— Все, — подтвердил Тимошко. Стали считать и насчитали вместе с недоимкой сорок соболей. Мунгат покачал головой: много, еще полгода назад набрал бы столько, да пришлось задабривать жадного Алтын-хана, посылать ему мягкую рухлядь в подарок. Пусть красноярский воевода отберет те соболя у монголов. Казаки заметно тревожились. Они часто наведывались в белую юрту, поторапливали Мунгата с внесением ясака в государеву казну, боясь повторения той давней истории, когда и соболей не получили, и еле живыми вырвались из рук Иренека. Якунко неусыпно следил, не пошлет ли Мунгат гонца к киргизам с известием о приезде русских. Но Мунгат сутками спал да бражничал, да иногда вполголоса распевал протяжные степные песни, казалось, совсем позабыв, что казаки живут в его улусе и что они ждут ясака. Зато Маганах был настороже в любую пору. Казаки отдыхали — пастух быстрой тенью скользил между юрт, чутко вслушиваясь в каждый треск и шорох. А ночи в долине Темры были сырые, холодные, тьма стояла кромешная. Выпадала на остывшую землю роса — и Маганаха бил озноб. Костра же, чтобы хоть немного обогреться, он разжигать не мог. Первая ночь Маганаховой дозорной службы прошла спокойно. А на вторую, едва крутобокий месяц ушел за дальние холмы, Маганах у входа в свою юрту столкнулся с Хызанче. — Почему не спишь? — немало удивился он. — Разбуди казака Якунку, — прошептала Хызанче и схватила Маганаха за руку, словно боясь, что он, не послушавшись, уйдет от нее. — Зачем будить? — Мунгат завтра едет на Божье озеро к Иренеку. Пусть Якунко с утра приходит за ясаком. Соболи у Мунгата есть. А отдаст ясак — вернемся мы к Красному Яру всем улусом, не нужно будет прятаться от монголов. — Ты хитрая, Хызанче. — Так говорит Торгай. Даже киргизы ушли к городу, зачем мы тут? Или Мунгату мало, что у него отогнали два табуна? Маганах обещал передать казакам слова Хызанче. Женщина нырнула в темень и сразу пропала с глаз. Маганах уже приподнял плетенный из чия полог, закрывавший вход в юрту, намереваясь немного подремать перед рассветом, и снова услышал торопливые шаги. Хызанче вернулась, негромко сказала Маганаху: — Ты сильный, не давай обижать русских. Белый царь не прощает обид. Утром упрямые и дотошные в ясачных делах казаки пошли к Мунгату. Спросонья он решительно мотал косматой головой и махал руками, не желая даже слушать об ясаке. Но Якунко совал Мунгату в зубы свою черемуховую трубку и приговаривал: — Покури-ко. Табачок сон разгоняет. Сев на войлочном ложе, Мунгат принялся чесаться, долго тер кулаками узкие воспаленные глаза. Казаки смотрели на него, напряженно ожидая, когда он совсем придет в себя. Ждала и Хызанче, взбадривавшая мужа звонкими шлепками по щекам, по шее и по его широкой спине. — У лошади нужно ход узнать, у казаков — их намерения, — наконец недовольно сказал Мунгат. — Ясак нам нужен. Не уйдем мы без ясака, за это воевода здорово с нас взыщет. Мунгат зевнул с прикриком и, глядя поверх сдвинутых на затылок казачьих шапок, сказал: — Если сорок соболей, то много. — Нет уж, отдавай, сколь полагается, — ответил Якунко. — Где я возьму сорок соболей? Казаки согласились на этот раз получить ясак только за год. Но оказалось, что Мунгат еще должен собрать соболей по юртам — в улусе было восемь обложенных данью мужчин. Мунгат не спешил. Он выпил кумыса; прямо из котла, через край, доел вчерашнее угре — густой крупяной суп, покормил собак и лишь потом вразвалку пошел по улусу. Подолгу задерживаясь в каждой юрте, он до полудня кое-как набрал лишь шесть собольих шкурок, к ним присоединил две своих да две Маганаховых. — Давай еще шесть, — настаивал Якунко. — Подожди мал-мало. Приедут табунщики — у них, наверное, есть соболя. Якунко был доволен: далеко не везде их встречали так приветливо и столь щедро оделяли ясаком. В былые годы с ясачной души полагалось по двенадцать и по десять соболей, а вот теперь по два, да и то вырываешь с большой потугой. За табунщиками верхом послали парнишку, чтоб уже сегодня достойно покончить дело. Однако прежде чем появились в улусе табунщики, приковылял запыхавшийся, обеспокоенный Торгай. Березовой палкой, на которую опирался при ходьбе, он