Воевода рассердился на своевольство монголов и пошел на самую крайнюю меру: послал на Лопсана-тайшу отряд в четыреста человек — все, что наскребли на Красном Яру. Это был отчаянный шаг, возможность которого всегда учитывали монголы. Как бы то ни было, а они не приняли боя: не дожидаясь подхода русских, поспешно убрались за Саяны. Правда, уход Лопсана-тайши из Киргизской степи совпал по времени со смертью Алтын-хана Гомбо Эрдени в его ставке у хребта Танну-Ола. Неукротимый и своевольный Лопсан стал третьим по счету Алтын-ханом. Жажда абсолютной власти сразу опьянила его, вскружила ему горячую голову, он начал интриговать и грубо вмешиваться в дела соседних монгольских ханств. И когда в 1661 году, году Коровы, умер правитель Дзасакту — ханского аймака Норбо, Лопсан руками верных людей убил его преемника, чтобы посадить на престол другого, угодного Лопсану хана. Родственники убитого попросили помощи у Тушету-хана и Саин-нойона, владетелей крупных монгольских держав, и те одновременно выступили против Лопсана и в коротком сражении разбили его. Могущество Алтын-хана сильно пошатнулось. Рассчитывать на помощь своих извечных врагов — джунгар — Лопсан не мог. Оставалось искать защиты у русского царя. И Алтын-хан, в который уж раз, признал русское подданство и просил построить для него на реке Кемчике острог, чтобы обороняться от воинственных южных соседей. Но пока шли переговоры, Тушету-хан ищущим крови тигром кинулся к Кемчику, где в это время стоял Лопсан, и Алтын-хану пришлось трусливо отойти со своим войском в глубь Саян, на клокочущую в порогах горную речку Ус. Здесь хан в сентябре 1663 года с большим почетом встретил русского посла Зиновия Литосова. Теперь, когда настойчивый Тушету-хан стоял на Кемчике, Лопсан с неведомой ему прежде покорностью просил у русских построить острог на реке Абакане, почти в центре Киргизской земли, чтобы верой и правдой служить там русскому государю. Но едва Литосов покинул Лопсанову ставку, монголы устремились в Киргизскую степь. Подобно саранче, вылетали они на степные просторы, растекались по родовым кочевьям тубинцев, алтырцев и езерцев. И опять ручьями лилась кровь, горели мирные улусы и пастбища, угонялся последний скот. Одни алтысары, самые северные из племенных и родовых групп Киргизской орды, еще не подверглись разграблению. Они затаились в гористом междуречье Июсов, к ним спешили бежавшие от монголов князцы с жалкими остатками своих улусов. Воины опять надели панцири и боевые шлемы, разведчики-ертаулы, подобно копьям, выдвинулись навстречу монголам к езерским и алтырским рекам Бидже, Бире, Уйбату. Иженей, самый старший из «лучших» князцов, созвал совет всей орды. В урочище Кирижек-обо приехало немало известных вождей степных родов. Но уже не было здесь старой Абакай, не было гордого Табуна и длинноухого Бехтена. Всех их в разное время взял к себе заботливый бог Кудай, и им теперь не страшны были монголы. Сам Иженей совсем ослеп, стал немощным — последние годы ему пришлось много потерпеть от Алтын-хана и междоусобицы, он устал, пал духом, а тут скопом навалились болезни и доконали его. Он завидовал мертвым, ибо им уже не приходилось принимать никаких решений и бояться позорного плена. Пока что Иженею чудом удавалось ускользать от Алтын-хана, но Иженеевы сыновья на этот раз попались в руки мстительного монгольского владыки. «Степь — душа моя, стада — мысли мои… Разве могу я править Киргизской землей, когда мне не под силу вести воинов в сражения? Орде нужен молодой и зрячий правитель», — думал он. Однако как коротка жизнь человека! Давно ли гудела твердая грудь земли от грома копыт его богатырского коня? Имя Иженея пугало врагов, наводило на них трепет, и бежали они, как козье стадо, от коротконогого воина с обагренным кровью копьем. Скажи, бог Кудай, где оно, то славное время, когда от удара одного только Иженеева пальца хрустел и ломался позвоночник могучего