Скажешь «выйди», собакой у юрты лягу. Если в город пойдешь, посохом буду я. Если в реку — лодкою буду. Так пела Ойла, укладывая Таганая. Но одному ли малому сыну дарила она прекрасную песню? Разве не предназначались эти призывные слова любимому девушкой парню? И почему именно эту песню вспомнила сегодня красавица Ойла? Курта, сутуло раскачиваясь в седле с высокой задней лукой, ехал передовым, и когда мшистую таежную тропу, крепко стянутую тугими корнями сосен и елей, в нескольких местах перекрыли сплошные серые завалы, он махнул рукой, чтобы все остановились и спешились. С пищалью под мышкой и с куском кошмы в левой руке, он уверенно побрел напролом по колючему ельнику, задевая плечами разлапистые ветви сонных деревьев. Снег звездами осыпал его лисий малахай, лицо, спину. Следом за ним, взвихривая снег и утопая в сугробах, кинулись в ельник Итпола и Шанда, а замыкали цепочку охотников Ивашко и пожилой ухоженный киргиз в нагольной шубе с длинными рукавами — видать, тоже князец. Встретившись с незнакомцем у Шанды, Ивашко подумал, что это и есть глава третьего прикочевавшего под Красный Яр улуса — тубинский князец Арыкпай. Но в разговоре Шанда не раз называл киргиза Юруктой. В разгар торжества по случаю приезда этого знатного гостя к Шанде прискакал качинец Курта, последнее время добивавшийся единения и дружбы с киргизами. Он сказал, что его промысловые люди нашли в тайге медвежью берлогу. И хозяину улуса, и приезжему было бы интересно поохотиться, ведь охота для мужчин — самое большое веселье. Медведь здесь водится на редкость крупный — одной шкурой можно закрыть половину княжеской юрты. При этих словах Юрукта выказал явное нетерпение ехать в тайгу охотиться, и тогда Шанде пришла мысль пригласить на охоту Ивашку. Что ни говори, а все-таки родич, да и кочует неподалеку. Ивашко никогда прежде не ходил на медведя, хотя много раз слышал про удачливых медвежатников, и неожиданное предложение Шанды ему пришлось по душе. Когда тронулись в путь, Юрукта пустил своего коня рядом с конем Ивашки и первым начал разговор, то и дело заглядывая собеседнику в строгое, гордое лицо. — Мне известно, что ты киргиз. Как же вышло, что ты против Киргизской земли, против своего народа? В твоих сорока жилах течет горячая кровь предков, разве она не сказала тебе, о чьей судьбе должен печалиться ты? Или совсем позабыл родивших тебя отца и мать? — Я их не помнил никогда. В аманаты русские взяли меня ребенком. — Они сделали тебя сиротой, — сдерживая рвущегося вперед коня, сказал Юрукта. — Сиротой меня сделала война. Зачем киргизы изменили Москве? Номча признал себя холопом Белого царя, почему он нарушил клятву, почему его сын Ишей пошел набегом на Красный Яр? — глухо прозвучал голос Ивашки. — Как живется тебе у русских? — спросил Юрукта. Ивашко не ответил. Он хлестко ударил коня плетью и поскакал вдогонку за Итполой и Шандой. Ему не понравилась странная манера Юрукты разговаривать с ним как с несмышленым мальчишкой. Пусть он много старше Ивашки, пусть его борода уже серебрится, но он не поп, чтобы исповедовать в грехах, и не воевода, чтобы вести сыск. Юрукта тоже послал коня размашистой рысью, и они снова поравнялись. Под Юруктой был серый жеребец скаковой ногайской породы с редкой гривой и всегда оскаленными зубами — такой никого не подпустит к косяку, загрызет насмерть. Бежал жеребец легко, словно под его кремневыми копытами была твердая, укатанная дорога. — Не сердись на меня, — сказал Юрукта после продолжительного молчания. — Подражая — научишься, упрешься — не поумнеешь. Может быть, мне есть расчет прикочевать сюда по примеру Шанды? — Киргизы побьют Алтын-царя, если объединятся с русскими! — не повернув головы, произнес Ивашко. — Но воевода поставил условие платить ясак государю. Мы не можем согласиться с этим, — тихо и виновато сказал Юрукта. — Вы больше теряете. Разве шкурки соболя сравнятся в цене с тем скотом, который угоняет у вас Алтын-хан? — Доброму коню найдется много хозяев, — негромко произнес Юрукта. — Если киргизы захотят, их примет к себе и Алтын-хан, и джунгары. Он поправил кривую