— И накличете на себя гнев Москвы. Вот тогда-то и прикажет она воевать вас, а сила у нее воистину несметная. Шанда пуще подтянул под себя ноги и вдруг игриво, как бы дразнясь, запел: Что за топор, он, как сабля, остер, Дерево рубит — щепа летит! Сорок племен воедино собрав, Силой своей Белый хан знаменит. Шанда был степняком и жил по извечным степным законам. Он считал правым сильного. И он сам не раз ходил на другие племена опустошительной войной, как теперь пришел к нему Алтын-хан. Шанда не мечтал о мире — война мужчине куда привычней. Он думал лишь о том, как киргизы смогут укрепиться и куда направить свои отряды. Может, в сторону того же Красного Яра? Но Шанда не говорил о своих мыслях. Разве можно выдавать намерения киргизов новокрещену, живущему с русскими? Ивашко хотел лишь усмирения непокорных степняков. И кто знает, что будет дальше. Вдруг да Алтын-хан совсем не уйдет с Киргизской земли, тогда улус Шанды навеки останется под Красным Яром. Ивашко сказал правду, что Москва не обидит киргизов, если они согласятся жить мирно и платить ясак. Но для киргизов это будет жизнь крота, а не барса… Когда они насытились и вышли из юрты, была ночь. Голубая луна гуляла за холмами. Высоко над головою виднелся золотой гвоздь Большой Медведицы, на котором держалось все небо. А в чуткой осенней степи то разгорался, то гас одинокий костер — Федорко сторожил от волков отару. Шанда поглаживал свой располневший живот и говорил, тяжело отдуваясь: — Мой улус кочует недалеко. Завтра будем соседями, однако. А ты все востришь когти? — Я? — удивился Ивашко. — Когда хорошую лошадь увидишь — лови ее, хорошую девушку встретишь — укради ее, — хихикнул Шанда. — Давно то было, — сказал Ивашко, давая гостю понять, что не хочет вспоминать об этом. 3 Как долго ни собирались возводить новые стены и башни острога, а все ж построили. После набега Алтын-хана на киргизов в 1656 году весь город взялся за работу, и не прошло и трех лет, как были приведены в порядок острожные стены, и рядом со старым острогом вырос новый с Алексеевской, Покровской и Енисейской башнями. На Алексеевскую башню была поднята большая ломовая пушка, защищавшая подходы к Красному Яру со степи. Воевода Герасим Никитин, принявший город от своего предшественника, подивился на те отменные укрепления. Говоря горожанам жалованное слово, воевода похвалил их за усердие: — Дело сделано пригоже и накрепко, за то не обойдут вас божьи и государевы милости. С того памятного дня красноярцы стали ждать для себя всяческих послаблений в службе, поговаривали даже о том, что новый воевода отблагодарит служилых людей полной чаркой вина на нос и что вино уже вовсю гонится в подклете воеводского терема. Последнее было сущей правдой: чуть ли не в первый день после своего приезда Никитин повелел дворне курить вино. Всей водки он, конечно, не выпивал, хотя бражничал с Васькой Еремеевым напропалую, иногда неделями не показывался в съезжей избе. Но никого водкой не угощал. А суд чинил усердно и следил за порядком в городе, выслушивая доносы городничего. По утрам с похмелья велел наскоро всем служилым людям быть в городе для воинского смотра, и кто случаем не успевал в острог с дальних лугов и пашен, того нещадно били в Малом остроге кнутом и батогами. По наущению Васьки палача Гридю он заменил вошедшим в медвежью силу Федькой, отменным задирой и конокрадом. Сек Федька всегда зловредно, с потягом и так неторопливо, обстоятельно, будто не порол, а выписывал красные буквицы в грамотках. В такие минуты воевода любил глазеть на Федьку. Ежели Герасим бывал дома, то в домашнем нараспашку кафтане выскакивал на галерею, частенько с Васькой Еремеевым, и отсюда задорно покрикивал палачу: — Норови по тому же месту! Так! Так! Когда