телом врага? А ты, Эрлик-хан, скажи, зачем, ослепив, ты оставил князя жить? Почему не поступил так с ненасытным Алтын-ханом, чтобы он не видел пути в Киргизскую землю? — Пусть каждый из вас назовет имя самого достойного, ибо степь не может жить без властелина, — сказал Иженей, открывая высокий совет. — У нас есть начальный князь, это мудрый Иженей, — глухо бросил кто-то из сидевших на кошмах князцов. — Иженей! — послышалось враз несколько голосов. Слепой князь торопливо пробежал руками по своим дряхлым бедрам, словно убеждаясь, здесь ли они, и уже открыл рот, чтобы возразить людям. Но его опередил резкий голос Шанды. Иженей кивнул — он узнал говорившего. — Иренек. Его назвал Ишей, умирая, — сказал Шанда. — Иренек, — подтвердил Абалак, выросший в крепкого и сильного батора. Он стоял во главе крупного отряда воинов и рвался в сражения против русских и монголов, хотя и понимал, что киргизы еще не совсем готовы к войне с этими сильными соседями. — Иренек, — согласился Иженей. — Достойных в степи много, но только Иренек, унаследовавший храбрость и ум Ишея, соберет улусы в кулак и, ударив по врагам, одержит долгожданную победу. Слава о нем перевал перейдет, слух о нем реки переплывет. Князцы вскинули пытливые взгляды на второго Ишеева сына. Никто не возражал: Иренек уже показал себя достаточно хитрым и предприимчивым. Но совет ждал его слова, понимает ли Иренек, какую ношу взвалит себе на плечи в трудный час для Киргизской земли. Сегодня же он должен будет твердо сказать, что делать народу: если идти, то куда; если стоять, то во имя чего и до каких пор. Иженей не знал, где сидит Иренек — справа или слева, и поворачивал лицо то в одну, то в другую сторону, пока не услышал короткое сиплое покашливание молодого князя. Да, именно так покашливал Ишей, когда сердился на кого-нибудь или принимал решения. Как, однако, живучи в детях привычки отцов!.. Иренек стремительно вскочил, подошел к Иженею, взял чуткую руку слепого князя и ладонью приложил ее к своей груди. И все враз облегченно вздохнули. Этим порывистым жестом Иренек сказал, что пока бьется его неуемное, бурное сердце, он будет верен мудрым заветам предков. Он годами готовил себя к этой великой и пугающей минуте, он долго ждал ее, киргизский князь Иренек. И когда, отпустив слабеющую руку Иженея, он выпрямился и встал над всеми, князцы увидели сурового повелителя, за которым они не могут не пойти, куда бы он ни позвал и ни повел их. Окинув совет зорким ястребиным взглядом, Иренек произнес: — Чего хочет Алтын-хан? Ему нужно вызвать наш справедливый гнев и заставить нас выступить против него. Мы выступаем, и он разбивает нас и хозяйничает в степи, как ему вздумается. Он вооружен лучше, его войско в три раза больше нашего. Выступать против Алтын-хана мы сможем только в союзе с русскими. Это говорил уже не пылкий, теряющий от ярости голову богатырь Иренек, а расчетливый, всеми признанный вождь Киргизской орды. Он был уверен в себе, и уверенность Иренека передалась сейчас всем, кто слушал его. На Красный Яр был послан тубинский князец Арыкпай Тюленев, прикочевавший на Июсы с полуденного лесного озера Тазикуль[7]. Арыкпай ото всей Киргизской степи бил челом красноярскому воеводе Герасиму Петровичу Никитину — просил неотложно прислать на помощь воинских людей. Герасим Никитин понимал бедственное положение киргизов. Но он думал не о страшной участи истребляемых монголами племен и улусов. Он прикидывал, какую выгоду из этого положения можно получить для себя лично, для острога и государя-батюшки. Воевода резко сказал, ударив кулаком по столу: — Людишек не дам. А кто же из князцов защититься от монголов захочет, пусть прикочевывает со своими улусишками к Красному Яру. Да чтоб аманатов слал непременно, и ясак вносил в царскую казну во все годы. Арыкпай подавленно выслушал тяжелое, что каменный жернов, воеводское слово, пообещал передать его начальному князю. И уехал. И почти по свежему его следу помчался к Алтын-хану посол красноярского воеводы пятидесятник Трифон Еремеев, старший сын подьячего Васьки. Трифон должен был во что бы то ни стало уговорить Лопсана покинуть Киргизскую землю и никогда более не приходить в нее войной. 