, юноша тоже удачливый охотник и тоже хочет иметь собственного быстрого коня. — Мой внук Мукуш, — с гордостью в голосе представил его старик. — Весь наш улус отошел на Парну-реку. Остались только мы с ним. Мукуш тут же кинулся в ржавые кусты смородины, откуда-то принес сараны в туесе, кожаный мешок с айраном. Принимая от него эту скудную пищу, старик сказал: — Монгол все берет. В лесу прятать надо. — Монгол угнал у нас трех коней, остался один конь. Как жить будем? Я отберу коней у монгола! — горячо проговорил Мукуш. Маганах усмехнулся: не так ли и он кипел, переполненный горем и злостью, когда цирики увели Чигрена. Не пришлось более свидеться с красавцем-конем, ни с чем остался тогда Маганах, да еще и Соловка забрал сердитый и мстительный Иренек. Маганахову грустную усмешку Мукуш поторопился принять на свой счет. Надулся, ровно хомяк, резанул Маганаха обиженным взглядом: — Думаешь, струшу? — Меня с собой возьмешь? Я помогу отогнать коней, — сразу посерьезнев, сказал Маганах. Мукуш заколебался, верить или не верить участливым словам качинца, озадаченно спросил: — Ты конокрад? — Ой, нет. Но монголы обидели и меня. Мне они тоже должны скакуна. — Ладно, поедем! — обрадовался Мукуш. Едва восход алым хвостом взмахнул над степью, казаки по холодной росе снова тронулись в путь. Они держали коней точно на восток. Теперь ехали типчаковой долиной, замкнутой угрюмыми горными хребтами со всех сторон. Далеко впереди маячила вонзившаяся копьем в слабо подсвеченное небо Змеиная сопка. Кызыльцы рассказывали, что на той сопке огромными клубками, почти такими, как юрты, копошились ядовитые змеи, и плохо тому, кто отваживался подняться на нее. Отдохнувшие кони споро бежали по твердой целине, поматывая головами и пофыркивая. Глядя на проснувшуюся, отряхивающую росу синюю степь, Тимошко говорил недовольным, тягучим голосом: — Смотри, никого нету. Монголы ясачных в тайгу потеснили. В город нам поворачивать надо. — Поворачивать, — передразнил Якунко. — Пошто не думаешь, с чем к воеводе явимся!