На пустынных ночных улицах с присвистом гудел буран. Куземко и Родион ввалились в избу все в снегу. Атаман зевал, прикрывая ладошкой рот, чтобы не разбудить спавших на лавке под иконами — голова к голове — Илейку и Санкай. Верещага оловянно поглядел на вошедшего гостя, тяжело охнул, повернулся с боку на живот: — Без поры душа не отлетит. Живому само собой нет могилы, а пришибить некому. — Да уж ты свое пожил. Помоложе тебя померли. Возьми Харю-то, целовальника, вот десять годков, как откуковал. Матер был. — Матер, — согласился Верещага. — А ведь колдунья бабка Прасковья видела Харина душегубца. Шла бережком и наблюдала кончину Харину. Душегубец вроде бы в вашу улицу подался. — Ишь ты, — глухо, как из-под земли, отозвался Верещага. — А то и обознаться могла — ночь. — Что ты, дед, да Прасковья позорчее совы ночью. Колдуньи, они все такие, — упорствовал Родион. — Говори, однако, про нужду свою ко мне. Верещага перекрестился на потолок раз и другой, выставив вперед льняную бородку. Решал, говорить ли что при Куземке. А тот понял истинную причину дедова молчания и хотел было шмыгнуть за дверь. Но Верещага остановил его суровым кивком. — Ты вот треплешь, ватаман, своим языком про Харю, а того не знаешь, что поутру Бабук да Гридя к братским князцам едут. Что везут, не слышал, — сдержанно проговорил дед. — А посылает их Васька Еремеев, соображай. Родион подобрался, словно боевой конь перед прыжком, сон враз слетел с его хмурого лица, заходили, раздуваясь, крылья прямого, тонкого носа. Сразу было видно, что крепко потрафил ему дед этой новостью. Атаман прошелся по избе и повернулся к Куземке, который молча стоял у двери, опершись плечом на косяк: — Едем-ко на канскую дорогу! — Теперь? — спросил Куземко, опешив. — Теперь, а то опоздаем! — у Родиона решительно приподнялась бровь. — Ты, ватаман, делай свое, да поменьше Прасковью слушай, — проворчал Верещага вослед. Буран стих, словно устыдившись своего шумного разгула. Небо вызвездило, лишь местами убогими побирушками волоклись по нему рваные тучи, края у них радужно светились, как рыбья чешуя. Родион и Куземко выехали из города через западные, Покровские, ворота, совсем в другую сторону, чем поедут посланцы Васьки Еремеева, которым ближе был путь через калитку к Енисею. Атаман направился сюда, чтобы обмануть Васькиных дружков, если те узнают, что он тоже уехал в ночь. Караульный окликнул всадников недовольным, простуженным голосом. Узнав в одном из них атамана, он не спеша подошел по хрустящему снегу, защелкал в пудовом замке. Вскоре тягуче заскрипели на морозе петли ворот. — Спросят, выпускал ли кого, о том молчи, — наказал Родион. — В тайный дозор едем. Осторожно спустившись по гололеду Бугачевского взвоза в заснеженный ложок, всадники повернули коней в объезд острога. Вскоре миновали белую от снега громаду Енисейской башни, миновали прибрежные тальниковые кусты, дымящиеся проруби, и кони хрупко зацокали копытами по торосам. Переметенная бураном зимняя канская дорога, обогнув Конный остров, убегала к правобережной деревне Лодейки. Избы деревни еле угадывались у смутной черты окоема. Родион молча ехал впереди, нахохлившись. Его толстозадый мерин знал эту дорогу. Куземко поеживался от морозца и про себя сетовал, что Родион вытащил его из тепла и вот теперь нужно ехать неизвестно куда и на сколько. И все Верещага. Если бы не он, Родиону и в голову не пришло бы не только куда-то ехать, но и выйти во двор, на ночь глядя. Кутая задубелое лицо в высоко поднятый воротник овчинной шубы, Куземко раздумывал о своей невезучей жизни. Вот есть у него и жена, и сынишка есть, а на душе все неспокойно и нерадостно, потому как не хозяин он вовсе. Ведь и не бражничает, и в карты не играет, а сбиться на коровенку никак не может. И конь под ним не свой — из милости Степанко дал ледащего конька для домашних работ до весны, а весной отберет, когда пашню пахать станет. Немного утешало Куземку то, что не один он в остроге такой. Казаки больше в работниках живут, иные одежонки путней не имеют, в истлевшем рванье