2 Сентябрь дурманил густым медовым запахом свежего сена и спелых хлебов. Золотые полоски пшеницы там и сям поблескивали в сизых степных травах. По степи, словно пьяные бражники, шатаясь, ходили теплые ветры. Они натыкались на перелески и, запутавшись в густой пряже листвы, падали наземь. И тогда на отцветающие луга и поля нисходила чуткая, тонко поющая тишина, когда можно было услышать прощальный звон слетающей с берез бронзы. Ивашко управлялся с хлебом. Он торопился сжать свою узкую ленточку пшеницы, пока не разненастилось. Ему помогала расторопная, ухватистая Харга, которую после крещения стали звать Варварой, впрочем, сам Ивашко называл ее по-прежнему. Харга подбирала сжатый хлеб и вязала его в маленькие тугие снопы. А вязки скручивал Федорко, теперь уже статный, крепко сбитый парнишка. В свои пятнадцать лет он ходил за сохой и, если было нужно, кряхтел под тяжелыми мешками с пшеницей. И что особенно радовало Ивашку, Федорко рос сообразительным и добрым. Ивашко скоро научил его бегло писать и читать по-русски. А доводилось Федорке хоть раз услышать шутку или веселую сказку — запоминал слово в слово, потом непременно прибавлял что-то свое и всерьез пересказывал так, что все, кто слушал его, удивлялись, ахали, задыхались от хохота. Помогал Ивашке и старший сын Фока, которому было уже восемь лет — Варвара родила его ровно через год после свадьбы. А младший, Степанка, появился на свет уже здесь, в улусе, на речке Шивере, лишь прошлой весною отняла от груди, и сейчас он ползал без штанов вокруг юрты, таскал за хвосты собак. Около полудня, в самый разгар работы, из дальнего леска, что на бугре, на Ивашкино поле выскочил всадник. Он покрутился на месте, что-то пронзительно крикнул, помахал плетью над головой и логом зарысил прямо к юрте Ивашки. Всадник был в богатом киргизском чапане, в волчьем, крытом бархатом, малахае. На резвом белолобом коне красовались расшитые бисером чепраки, серебряными бляхами жарко сияла сбруя. Ивашко поднял голову и распрямил затекшую спину. Он не узнавал всадника. Щурясь от солнца, гадал, кто бы это мог быть. Если гонец из острога, то почему в инородческой одежде? Взятые на государеву службу новокрещены, как и русские, носили кафтан с цветными поперечинами на груди. Если ж это киргиз, то кому и зачем понадобился Ивашко? После разговора с Итполой в Мунгатовом улусе киргизы как бы напрочь позабыли об Ивашке. Они не стремились встретиться с ним, да и Ивашко к киргизам уже не ездил. К слову сказать, Москва отметила Ивашкину видимую пользу в том посольстве к Алтын-хану, причислив к детям боярским. Больше стало ему почета, больше — денежного и соляного жалованья. Мягко, словно по шелковистой кошме, протопали по стерне копыта рослого, пугливого коня, всадник пушинкой слетел с седла, кивнул Ивашке: — Здравствуй!.. Не узнаешь, однако? А я тебя мал-мало знаю. Шанда я, помнишь? Ивашко не скрыл своего удивления. Затем он споро и приветливо поздоровался с Шандой об руку. Они не виделись с тех давних пор. Князец был все так же худ и быстр в движениях, словно соболь. Был молод лицом. Лишь одна верная примета говорила об его уже почтенных годах — в упавшей на плечо косе осеннею паутиной вилась седина. — Крот всю жизнь роется в земле и не видит света, — с ухмылкой сказал Шанда, показывая на несжатое поле. — Волк всю жизнь бегает по земле и не знает сытости, — весело возразил Ивашко. — Я не хочу тебя обижать, мы ведь с тобою родичи. Спасаясь от монголов, мой древний род прикочевал сюда. Под Красный Яр подошло еще два рода — улусы Итполы и тубинца Арыкпая, у этих князцов здесь тоже родственники. А другие киргизские