— Я сам себе, — подтвердил Шанда. Однако Итпола отступился от друга не сразу: что-то кричал ему на своем языке, в ярости топал непослушными ногами. И Шанда заколебался было, что ему делать, но старший сын воеводы за рукав халата оттащил его в сторону и пообещал: — Пойдем к женкам гулящим. — Куда пойдем? — не понял Шанда. — А вот увидишь, — обещающе подмигнул ему Константинко. В конце концов Итпола уехал один. Шанда снова плюхнулся за стол, изрядно выпил и веселый вместе с воеводским сыном отправился бродить по городу. Время было вечернее, позднее, город уже закрыл ставни и потушил огни. Караульщики перехватывали на улицах шумливых гуляк, заворачивали домой. Но Константинку узнали и сразу же отвалили в сторону. В Покровском краю Константинко вкрадчиво постучал в ставень одной избы. Очевидно, стука этого здесь ждали, потому что сразу скрипнула дверь, чьи-то ноги протопали по крыльцу, скрипнула калитка и появилась закутанная в плат женщина. Озираясь, она торопливо подошла к Константинке, пошепталась о чем-то с ним и на глазах куда-то исчезла, как привидение. Шанда удивился даже: уж не дух ли приходил на совет к воеводскому сыну? У русских много богов, значит, много и всяких духов. Однако у каждого человека есть свой дух. Шанде нужно креститься и поскорее заводить своего духа, который мог бы давать ему дельные советы. Отсюда Константинко потащил отяжелевшего Шанду в Алексеевский край. Еле волоча ноги, прошли каменистой тропкой, нырявшей в овражки, вдоль острожной стены, и остановились в сухих бодыльях крапивы у гнилой развалюхи, вросшей в землю почти по крышу. Лет двадцать назад тут была бойня, в избе жил боец скота. Но однажды качинцы пригнали на продажу скот, заболевший какой-то страшной болезнью. От той болезни долго мучился брюхом и помер сам боец, а тогдашний воевода приказал перенести бойню в другое место, далеко за острог. Избенка же долго пустовала, пока в ней не поселилась бедная вдовая старуха со слабоумным сыном. К ним сейчас и привел Константинко киргизского князца. Низкая скрипучая дверь в избушке плотно не закрывалась. Пригнувшись, они вошли, и, стоя у порога, Константинко кресалом стал добывать огонь. Кроме частых ударов железа о кремень, не было слышно никаких звуков. И живым здесь не пахло. Но своим острым, звериным чутьем Шанда угадывал присутствие в избушке людей, и ему даже подумалось, уж не завел ли Константинко его в какую-то ловушку. Когда же, потрескивая и чадя, разгорелась смолистая лучина, Шанда совсем рядом увидел чьи-то выпученные безумные глаза и сжатый шамкающий рот. Из рубища неотрывно глядела на него худая, сморщенная старуха, а рядом с нею, сидя на голой лежанке, ловил на себе блох ее уже немолодой полоумный сын. — Эй вы! Брысь-ко! — властно прикрикнул Константинко, и хозяева избушки скатились с лежанки на пол и убрались за дверь. В лачуге было сыро и знобко. Константинко разыскал несколько еловых поленьев. Принес откуда-то беремя трухлявой соломы, сунул все это в пахнувшую глиной печь. Открыл волоковое окошко — избушка была курная, и на полу шатнулось, запрыгало, заметалось языкастое пламя. Вскоре в дверь бойко ввалились две женки, молодые, алые с морозца. Под полою распахнутых шубеек они принесли кувшины водки, принесли черствых пирогов с грибами. В избе перерыли все и нашли раздерганную по кромке берестяную кружку, ею и пили. Женки нисколько не отставали в питье, всякий раз с громким хохотом и визгом опрокидывали по полной. Из их короткого разговора с Константинкой Шанда понял, что это жены временно усланных в другие остроги казаков. В избушке заметно потеплело. Ничуть не стыдясь своей наготы, женки разделись. Одна из них, озорно подмигнув