Больше она не приезжала. А Ивашко бывал у Шанды — не показывалась любимому на глаза. 9 Прикочевав к Красному Яру, Шанда, теперь один из самых влиятельных князцов у алтысаров, смелый и предприимчивый воин, скоро превратился в заурядного бражника, готового отдать последнюю рубашку за чарку вина. Изо дня в день он стал упиваться и блудить во хмелю. Если уезжал в город, его привозили домой мертвецки пьяным, иногда без малахая, кафтана и сапог. Пил он и у себя в юрте и ездил по подгородным улусам с той же нуждой. Неуемную страсть к пьянству с умыслом разжигал в Шанде воеводский сын Константинко, сам отчаянный пропойца и любодей. Когда князец после вчерашнего разгула лежал едва живой, не в силах поднять пудовую голову, и заверял жен, хлопотавших у его постели, что больше никогда не поедет на Красный Яр, где его опаивают дурманным зельем, появлялся Константинко, и попойка начиналась опять. Жены недовольно косились на Константинку, а он не замечал осуждающих, неприязненных взглядов, лез к Шандиным женам целоваться, поощряемый самим князцом. С утра, расположившись на мураве в прохладной тени берез, хозяин и гость азартно играли в зернь. Здесь же стоял трехведерный лагушок пива, привезенный воеводским сыном из города. Из лагушка они наливали пива в глубокие деревянные чашки и пили большими глотками. — Ставлю на три алтына, — говорил Константинко, встряхивая кости в красном с лисьей опушкой колпаке. Шанда пьяно посмеивался, наблюдая за падающими костями, а выигрывал — его круглое, опухшее от запоя лицо прыгало, изо рта вылетал сиплый вопль: — Моя алтына! Моя деньга! Проигрывая, он не на шутку огорчался, толстыми пальцами долго скреб в кармане штанов и неохотно доставал проигрыш. Отдав деньги, снова лез в карман и сокрушенно вздыхал: — Играть, однако, нельзя. Проигрывал Шанда и на этот раз. Он беспокойно перекатывался с боку на бок, ерзал на траве, рвал красный колпак из рук Константинки и бросал кости, бормоча тайные, заветные слова. Но, несмотря на эти частые заклинания, деньги к нему никак не шли. И тогда он обидчиво дулся, начинал сердиться. — Пять алтын! — увеличивал ставку Константинко. Шанда, захлебываясь пивом, сказал: — Аха! Константинко привычно бросил кости и, передавая колпак Шанде, увидел выехавшего из ближних кустов Итполу. Воеводский сын недолюбливал заносчивого, знающего меру водке князца, встречи с которым были неприятны ему. Итпола ничего дурного не говорил Константинке в глаза, но Шанду обращал в смятение: тот сжимался в комочек, словно потревоженный еж, при одном виде Итполы. Поздоровавшись не очень приветливо, Итпола поторопился напомнить Шанде: — Вчера промеж нас уговор был отобрать коней для продажи. — Башка трещит, однако. Как считать буду? — пожал плечами Шанда. — Зачем в Енисейск гонять коней? — вмешался в разговор Константинко. — Я найду вам купцов в деревнях — продадите беспошлинно. — Нельзя так, — возразил Итпола. — Воевода станет ругаться. — С воеводой столкуюсь, — беспечно бросил Константинко, показывая Итполе на место рядом с собой. Но Итпола не сошел с коня. Он сердито покашливал, наблюдая за игрой, затем вдруг повернул и погнал скакуна по мокрому кочкарнику вдоль частых извивов речушки. Константинко наставительно сказал Шанде: — Ты не слушай его. — Аха, — откликнулся тот. Часа через два Итпола приехал снова, да не один — с Ивашкой, которого уговорил помочь навсегда разбить дружбу Шанды с воеводским сыном. Еще не зная, что будет делать, Ивашко пустил своего бегуна пастись, а сам вплотную подсел к игрокам. Взял у Шанды колпак с костями, предложил Константинке: — Сыграем? Тот бесшабашно взмахнул засаленными кудрями, принимая вызов. По уговору бросил кости первым, и сразу же ему повезло — выиграл. Довольный, визгливо расхохотался, схватил деньги — и в карман. Ему с готовностью хмельно подхохотнул Шанда. Однако проигрыш не обескуражил Ивашку. Ивашко тут же сделал еще ставку, подумав о том, что она будет последней. И выиграл теперь уж он. Тогда Константинко забеспокоился, рванул ворот рубахи, сказал, что ему жарко, и вприпрыжку, на бегу раздеваясь, по косогору помчался к речке. Неожиданное его отступление немало удивило всех. — Не хочет играть, — заметил Итпола. — А мы заставим, — решительно проговорил Ивашко, отправляясь следом