улусы ушли на Божье озеро, на Береж и Урюп… Что это у тебя? — Серп. — Зачем тебе серп? — Я жну пшеницу. Вот посмотри, — Ивашко боком нагнулся, ухватил пучок хлеба и одним взмахом подрезал его близко к корню. Шанда нисколько не поразился Ивашкиной ловкости. Наоборот, Шанда с явным сожалением и насмешкой посмотрел на него: ходит себе по хлебу с каким-то железным крючком, а ведь тоже степняк, киргиз. Как, однако, испортился он у этих русских, хорошо, что хоть живет в юрте, а не в рубленой деревянной избе с четырьмя углами. — Теперь попробую я, — Шанда бросил на стерню малахай, засучил рукава чапана, выхватил из ножен саблю и, широко размахнувшись, секанул по пшенице. Послышался короткий звон. Несколько стеблей было срезано, но больше их сабля только сломала или пригнула к земле. Шанда, раздосадованный неудачей, удвоил силу удара, но все было, как и в первый раз. Тогда он ударил по пшенице еще и еще. Ивашко от души рассмеялся, глядя на бесплодные старания князца. — Смотри, Шанда, не везде нужна сабля! — Чтобы добыть себе хлеб, я срублю голову тому, у кого он есть, — с запальчивостью ответил Шанда. Федорко, наблюдавший за взрослыми со стороны, вдруг подскочил к ним и, пугливо вытаращив глаза, встал между отцом и гостем. Парнишка подумал: приезжий хочет обидеть отца. Ивашко с нежностью отстранил Федорку и спокойно сказал Шанде: — Ты грозен и смел, но почему ушел от монголов? Почему не добыл у них хлеба и скота своей саблей? Шанда хитро сощурился и проговорил: — Когда идет война, не сразу поймешь, кто охотник и кто зверь. Алтын-хан думает, что он охотник, и пусть так думает. Но за Саянами стоит халхасский Тушету-хан, который ждет случая расправиться с Лопсаном. А разве Алтын-хан так уж дружен с джунгарами? — Но война на Киргизской земле. Шанда показал на поле: — Это тоже наша земля, и здесь войны нет! Ивашко пригласил родича в улус. Харга уже доила кобылицу: быстрые струйки били в ведро. Ивашко же подумал, что для такой встречи не грех заколоть барана — все же Шанда князец и свояк. Ивашко кивком показал Федорке на отару, и тот схватил лежавший на юрте конец веревки и, мелькая грязными пятками, побежал в степь. — Я знаю, Ойла будет рада увидеть тебя. Летом она гостила у матери. Твой брат, Харга, пасет теперь несколько своих коров и двух коней. Он разбогател с калыма, уплаченного мной за Ойлу. Шанда говорил неправду. Маганах недавно приезжал к Ивашке и рассказывал, что своих коров и овец у него с матерью нет. Он по-прежнему пасет стада Мунгата, и тот дает ему по туесу молока в день. А Шанда выплатил калым в том году, когда в степь пришел джут. У всех степных родов от бескормицы погибло много скота. Шанда пригнал скелеты, которые не могли дотянуть до весны. Выжила всего одна кобылица, потомство ее — конь и жеребенок — и составляло теперь хозяйство Маганаха. — Где же кочует брат? Из какой реки воду пьет? — спросила Варвара. — Маганах ушел от Алтын-хана, — не очень уверенно сказал Шанда. Пока улусные люди забили и сварили барана, уже завечерело. Варвара в юрту подала нарезанное крупными кусками мясо. Отдельно, в большой тарели, принесла кан — кровяную колбасу. Наливая в берестяные чарки теплую, мутную араку, хозяин говорил: — Надолго ли прикочевал под Красный Яр? Может, насовсем? — Однако, — уклончиво отвечал Шанда. — Воеводе поклялся, что жить тут буду, что аманатов в острог дам. — Ты умный человек, Шанда, скажи, зачем вы не прямите Белому царю, зачем отходите от него? Ведь он же не идет на вас войною и никогда не пойдет, ежели вы подгородных качинцев и аринов трогать не станете. И ваши кочевья не нужны русским. — Белый царь берет ясак. — Он берет много меньше, чем Алтын-хан и чем киргизы со своих кыштымов. Недаром же кыштымы отбиваются от вас. А когда они все откочуют к нам, что делать будете? — Мы поубиваем их прежде, — сказал Шанда, обрезая мясо с бараньей головы, которую ему подали как почетному гостю.