подруге, позвала Шанду: — Иди-ко, шустрый теленочек, почмокай. Проснулся Шанда оттого, что кто-то соломинкой щекотал ему в носу. Чихнул, открыл глаза, а это — дурак, смотрит на Шанду и тихо скулит. Ни Константинки, ни женок. Голова трещала и разламывалась, но в кувшинах не осталось ни капли водки. Князец с досадой хлопнул один из кувшинов об пол, трудно поднялся с лавки и, шарахаясь из стороны в сторону, направился к двери. А дохнул свежим воздухом — замутило того пуще. Шанда, цепляясь непослушными руками за бревна заборов, падая и поднимаясь, кое-как добрался до воеводского двора, где надеялся опохмелиться. Но на парадном крыльце его встретила грозная воеводша. Она не пустила Шанду в хоромы, а приказала воеводскому конюшему привести Шандина коня и вытолкать князца домой, пусть едет с богом, потому что ни воеводы, ни Константинки в городе нет. И все-таки дрогнуло сердце у грозной воеводши при виде несчастного, с помятым лицом Шанды. Сжалилась она над Шандой: сенной девке велела принести ему из погреба чарку белого вина. А неделю спустя князец принимал у себя знатного гостя. На утоптанном у юрты снегу всем улусом встречали воеводскую кошеву, убранную коврами и запряженную парой удалых серых коней. Шанда на оловянном блюде поднес Герасиму в почесть дорогого черного соболя. Воевода соболя принял, и араки в тот день выпил довольно, и еще щедро угостил Шанду крепкой своей водкой. И лишь потом вспомнил, зачем приехал. — Уж и горе тебе, Шанда. В тюрьму посажу, однако, и не выпущу тебя целый год. Женки-то жалуются. Напил-де ты у них и наел, а не уплатил ни деньги. Когда пил у меня в хоромах — одна стать, ты дружок мне. А женки свое просят. И как мне судить тебя? Шанда часто замигал отекшими от пьянства глазами — он явно струхнул. Не любил князец тюрьму и сразу же, нисколько не торгуясь, пообещал уплатить тем зловредным женкам, сколько они с него запросили. — Много ты проел-пропил, — роясь пальцами в густой бороде, сказал воевода. — Мало пили, зачем платить много? — Там и иное было. — Было, — согласился Шанда. — Двадцать рублей надобно, — прикинул воевода. — Ай-бай!.. Напировавшись с князцом вдоволь, к исходу солнечного дня Герасим уехал из улуса. К нарядному ковровому задку его гостевой кошевы была привязана нетерпеливо копытившая снег тройка выезженных Шандиных жеребцов. А сам Шанда кланялся вслед воеводе и сокрушенно приговаривал: — Ай-бай!.. Он не жалел рослых, легких коней, он удивлялся тому, как ловко его обманули. А может, и не обманули вовсе: три жеребца, наверное, стоят дружбы с лихим красноярским воеводою. 5 С той поры, как Шанда украл себе Ойлу, Варвара не видела свою младшую сестру. Другие женщины часто ездили в гости к родным. Варвара же нигде не бывала дальше города. Хотелось попроведать мать, но всякий раз находились какие-нибудь неотложные дела по хозяйству, не позволявшие отправляться в неблизкий путь. Спасибо, что время от времени на Красный Яр наведывался Маганах, а как обосновался Ивашко на Шивере, то и сюда, в степь. Брат привозил вести о матери и Ойле, он любил младшую сестру и всегда выкраивал день-другой побывать у нее, повидаться не только с ней, но и с ее сыном Таганаем, которого с трех лет стал обучать меткой стрельбе из лука и верховой езде. Когда Маганах приезжал и по привычке шумно заговаривал об Ойле, Варвара горестно вздыхала: — Зачем духи разлучили нас? Чем мы не угодили Кудаю? В такие минуты в душе Варвары боролись два чувства. Она была привязана к Ойле, ей постоянно недоставало Ойлы, особенно в начале разлуки. Но Варвара понимала и другое: никогда не быть ей замужем за Ивашкой, если бы Шанда не украл Ойлу. И Варвара боялась, что в ее жизни