показывал в сторону Солгонских гор, что густо синели на другой стороне просторной долины, и говорил с выражением страха на морщинистом, пожухлом лице: — На устье Парны киргизы! Они обшаривают юрты — ищут русских. Убирайтесь скорее, слышите! Тревога, овладевшая Торгаем, передалась казакам. Наскоро оседлав коней, они в сопровождении Маганаха высохшим руслом ручья поскакали в гору. 8 Ойла много раз за зиму приезжала в Ивашкин улус. К этим посещениям все привыкли. Если она долго не ехала, у Варвары обмирало сердце: не случилось ли чего с сестрою? И тогда она посылала Ивашку к Шанде. А гостевая юрта так и стояла неразобранной. Появлялась Ойла — в улусе поднималась суета, там и сям взлетал смех, и это праздничное настроение держалось днями, неделями. Люди старались угодить Ойле во всем, и она, чувствуя общее внимание, смущалась, иногда без видимой причины краснела до ушей, но тут же справлялась с волнением, начинала задорно смеяться, чаще над собою, над своей неловкостью и непонятливостью. Сложив на животе загорелые работящие руки и склонив набок голову, Варвара любовалась младшей сестрой. Она всегда баловала Ойлу и сейчас угадывала и предупреждала каждое желание и движение ее и в этом находила для себя большую радость. Но так чаще всего бывало лишь тогда, когда они оставались в юрте вдвоем. А появлялся Ивашко — в отношениях сестер что-то сразу утрачивалось. Варвара считала себя невольной виновницей того, что Ивашко теперь с ней, а не с Ойлой, как должно быть по высшей земной справедливости. В свою очередь, Ойла не могла не завидовать сестре, жившей с полюбившимся Ойле человеком. Если уж говорить откровенно, то Ойла и сейчас робела и трепетала, как девушка, при одном виде Ивашки. И понимала, что боится не столько его, сколько себя, что не выдержит и с истошным криком падет к ногам любимого. И сольются в этом крике накопившиеся в душе за многие годы невысказанные печали. При разных обстоятельствах и в разное время приходили они к ней и вот теперь вдруг готовы были прорваться плачем и облегчить Ойлу. Ивашко по-прежнему украдкой смотрел на Ойлу — на ее смуглое скуластое лицо с маленьким, чуть вздернутым носом, на ее тонкую, совсем юную фигуру, и ему делалось и необыкновенно светло рядом с ней, и горько от сознания, что она принадлежит другому. И тогда все протестовало в Ивашке, не мог он, воспитанный на иных жизненных правилах, смириться со злыми и дикими законами степи, когда девушку бросают в мешок и везут неизвестно куда и к кому. С каждою новой встречей все безумнее и невыносимее становилась их тоска друг по другу. И Варвара своим чутким женским сердцем не могла не понимать этого. Однажды она напрямую спросила у мужа: — Если что-то случится с Шандой, ты возьмешь Ойлу второй женой? — У Шанды есть младший брат. Тогда он женится на Ойле, — угрюмо, с нескрываемым сожалением ответил Ивашко. — А если умрет и он? — Наш бог Христос запрещает иметь много жен. — Но Шанда перешел в нашу веру, а у него три жены, — возразила Варвара. — Ты уговоришь воеводу, чтобы взять в жены Ойлу. Ивашко грустно улыбнулся несбыточному и задумчивый вышел из юрты. О, он хотел бы всегда спать с Ойлой и иметь от нее много дорогих детей! Она и теперь необыкновенно прекрасна и горяча, что молодая степная кобылица. Когда Ойла приехала в следующий раз, в улусе опять было богатое угощение, пили жгучий кумыс, ели кровяную колбасу — кан. И опять много-много смеялись. Молодеющий у всех на глазах Ивашко шутил даже, что верблюд Ойлы привез им столько смеха. А вечером все понимающая Варвара свела сестру в устеленную изнутри коврами и расшитыми кошмами юрту, уложив Таганая с Фокой в своем жилье. Ивашко уже скинул свой праздничный из синего сукна кафтан и снял с себя сапоги, чтобы лечь спать. В ушах его еще звенел разливистый голос Ойлы. Вспоминались ее милые, нежные песни, и ему стало приятно, что она сегодня снова была в его юрте, что ей, наверное, нравится здесь бывать. Вошла Варвара, грустно посмотрела на мужа, наклонилась к Ивашке: — Она ждет тебя. — Не пойду, — заупрямился он. Варвара обиделась. Если он хоть сколько-нибудь уважает ее младшую сестру, а Ойла красавица, и