— Ты слыхивал про него? — сверкнул глазами Верещага. — Его я искал, дедко. — Да Харя совсем не Лось и не гулял он по Волге. А Лось гулял, уж и гулял!.. А встретился я с ним, как он с Волги бежал. Я же в ту пору на Москву ходил с соболиной казною. Было то годков за пять до тебя… — Говори, дедко! — сгорал от нетерпения Куземко. — Помер Лось в Сибири, дьявол. Да ты слушай дальше. А вышло то пониже Казани, пониже места, где в Волгу Кама-река упала. Разбойный стружок поджидал за песчаной косою торговых гостей, а гости спускались в Астрахань и морем шли к персиянам. И заприметили ертаулы лодейку с товарами, под парусами бежала. Да у Вахрушки Лося гребцы дюжие — догнали, прицепились баграми. Купец, само собой, пальнул было из пистоля, поранил одного разбойника, а другие из купца кишки выпустили. Ладно, и которые на палубе были — гребцы и приказчики, — все пошли на дно. Остался лишь кормчий, дюжий, кучерявый, трубку курит и на Лося глядит предерзко, знает, что ватага его не тронет — товары не его, а ему их не жалко. А на лодейке, трень-брень, и мед был, и вино доброе боярское, и сукна всякие. Да Лось спрашивает кормчего, откуда, мол, ты есть. Тот и ответствовал, что с Ярославля. Вот тогда-то Вахрушко и снес кормчему невинную голову. Чтоб не было, мол, на меня навета. Он тоже был ярославский… — И все? — спросил Куземко, когда дед смолк. — Все. Что ж еще? Побросали убиенных за борт и повели лодейку в Астрахань-город, где и продали по дешевке товары перекупщикам. А ножик кормчего Вахрушко взял себе, с тем ножом и в Сибирь пошел, когда Москва снарядила против разбойничков большие струги с пушками по бортам. — Не сказал ли тятька чего обидного Лосю? — Не. Лют он был, Вахрушко-то, — проговорил дед и порывисто вздохнул. — Его ватажники и те страшились: оком поведет — и душа в пятках! — Все? — снова спросил Куземко. — Хочешь знать, от чего помер Вахрушко? Помер и помер. Бог покарал. Верещагин страшный рассказ запал Куземке в душу. Часто вспоминались ему эти подробности, думалось об одинокой, покинутой матери, которая, конечно же, давным-давно умерла. Думал Куземко и о Вахрушке Лосе, думал с ненавистью. И странно, что Вахрушка представал теперь в образе целовальника Хари, с чего бы? Наверное, потому, что за многие дни свыкся Куземко с мыслью, что убийцей отца был именно он. И вдруг пришло прозрение: откуда Верещаге известно, что Куземкин тятька дюжий и кучерявый? Зачем бы рассказывал ему об этом Вахрушка Лось? Ну, убил и убил, а кого — какая о том Верещаге забота? И почему через столько годов дед помнит, что говорил об убитом воровской атаман? Поначалу Куземко изгонял засевшую в голову мысль, что душегубом мог быть сам Верещага. Но она все сильнее овладевала им, и тогда Куземко уговаривал себя, что Верещага никак не мог разбойничать на Волге, потому что со времен Дубенского безвыездно живет на Красном Яру. Ну а если не безвыездно? Если он когда-нибудь убегал из острога? У самого Верещаги Куземко ничего спрашивать не стал. Он пошел к Родиону — тот с малолетства в городе и должен знать про старожилов Красного Яра. Родион поворошил в памяти давно минувшее время и сказал: — Было то. Бегал из города неведомо куда при воеводе Петре Протасьеве. И не видели его на Красном Яру годика этак четыре. Воевода же Протасьев правил дела в остроге годков с двенадцать тому. Все совпадало. Убийцей Куземкина отца был Верещага. Это его сабля взметнулась тогда и опустилась на безвинную голову кормчего. А рассказал дед про то, чтоб не умереть без покаяния, лишь выдал себя за какого-то неведомого Куземке человека. А Вахрушка-то и есть Верещага… Дед спал, шевеля губами и потихоньку всхрапывая. Заостренный, что у покойника, нос норками нацелился в потолок. Желтое дедово лицо казалось смиренным, оно не вызывало неприязни, и Куземко, почувствовав, что решимость оставляет сердце, занес над снежной сединой Верещаги топор. А Верещага открыл глубоко запавшие блеклые глаза. Без страха, холодно, будто из могилы, сказал: — Секи. Я и есть Вахрушко. А последняя душа на мне Харина… Илейку побереги. Напоминание об Илейке вмиг сковало Куземку, и ненависть к Верещаге сменилась нежностью к сыну, к Санкай. И сказал себе Куземко: не нужно убивать деда — сам помрет, он уже не жилец. А ударом топора не воскресить отца и мать, только загубишь свою и Илейкину жизнь. — Секи, — не просил — приказывал Верещага. — Помирай сам, — Куземко повернулся и вышел во двор. Ночь стояла теплая, ясная. Над острогом голубым полыхали костры далекого Млечного пути. В Алексеевском краю пробовали голоса первые петухи. 