может случиться какая-то перемена, которая вернет Ивашку Ойле, и тогда она, Варвара, останется ни при чем. Даже если по-прежнему будет женой Ивашки, все равно его сердце будет принадлежать одной Ойле, ведь она красивее, умнее, ласковей. Иногда, раздумавшись, Варвара мысленно уступала мужа сестре. Что ж, тебя первую полюбил он, и забирай теперь его. Зачем Варваре воровать чужое счастье? Однако тут же она перечила себе: но ведь Ивашко сам выбрал Варвару, он мог и не жениться на ней. А если уж женился, то должен жить с Варварой — так говорит справедливый русский бог Спас, который настрого запрещает православным иметь много жен. Бывало, что она ловила на себе пристальный взгляд мужа, и тогда спрашивала себя, о чем муж думает. И ей никак не хотелось признаться, что думает он об Ойле и что сейчас в крупном лице Варвары ищет дорогие ему черты сестры. Когда Ивашко на хлебном поле встретил Шанду и узнал от князца о перекочевке трех улусов под Красный Яр, ему стало страшно, что Ойла будет жить совсем рядом и будут случайные встречи далеких, чужих друг другу людей. Какой стала она, когда-то веселая, смешливая Ойла? По-прежнему ли горят шаловливые звездочки ее глаз? Может, постарела совсем, поблекла и отяжелела, и теперь Ивашко не узнает ее. С непонятной для мужчины робостью и тайной надеждой увидеть Ойлу ехал Ивашко в улус Шанды, когда князец впервые пригласил его к себе. Но Шанда принимал гостя в юрте своей третьей, самой младшей жены, далеко в стороне от других юрт. Во время праздника в богатую юрту входили многие люди, видел Ивашко здесь и старшую жену Шанды, однако Ойлы не было. Князец понял, кого с нетерпением ждет родич. Шанда поощрительно усмехнулся ему и сказал: — Высматриваешь свояченицу. Это хорошо, когда люди дорожат родством. Но Ойла больна. Как выздоровеет, она сама приедет в твой улус — я тебе обещаю это. Стара стала Ойла, растолстела, обвисло брюхо. Пришлось жениться еще раз. Вернувшись домой, Ивашко мимоходом бросил Варваре, что ее сестре нездоровится. Варвара уже на другой день собралась попроведать больную, послала Федорку проворнее седлать коня, да гонец от Шанды опередил ее. Он прискакал с вестью, что Ойла сама выезжает в Ивашкин улус. Тут и поднялась суматоха. Дорогой гостье ставили юрту, рассчитывая, что она непременно приедет с кем-то из подруг или полонянок. С женой новокрещена-пастуха Варвара принялась разделывать повешенного на треногу забитого барана, поучая льнувшего к ней старшего сына, Фоку: — Что тебе Стенько, то и мне твоя тетка Ойла. Кланяйся ей, будь почтителен, покажи, как скачешь на коне… — Я ей покажу мой лук, — сказал Фока. — Ты не знаешь, сынок, как ночью, в ненастье отличить ворону от сороки? — продолжала Варвара, задумавшись над чем-то своим. — У сороки длинный хвост. — Ночью ты не увидишь ее хвоста. — Сорока стрекочет, а не каркает. — Ну а если они не подадут голоса? — Не знаю. — Нужно там, где есть навес от дождя, вбить рядом с навесом шест. Сорока полетит под навес, а ворона умостится на шесте. Разные птицы и разные у них обычаи. А имя мое качинское — Харга, что по-русски значит Ворона. Ойла приехала верхом на длинношеем, с рваной губой верблюде, и с Ойлой был только Таганай, тонкий, как лозинка, ее единственный сын. Он сидел впереди матери, ухватившись рукой за набитый жиром тугой верблюжий горб. Ойла разоделась в богатый княжеский наряд: плисовую шубу с опушкой из черно-бурых лисиц. Ее шапку, словно боевой шлем воина, украшал пышный пучок бурых орлиных перьев. Довершали наряд теплые штаны из шкуры олененка и мягкие войлочные сапоги, по голенищам расшитые бисером и кораллами. Навстречу Ойле с приветствиями выскочили люди из всех трех