за Константинкой. Но тот вдруг засобирался домой. Долго отговаривался продолжать игру, однако Ивашко был непреклонен. Снова сели под березу. И тут пошла у Константинки полоса сплошных проигрышей. Это ему не пьяного Шанду обдуривать — ловок был в зерни Ивашко-киргиз, еще в Москве той игре у стрельцов да приезжих татар обучился. Тогда Константинко снизил ставки в два, в три раза, а вскоре совсем отказался играть. — Я отпущу тебя, да только впредь не садись за зернь с Шандой. Отцу твоему скажу. — Сам я с усами, — огрызнулся Константинко. — И не езди к Шанде. Не друг он тебе. Шанда пьяно улыбался, он понимал, что говорят о нем, а что говорят — было ему, хмельному, неизвестно. Константинко, подхватив лагушок с остатками пива, пошел к своему коню, что-то сердито бормоча. Уехал, ни с кем не попрощавшись. — Не нашептал бы он на тебя Герасиму, — сказал Итпола Ивашке. Так оно и случилось. Стоило Ивашке появиться в городе на очередном смотру, его выкликнул из строя и увел в приказную сам воевода. Сердито вышагивая с угла на угол горницы, Герасим трепал себя за бороду и говорил: — С киргизами сносишься? Опасайся, сын боярский, как бы не взойти на плаху! Государь за измену жалует батогами да секирой острой! — Нет на мне вины! — глядя на воеводу исподлобья, ответил Ивашко. — Служилые ропщут, с изменниками-де якшаешься. Велик грех, коли так. Помнят они, как ты в степь Киргизскую ездил, — воевода кулаком сердито погрозил Ивашке. — А князцы пусть бражничают. Будет им в усладу хмельное кочевье — и останутся под городом на вечные времена. — Зачем же чинить им разорение? — Кому перечишь, холоп! — вскипел воевода. — Сын боярский, — поправил Ивашко, собираясь уйти. Воевода не задерживал его. Вскинув бороду, он сказал: — Смотри-ко, не было бы какого худа. В словах Герасима откровенно звучала угроза. 10 Верещага то совсем занемогал и тогда лежал, слабо почесываясь и глядя в одну точку на потолке, не ел и не пил, то начинал возиться на лежанке и просил хлебца, а то и вовсе, словно ни в чем не бывало, вставал и, горбясь, выходил во двор, ломал полынь, чтобы от блох разбросать по полу, или вязал из березовых веток веники. Принимался говорить Илейке сказки, и если они не нравились парнишке, тот кричал Санкай: — Уйми, мамка, деда, уйми! Оживал Верещага, и Куземко подсаживался к нему поближе, и они не спеша подолгу разговаривали о чем придется. Вспоминали далекие от Красного Яра родные места, Волгу-матушку, а ее знал Верещага, что свои пять пальцев, от самых верховий речных до татарской Астрахани. Примется считать прибрежные города и деревни — конца-края нет тому счету. И тамошние песни любил петь. Лежит-лежит да вдруг затянет жалостливую, удалую, а то и тоскливую песню про сиротинушку-казака да про сурового атамана и еще про молодцев, сгинувших в студеной волжской воде. Пел зычно, с надрывом, будто плакал, но слез не было, только острый кадык судорожно плясал на морщинистой, поросшей сединой шее. Полюбил Куземко деда за жизнь его нерадостную, за прямоту душевную. И как-то раз, когда они сумерничали, сидя у разложенного посреди двора дымокура, рассказал Куземко свою историю, как и почему попал в Сибирь, как взял ножик у Гриди, а потом ездил за соболями к Бабуку. — Ножик-то ты мне покажи. Поглядеть желаю, а? — сказал Верещага. — Ножик и ножик. — Может, что и поведаю тебе про тятьку твоего, про тятькину гибель безвинную. — Откуда про то знать можешь? — С Дубенским пришел я на Красный Яр. Почитай, сорок годков минуло… Куземко облегченно вздохнул. А уж он-то подумал, не дед ли разбойничал на Волге вместе с Харей, если про смерть тятькину ему известно. И от той страшной думы мороз прокатился по спине. — Вот гляди, — Куземко подал нож Верещаге. — Он и есть, — после некоторого молчания сказал дед. — Что же, подарил его Харе я. Мой он. Как от чумного, враз отшатнулся Куземко от Верещаги. Видно, с ума дед свихнулся, что берет на себя такой грех. Нет, ложно то, ложно! Не мог Верещага, живя на Красном Яру, разбойничать на Волге, а уж коли разбойничал, то кто его за язык тянет признаваться в душегубстве? Куземко — не поп, чтоб перед ним исповедоваться. — Не заговаривайся, дедко! — сказал сурово. — Ты слушай, божья душа. Мой нож, мне он достался от дружка, от Вахрушки Лося. — От Лося?