саблю, висевшую на боку, выпрямился в седле, словно сбросил с плеч непосильную ношу: — Если киргизы сядут на пашню, у них не будет воинов, способных владеть копьем и пищалью. Кони вошли в синий, косо расчерченный тенями лес. На тропке стало тесно, цепочка всадников растянулась, и разговор между Ивашкой и Юруктой угас. И только когда Курта спрыгнул с коня и пошел, сопровождаемый князцами, в глубь тайги, Юрукта положил тяжелую руку на Ивашкино широкое плечо: — Не торопись. Мы успеем к медведю… Я не спорю, Алтын-хан беспощаден, он никогда не станет другом киргизов. Но и воевода Герасим берет у киргизских князцов все, что ему приглянется. Тропка вилась вокруг кряжистых елей, словно обнимая их, и терялась где-то в глухой, укрытой мхом и сугробами пади. В тайге было сумрачно и жутко. В своем воображении Ивашко уже рисовал предстоящую охоту на медведя. Разбудят матерого зверя в берлоге, обиженный людьми хозяин тайги разъярится, зарычит и кинется на охотников. Здесь-то и нужна крепкая выдержка: поторопишься или чуть промешкаешь с выстрелом, или опоздаешь выхватить нож, или — того хуже — дашь деру от берлоги — и все пропало. Так рассказывали старые люди, не один раз ходившие на медведя. Берлога была под кряжистой, в два обхвата, лиственницей. Неопытные таежники могли принять ее за обыкновенный холмик, а то и за кучу хвороста. И берлога, и вход в нее были забиты снегом, лишь маленькая отдушина, оправленная ледком, чернела под узловатыми, оголившимися корнями дерева. Когда Ивашко и Юрукта подошли к логову зверя, Курта топором осторожно расширил вход в берлогу и попросил Шанду держать копье наизготовку — чего доброго, медведь может до поры проснуться и броситься наружу. С другой стороны от входа с обнаженной саблей стоял Итпола. Курта принялся рубить еловые жерди, и гулкий стук топора приводил охотников в смятение. Не сводя настороженных глаз с берлоги, они ждали, что вот-вот из провала покажется страшная голова потревоженного зверя. Курта волоком подтащил жерди к берлоге и показал Ивашке на свою пищаль, висевшую на суку лиственницы: — Возьми. Медведь-батюшка сердитый. Жерди завели толстыми, застроганными концами в берлогу так, что они закрыли зверю выход, а тонкие концы Курта накрепко привязал арканами к двум деревьям. Теперь медведь что в клетке — нет ему пути на волю. — Зверь знает, как спрятаться; охотник знает, как добыть зверя, — вытирая росинки пота со страшного рубцеватого лица, не без хвастовства сказал Курта. Впрочем, он действительно был смел, этот коренастый человек, заманивший киргизов, извечных степняков-скотоводов, на охоту. Драли с елок стылые бороды лишайника, а с берез снимали белую с черными строчками бересту. Курта на самом краю берлоги развел костер и охапкой бросил все это в поднимавшийся огонь. Понесло густо, едко. Медведь молчал. Видно, еще не приспела ему пора проснуться от непривычной вони и удушья. Ивашко подумал было: есть ли зверь там вообще? А берлога все куталась в льнувший к снегу тяжелый и непроглядный дым. Курта еще сорвал с ветки зеленую посконь лишайника, кинул ее в растущие на глазах клубы. Затем деловито набросил на вход в берлогу кошму и принялся ногами и руками нагребать на края кошмы сухой снег. Все бросились ему помогать. Но Курта взял у Шанды саженной длины копье и упер его острие в кошму. — Хозяин тайги мал-мало проснется, плакать будет, — сказал Курта. Наконец из берлоги послышался глухой и сердитый рев, похожий на отдаленный раскат грома. Он заставил людей вздрогнуть и невольно отступить от берлоги. Схватились за оружие. Курта по-прежнему целился копьем в середину кошмы. Рев повторился. От сильных ударов зверя со скрипом заходили жерди и деревья. И когда кошма вдруг вздулась, Курта с силой ударил по ней острием копья. Удар был рассчитан точно: копье прошло кошму и вонзилось в зверя. Медведь неистово закричал от ярости и отчаяния, грозный крик его широко пронесся по заснеженной пади. И тут древко у копья вдруг со звоном лопнуло и отлетело, едва не зацепив Ивашку. Медвежий рык неожиданно оборвался. И повеселевший Курта сел на пенек и закурил