юрт улуса. Ребятишки дивились верблюду, важно, с хрустом шагавшему по пробитой в снегу и схваченной ледком тропинке: у русских в городе не было своих верблюдов, а бухарские торговые гости, зная о немирных отношениях Красного Яра с монголами и боясь грабежей, давно не заглядывали сюда с караванами товаров. Если же когда бухаретины и появлялись, то налегке, лишь для того, чтобы купить сильных коней скаковой русской породы для продажи монголам и уйгурам. Ивашко неотрывно смотрел на Ойлу. Хитрый, коварный Шанда солгал, ему зачем-то понадобилось прятать Ойлу и обманывать Ивашку, что она уже состарилась. Нет, она была так же молода и так же необыкновенно красива, как в ту далекую и счастливую зиму, когда Ивашко виделся с ней в улусе Мунгата. А теперь круглые щеки Ойлы румянцем разрисовал мороз, они были похожи на крупные яблоки, а глаза ее стали задумчивей и много темнее. Верблюд протяжно взревел и с привычной осторожностью опустился на шишковатые колени, и первым на сыпучий снег соскочил Таганай, похожий лицом на мать. Варвара ловко подхватила его и принялась мять в объятиях и целовать, а он шаловливо забил по земле резвыми ногами, отчаянно закрутил головой, пытаясь вырваться. У Ойлы еще ярче выступил малиновый румянец, когда она об руку здоровалась с Ивашкой. И ей, видно, представилось, что не было этих десяти лет, что она, как и обещала, приехала к Ивашке, чтобы стать его единственной, его верной женой. Но на свете жил Таганай, милый ее сын, ее солнышко, на свете жила Харга, ее старшая сестра, жена Ивашки. И Ойла, потупившись, шагнула в юрту, куда Варвара затащила все еще отбивавшегося Таганая. За едой родные сестры много говорили о болезненной, измученной работой старой Тойне, о неудачливом Маганахе. Вспоминали, как совсем еще девочками, собирая смородину, они встретили в лесу большую серую кошку, которую Ойла хотела погладить по шее, а Харга тянула сестренку в улус, пугаясь кроваво-красных кошачьих глаз. Неизвестно, чем бы кончилась эта встреча, если бы не подоспел Маганах. Он убил ту кошку меткой стрелой в грудь и сказал, что это и есть рысь. — О небо, почему мы не можем жить вместе? — в отчаянии всплеснула руками Ойла, прислонившись к сестре. — Алтын-хан уйдет с нашей земли, улус откочует снова на Июсы. — Шанда поклялся навсегда поселиться здесь, — сказал Ивашко. — Воевода забрал у нас трех лучших коней. Если так будет дальше, мы останемся без скота. — Грабежом забрал? — насторожился Ивашко. — Так. — Пусть Шанда жалуется Москве! — Шанда боится воеводы Герасима. С Герасимом лучше не спорить. Ивашке стал понятен незамысловатый план Шанды: переждать трудное время под Красным Яром, а потом намеренно нарушить клятву, уйти под начало Иренека. А Ивашко-то думал, что Шанда верен царю! Нужно было отговорить князца от побега. Может, уж заявить государево дело на воеводу? Ивашко знал, что тогда Москва непременно начнет сыск, пошлет людей для разбора того изменного поступка. На это уйдет много месяцев. Шанда, пожалуй, не дождется конца сыска — откочует к Июсам. После обеда Ивашко по кустарникам объезжал отару. И снова долго и мучительно думал об Ойле. Уедет она — и для Ивашки померкнет солнце. До этого он уж как-то смирился, что Ойла чужая жена и что ничего теперь не поделаешь. А увидел ее — и нет ему никакого сладу с самим собой. Тянет неудержимо Ивашку к Ойле, вот и теперь ему нужно поехать вдоль лога к пастухам, а он поворачивает коня назад, в улус. И опять не спалось Ивашке, будто десять лет назад. И, словно тогда, прозрачным лунным вечером вышел он из своей юрты подышать морозцем. И до его слуха донеслась задумчивая, грустная песня Ойлы: Если в юрту войдешь, буду тебе костром