ходят. А вот если завести коня да пару дойных коров, то с этим жить можно. Санкай — послушная, хлопотливая женка, и сын подрастет скоро, Илейка, тоже помощником будет. Только бы расплатиться с Куртою, а там уж как-нибудь поднимется Куземко. Впереди простуженно залаяли собаки. Справа и слева полого потянулись в гору заснеженные избы с крытыми горбатым желобником дворами, в огородах крутобокие стога заснеженного сена. Нигде ни души, лишь ленивый песий лай возникал то в одной, то в другой стороне. За Лодейками в глубоких сугробах пошли частые перелески. Небо понемногу стало сереть. Вот уже заметно приблизились и четко обозначились подступившие к Енисею, все в соснах и березах, Куйсумские горы с остроконечной Черной сопкой. И совсем рядом, в занесенных метелями логах, виднелись жилые заимки. Злобинская заимка, вокруг утоптанная и унавоженная скотом, выглядела в степи маленькой степной деревушкой: кроме рубленой из неошкуренного листвяка пятистенной избы, здесь были низкие пригоны для коней, у плотины — мельница водяная, высоковерхие амбары. А левее, в сторону спящего подо льдом Енисея, высились громоздкие постройки Введенского монастыря, окруженные высокой деревянной стеной с глухими, недавно подправленными башенками по краям. — Переедем Березовку-речку и на Лывном мысу станем ждать, — окончательно стряхнув сон, бодро сказал атаман. — Ты, Куземко, поди, ругаешь меня. Однако это и есть обычная государева служба. Дорогу было трудно различить, особенно в зыбких низинах, где она ныряла в забои и враз пропадала. Но дородный атаманов конь шел по целику ходко, уверенно, чувствуя каждый ее извив и поворот. Тихонько позвякивали на его боках бляхи наборной сбруи. — Тут и станем, — проговорил Родион, поворачивая коня к семейке озябших молодых березок. — Уткнутся в нас. Иного пути им нету. Наломав сушняку в березовом подлеске, разложили небольшой костер, чтобы согреться. То и дело, увязая по колени в снегу, бегали на крутой, лобастый бугор взглянуть, не едут ли. И все-таки в мглистом предрассветье не углядели Васькиных тайных посланцев. Бабук заметил их прежде, чем они его. Подъехал, оскалился в лукавой улыбке: — Говорил Гриде, однако, что это конь атамана — мы ехали мал-мало вашим следом. Гридя совсем не верил. Гляди-ко, Гридя, кто есть в дозоре. Заплечный мастер продрог в пути, весь посинел и теперь мешком свалился с коня, грудью приник к заполыхавшему жаром костру, кособоко заплясал, задергал плечами. Видно было, что не по нраву ему ночные поездки в жестокий мороз, да ничего, знать, не поделаешь: нужно как-то зарабатывать себе на кусок хлеба. Родион быстрым взглядом исподлобья пробежал по заледенелым седлам и переметным сумам прибывших. Пищали у них были всего две, сколько и положено на тот случай, когда люди отправляются в немирные земли. А что за товар в холщовых сумах, надо было еще посмотреть. Не станут же люди уезжать из города тайком с незапретным для торга товаром. — Чего везете? — спросил Родион, когда прибывшие немного отогрелись. — Едем в Канский острог, воеводою посланы, — с подозрительной расторопностью ответил Гридя, потирая руки над огнем. — Чего везете? — угрюмо допытывал атаман, не сводя взгляда с холщовых сум. — Пошто нас спрашиваешь? Ты воеводу спроси, — вдруг озлился Гридя. — Везем, бачка, мелочишку канскому десятнику, — сказал Бабук. — Десятник канский на этой неделе был на Красном Яру. И не взял свой товар? — Про то мы не знаем, — отходя к своему коню, бросил Гридя. — Норовите вы к братским — вот куда. А что везете им, покажите сами, не то — пристрелю за измену. Бабук при этих словах атамана весь съежился и вдруг выхватил из ножен короткую саблю, но вскинуть ее не успел: Гридя у запястья перехватил его руку тяжелой волосатой рукой. — Драка тут совсем ни к чему, — сказал Гридя. — Чего уж… Показывать надобно… Бабук оглядел выставившего пищаль большого и сильного Родиона и, зашмыгав воробьиным носом, готовый по-ребячьи расплакаться от собственного бессилия, глухо проговорил: — Не сами ехали, бачка, Васька послал. Пороху, дроби