рыжую трубку. Все вздохнули с облегчением. Оказывается, это совсем просто: закрой зверю выход из логова и выкуривай. Даже удивительно как-то: расправились с медведем, не увидевши его. А может, он еще жив и, притаившись, ждет, когда за ним охотники снова сунутся в берлогу? Едва убрали кошму, из медвежьей берлоги потянул желтый дым, смешанный с паром. Дым постепенно редел, и вскоре люди увидели мохнатую тушу огромного зверя: он лежал, завалившись на бок, с широко открытой алой пастью. — Задохнулся, — сказал Курта. Впятером за лапы, за мокрую шерсть еле вытащили медведя из его жилища. А когда стали свежевать, удивились, что он еще нисколько не успел похудать, белое сало сплошь кутало его огромную тушу. Глядя, как качинец полосует ножом мясо, Юрукта весело приговаривал: — Уж и грозен ты, лесной воевода, ой как грозен! А почему лежишь? Весело переговариваясь, натаскали к берлоге гору валежника и развели костер. Курта поделал длинные рожны, и охотники стали жарить нанизанные на те рожны красные куски свежей медвежатины. Все радовались завидной удаче и наперебой хвалили Курту: — Такому медведь не страшен! — Да будет славен твой род, Курта! — Почет тебе, богатырь! Мясо и шкуру охотники оставили в тайге, высоко подняв на сучковатое дерево, чтобы медвежатина не стала добычею прожорливых лесных хищников. Завтра Курта снова приедет сюда и заберет тушу. На киргизских конях сейчас ничего увезти было нельзя, они и так зауросили и взбесились, почуяв запах грозного зверя. И всю обратную дорогу кони храпели, шарахались от каждого куста, пугливо востря уши. Юрукта опять поехал рядом с Ивашкой. Однако теперь он был не так многословен. Видно, о чем-то думал, слегка подремывая в седле, да изредка спрашивал Ивашку о Москве и о других русских городах и острогах, которые тот видел. А когда прощались — Юрукта завтра чуть свет уезжал на Божье озеро, — он сказал Ивашке: — Где бы тебя ни растили, ты киргиз. Ивашко потом не раз мысленно возвращался к разговору с Юруктой. И выходило: чем больше думалось об этом человеке, тем большее беспокойство, хотя еще и не совсем ясное, охватывало Ивашку. — Кто он, ездивший с нами на медведя? — спросил Ивашко у Шанды. — Где его род? — Это Айкан. Твой родной отец. Ивашко растерянно заморгал глазами. Он недоумевал, почему же этого не сказали ему прежде. Наверное, он тогда по-другому бы разговаривал с Юруктой. Впрочем, какое это имело значение?! Ивашко не чувствовал кровной близости отца — с ним рядом был просто обычный киргизский князец, заботившийся не об Ивашке, а о себе самом, о собственных выгодах. Князец подсчитывал свою казну, а ограбленная врагами Киргизская земля корчилась в предсмертных муках, и тысячи несчастных его соплеменников умирали с голода. И как, однако, похож его отец Айкан на того же Герасима Никитина! Не о мире, справедливости и доброте заботятся они. — Но почему вы зовете отца Юруктой? — А он и есть юрукта — сборщик ясака. 6 Чуть приподняв над лежанкой трясущуюся белую голову, Верещага сказал вошедшему в избу Куземке: — Хотел сходить к Родивону, да вот расхворался. Уж не позовешь ли его, дело есть… Куземко подбросил сухих осиновых дровишек в печь, они вспыхнули — в избе посветлело. Сказал Верещаге: — Куда уж идти на ночь глядя? Не потерпит до завтрева? — Дело неотложное, — тоскливо тянул дед. И пусть ходить ночами по городу было настрого запрещено, Куземко не мог отказать Верещаге, которого он успел полюбить, будто отца. Женился Куземко и начал приискивать избушку, где поселиться. А к тому времени прежний дедов постоялец, киргиз Ивашко, уже обзавелся в степи своими юртами. Верещага охотно принял к себе новых жильцов, и вскоре вошел в их семью своим человеком, особенно после рождения Илейки, онто и вынянчил Куземкина первенца. Куземко не удивился тому, что Верещаге вдруг понадобился атаман. У деда в городе без счета было знакомых и дружков. Хотя он и совсем занемог, а, собрав последние силы, выползал иногда из дому, садился на завалинку или какое-то время стоял у ворот и не пропускал ни прохожего, ни проезжего, чтоб не спросить о житье-бытье.