он хотел сделать ее своей женой, то почему сейчас не идет? Может, Ивашко боится сердитого бога Христоса? Но будет все тихо — Христос ничего не узнает. Нет, Ивашко не должен пренебрегать дорогой гостьей. Тогда он неловко встал с кошмы и пошатнулся — голова его вдруг странно и приятно закружилась, словно от крепкого русского пива, и молча, босиком, натыкаясь на разбросанные вокруг очага коряжины, Ивашко пошел в гостевую юрту к Ойле. Она ждала его. При красноватом, слабом свете угасающего костра он увидел ее округлившиеся глаза, обращенные к нему с мольбою и с неподдельным испугом. Потом она рывком поймала его руку, прижала к своей порывисто вздымавшейся груди и, счастливая, принялась тереться щекой о его плечо. — А я думала, не придешь, — чуть слышно сказала она. Он потянул ноздрями теплый и горьковатый, будто полынное молоко, запах ее пота. Она еще плотней придвинулась к нему, стремясь как бы войти в него, и он сразу ощутил ее гибкое тело и, подняв Ойлу сильными руками, бережно опустил на кошму. Они провели вместе всю короткую ночь. И потом было еще несколько таких ночей. Варвара знала об этом и ожидала, когда они насытятся любовью и жизнь пойдет по-прежнему. Так подлетела весна. На берегу речки забуйствовала черемуха, точно снегом опять припорошило узловатые, раскидистые ветви. Зазеленели умытые дождями лужайки у Ивашкина улуса. С утра до вечера играли на них с собаками Таганай и Фока. И в тот день, когда Ивашко вернулся из города, он увидел парнишек на их обычном месте — в сотне саженей от юрт, — где они, орудуя лопатами, помогали псам рыть сусличью норку. Ивашко приветливо окликнул ребят, махнул им рукой, и они ответили ему веселыми, чистыми голосами, будто два колокольчика прозвенели вдали. Ивашко усмехнулся этому радостному звону, снял с коня крытое сафьяном седло, пучком жесткой прошлогодней травы вытер запотелую конскую спину. И уже неспешно направился в свою юрту. Но вдруг услышал за спиной дробный, быстро нарастающий гул. Нет, это был не ураган, не подкравшаяся к степи гроза. Гул исходил снизу, от земли; и когда Ивашко повернулся, он испуганно присел и вскрикнул: — Кони! Со стороны Шандина улуса по безлесной ложбине, по самой ее середке, с грозным топотом и храпом надвигался табун. Вытянув тонкие лебединые шеи, озверевшие кони летели, едва касаясь земли. А топот их могучих копыт сотрясал всю степь. — Кони! — крикнул ребятам Ивашко и, не раздумывая, прыгнул на своего скакуна. Увлеченные охотой за сусликами, Фока и Таганай не услышали или не поняли Ивашкина хриплого крика. А когда все-таки оглянулись и увидели мчавшийся прямо на них табун — бежать было уже поздно, и они, точно завороженные, смотрели на надвигающуюся на них неотвратимую смерть. Дети степняков, они знали, что это конец, что ничего изменить уже нельзя. Знал и Ивашко: он не поспеет к парнишкам раньше табуна. Теперь была лишь одна возможность спасти ребят — это увести табун в сторону. И Ивашко пустил, казалось, тоже понимавшего смертельную опасность своего коня наперерез грозному табуну. Расстояние, разделявшее всадника и табун, быстро сокращалось. Может, какая-то одна секунда отделяла от смерти самого Ивашку. Но он успел повернуть послушного коня, пустить его по ходу огнедышащей лавины. А затем стал забирать правее и правее, уводя табун, которым он уже овладел, подальше от замерзших детей, от улуса. Выскочившие из юрт Варвара и Ойла видели: кони пропылили совсем рядом с парнишками, обдав их горячим дыханием и слетавшей с губ пеной. Ойле поначалу показалось, что с ее Таганаем уже все кончено, и она обхватила руками голову и страшно заголосила. Но в клубах пыли, висевшей на пути табуна, вдруг мелькнула его голубая рубашка, и Ойла вскрикнула: — О Кудай, да будешь славен ты, спасший мне дорогого сына! Однако бог богом, но если бы не Ивашко, Таганай погиб бы. И Ойла неистово благодарила Ивашку, что он сохранил ей единственную радость. И в дни, пока она гостила в Ивашкином улусе, уже не отпускала от себя Таганая ни на шаг. — Духи увидели мое счастье и послали мне горе, — печально сказала она Ивашке, накоротке попрощалась с ним и с сестрой и уехала к себе в улус.