дал. Бисеру дал. — Я, Бабук, все понимаю, — сказал Родион и перевел строгий взгляд на бывшего палача. — Чего стоишь, Гридя, брылы развесил? Вытряхивай-ко из сум, что там есть. Гридя послушно снял с седла тяжелые заскорузлые переметные сумы, развязал их и стал выкладывать на утоптанный снег кожаные мешочки с порохом, белые головы сахара, радужные роговые гребни, мыло, новенькие замки пищальные. Вытащил он и нож охотничий с простою ручкой. — Вот на продажу, — сказал Гридя Родиону. Разглядывая товар, атаман сначала не проявил к ножу никакого любопытства, однако затем протянул руку, чтобы взять его. Но на какую-то секунду он замешкался, и Куземко перехватил сточенный почти до самой спинки нож и округлившимися глазами стал пристально разглядывать голубое лезвие и гладкую березовую ручку. Нет, Куземко не мог ошибиться: это было именно то, что он долго искал, мыкая нужду по бесприютным сибирским острогам. Только Родион Кольцов вернулся домой, от воеводы явился посыльный. Атаман в чем был, в том и пошел в приказную избу, переодеваться не стал: всегда вопил и грозился Герасим, если вызванные по его повелению замешкивались хоть на минуту. На крыльце приказной избы Родион лоб в лоб столкнулся с Бабуком. Помахивая непокрытой косматой головой, тот пропустил атамана и сказал в спину: — Зачем, однако, товар смотрел? В избе чадно горели оплавленные сальные свечи. Воевода сутуло сидел на своем обычном месте, слушая бойкого на язык Ваську. На Родиона они даже не взглянули, словно здесь было совсем не до него. — «И тогда мне, Бабуку, тот Родионко сказал, что я творю измену царю-батюшке. Однако ни отец мой, Татуш, ни я сам никогда не изменяли государю и в заводчиках всяких смут не ходили», — въедливо читал Васька. — Подь-ко сюда, атаман Кольцов, — себе под нос, с сердитым прищуром сказал Герасим. Переведя дух, Родион приблизился к столу, крытому светлой камчатой зеленью. Ровно в колодец, опустил голову в поклон. Он готов был сейчас говорить, но ждал позволения воеводы. Герасим бурчал все так же недовольно, понуро: — А что, ежели городничего поменять? Обманом за ворота выпускает, — и к Родиону: — Сам господь по ночам велит спать, пошто не спишь? — Усердствую в службе, — бесхитростно выпалил атаман. — Ночной досмотр за дозорами делал. Как без досмотра? Вот и езжу, отец-воевода. — Что скажешь ты, подьячий Василий? — Досматривать надобно. Да Гридя и Бабук не дозорщики. И кто атаману велел вести обыск — то неизвестно. Пусть он и повинится. — Винюсь, — на лету подхватил Родион. — Да стало мне вольно обыскивать, как прослышал я, что вот он, Васька Еремеев, творит прямую измену. А ту ж измену он когда-то мне во грех ставил. Атаман надеялся: слова его возгорятся и взорвутся синь-порохом. А воевода и бровью не повел, будто ему каждый день про такое слышать случалось. В Васькину защиту пошел Герасим. Спросил упавшим и слабым, совсем старческим голосом: — В степи подьячего, что ль, поймал? — Бабук и Гридя признались, что замки пищальные, дробь и порох дал им на продажу вот он. — Давал, подьячий Василий? — Как уж ты, отец-воевода, приказал послать в Канский острожек… — Куда как в Канский! — нетерпеливо прервал атаман. — К братским людям норовили они — и никуда более. Сами в том признались. Поправив под собою бархатные подушки, воевода все так же вяло, давая понять, что дело это совсем нестоящее, заключил: — О пороховом зелье и иных товарах речи нет. Нам доподлинно известно: то послано было канскому десятнику. А за оговор подьячего велю пороть Гридю. Служилого же инородца Бабука, как неразумного и несведущего в острожных делах, батогами не бить, но взять с него, Бабука, пять скотин. Сердитым ушел атаман из приказной избы. Обвели его вокруг пальца, что детеныша малого! И сетовать не на кого — сам во всем виноват. Промахнулся, нужно было встретить Васькиных послов уже за Канским острожком, когда они тот острожек минуют. Теперь Родиону оставалось одно: взять себе в свидетели канского десятника, что он не просил пороха и что замки у казачьих пищалей исправны.