11 — Бом! Бом! Бом! — неистово гудел большой колокол Спасского собора. Густой набатный звон плыл над башенками и стенами Большого и Малого острогов, мимоходом залетал в улицы, проулки и дворы, слышался в подгородных юртах и на ближних заимках. В расстегнутом тегиляе выскочил на крыльцо приказной избы Герасим Никитин, борода метнулась вправо, влево: — Пошто сполох? По острогу забегали стрельцы с бердышами, с пищалями. От соболиного амбара к церкви бросился, припадая на ногу, воротник Оверко. А навстречу ему городничий на коне. — Кто приказал бить сполох? — крикнул городничему воевода. — Не ведаю. — Отца Димитрия сюда, попа мерзкого! Подбирая полы длинной, до пят, рясы, священник вприпрыжку пробежал к воеводе. Оторопело встал перед Герасимом, заморгал глубоко посаженными глазами: — Неужто пономарь опился? — Бом! Бом! Бом! — неистово рвалось в простор, и люди, побросав свои заботы, спешили в Малый острог. Скакали казаки конной сотни, бежали чубатые черкасы, торопились дети боярские, пешие казаки, служилые инородцы. Площадь перед приказной избой наливалась разноцветьем колпаков и кафтанов. Стрельцы стащили со звонницы и приволокли насмерть перепуганного пономаря. Трезв, стеблем подкошенным пал на колени: — Не вели казнить, отец-воевода! Людишек сполошил по твоему приказу! — Ты что, пес, удумал? Какой приказ? — Про то атаман Родивон сказал. Не осуди, батюшко! — Подать Родиона! — Тут я, отец-воевода, — живо отозвался атаман, проталкиваясь к крыльцу. — Зачем сполошишь обманом? В тюрьму посажу! В колодки! — сердито топал воевода. — Не посмеешь, как явился я объявить государево дело на Ваську Еремеева, — едва сдерживая себя, дрожащим голосом сказал Родион. Народ так и ахнул: воистину случай неслыханный. Вряд ли у кого был на памяти такой отчаянный вызов самому воеводе. И что еще удивительнее, Герасим не приказал схватить своевольного атамана, а только строго спросил: — Что за дело? А ну оглашай! — Тебе не скажу. С народом говорить буду, потому и сполох. Пойти на крайнюю меру Родиона толкнули вести, полученные им из Енисейска. Верные люди сообщали: заезжали к ним красноярские казаки, отправленные на Москву с соболиной казной, и похвалялись, что везут в Москву донос на атамана Родиона Кольцова. Родион пожалел тогда ни в чем не повинных Васькиных посыльных, а Васька то ложное признание ловко использовал для своей корысти: и себя обелил, и атамана выставил перед Москвою заведомым заводчиком всяких смут. В борьбе с Васькой Родион рассчитывал на заступничество и поддержку служилых людей, с которыми он ел и пил из одного котла, не щадил себя, когда лилась кровь, и бражничал, когда лилась водка. Вот почему он и поднял сполох и загодя послал в деревни и на дальние заимки своих гонцов, чтобы всех известили о предстоящем разговоре Родиона с воеводою. — Оглашай дело, Родион! — переходя на визг, крикнул Герасим. — Не стану. Ты скажи-ко, по какой причине в приказной избе держишь ссыльного, коему в казаках быть велено? — Не я взял Ваську в приказную избу — до меня то сделалось, он грамоте и разным счетам обучен. — Васькина вина известна! — выкрикнули из толпы. — Вели его кнутом по голу заду, чтоб не воровал. — Его заботами шкура казачья спущена. Где он, мздоимец? Васька высунулся из-за широкой спины воеводы, белый от страха и в то же время готовый вцепиться Родиону в горло, почувствуй он поддержку. Васька люто ненавидел атамана, ненависть пришла не теперь — она давно мучила Ваську. Подьячий всегда завидовал Родиону — его безотчетной храбрости, бесшабашности, силе, той простоте, с какой атаман обращался с людьми. В остроге не было человека более вспыльчивого и неукротимого, чем Родион. Такой, не задумываясь, поднимет руку на самого Господа Бога. И уж до того измучился от атамановых неуместных насмешек и матерных слов, что впору было просить о переводе в другой острог. — Все слышали про пищаль, проданную Родионом Мунгату? — бросил в толпу подьячий. — Слышали! — отозвался сам атаман. — Было то, да быльем поросло. А ты порох да дробь давно ли посылал братским? А с записанных в казаки деньгу кто берет? А кто заставляет работать на себя служилых? Воевода твердо держал Васькину сторону. Уж и досадовал Герасим на себя, что дал сойтись в остроте бунтовскому сборищу. Ну, за то еще ответит атаман, а с пономарем речь коротка — под батоги его, мерзкого. — Расходись, люд честной! — с напускной улыбкой сказал Герасим. Черкасы бестолково задвигались. Остальные казаки продолжали стоять. Видно было, что подьячий досадил многим, и вряд ли теперь найдет он защиту среди служилых. — Не уходите! — торопливо стуча каблуками сапог, взбежал на крыльцо Родион. — Ежели не один я умучен Ваською, так будем писать челобитную скопом! По черномазой толпе пробежал сдержанный шумок. Уж единственно кто не очень-то гоним подьячим, так это Родион — о доносе царю казаки не знали. И если уж Васька допек самого атамана, то терпению служилых и впрямь пришел конец. — Сам пиши, других не смущай! — раздраженно крикнул воевода. Но голос Герасима потонул в общем гуле. Толпа заволновалась, обиженные Васькой ходом перли к крыльцу, где все еще стоял Родион. Размахивая поднятыми руками, он выкликал площадных подьячих: — Семенко Яковлев! Бориско Ульянов! Михайло Семенов! Подьячие боялись откликнуться, чтоб не писать челобитной, неугодной Ваське и воеводе. Но толпа примечала стремившихся скрыться писцов, хватала и двигала вперед. Родион еще раз выкликнул всех подьячих острога, и никто из них не согласился писать. Воевода удовлетворенно хмыкнул в черную с серебром бороду и уже тише сказал: — Ваську не жалуют пытанные на дыбе да кнутом битые. Добрые же ни в чем не челобитчики.