у казака, взятого в батоги, напрочь отшибало память и он едва не испускал дух, воевода подавал дельные советы, как отливать водою того бедуна, чтоб поскорей очухался и добрал все, что ему полагалось. Тогда плечистая фигура воеводы металась по галерее. Герасим то и дело теребил свою черноватую бороду и звал воеводшу да двух сыновей: — Глядите, любезные! Глядите! Если же смотрел порку с крыльца съезжей избы, то был несколько сдержан: не бегал и больше молчал, лишь немигающие глаза его вспучивались и застывали, точь-в-точь как у филина. А усы подрагивали и сами по себе пушились. — Вон она, воеводина милость, — вполголоса говорили казаки. Не было вины, которую бы простил или за которую частью взыскивал бы Герасим. Даже забытые в остроге пустячные вины вспоминались теперь и судились по всей строгости. И в этом люди видели направляющую руку Васьки Еремеева, так он сводил свои давние счеты с красноярцами. Лишь когда киргизы стремглав бросились от Алтын-хана, Герасим на какое-то время отвлекся от сысков и судов: его напугали монголы, воевать с ними не то, что на печи с тараканами. Пойдут они на Красный Яр войною или не пойдут, а быть к тому готовым воевода обязан. Герасим стал плохо есть и спать в ожидании, когда вернется из Киргизской степи пятидесятник Трифон Еремеев. Опять же послал Герасим к Алтын-хану не Родиона, не Ивашку, не Степанку или кого-то еще опытного в посольствах, а сынишку подьячего. И шептались по избам люди, что какую-то собственную выгоду имел от того Васька, и, может быть, не один он, а вкупе с воеводою. Ничего веселого для красноярцев Трифон из орды не привез. Хан откровенно признался, что ему сейчас туго. По ту сторону Саянского камня его караулят халхасские и джунгарские ханы, они уже побили его и еще побьют, если он вдруг попытается вернуться на свои кочевья. Тогда Трифон спросил, отчего же Алтын-хан нещадно грабит и убивает киргизов, сжигает их мирные улусы. На это Лопсан ответил, что он пришел к своим людям, к киргизам, искать защиту и кормиться и волен поступать он с ними, как ему хочется. Единственно, в чем уступил хан русским, это — в ясаке. Он обещал собирать ясак в Киргизской степи после воеводы, что останется у племен и родов, считавшихся данниками у Алтын-ханова деда и отца. — А землица-то Белого царя! — стоял на своем Трифон. — Белый царь дал мне грамоту с большой красной печатью, чтоб я управлял в степи всеми народами, — сказал Лопсан и пообещал прислать эту грамоту красноярскому воеводе. Но прежде грамоты он прислал своего ловкого умом посла. Дозорщики остановили его неподалеку от улуса Бугача, на чистоструйном притоке Качи, который тоже назывался по имени хозяина этих мест — Бугачом. Казаки не пустили настырного посла в острог без приказа воеводы. А Герасим, узнав про посла, решил хорошенько пугнуть его, чтоб тот повел разговор у монголов о несметной силе русских: повелел воевода сделать холостой выстрел из ломовской пушки, да чтоб грохнуло посильнее. Пушкарь Гришка Осипов, хоть и считался мастером бронного и огненного дела, еще ни разу не стрелял из такой чертяки. Он споро зарядил ее, на совесть запыжил всяким тряпьем и по знаку стоявшего внизу воеводы поджег фитиль. И Гришка вовремя дал стрекача с раската Алексеевской башни. Пушка ударила грозно, в самый раз, и посол зажмурился, он чуть ли не до смерти испугался выстрела, однако ствол у того орудия порвало и починить его теперь было уже нельзя. Герасим пообещал высечь оглохшего Гришку кнутом, а пока что распорядился впустить в острог посла со всей его встревоженной свитой. Посол при встрече с воеводою начал не с обычных приветствий, а сразу же спросил: — Как далеко стреляет эта пушка? Оказывается, он не увидел, где упало ядро. Воевода объяснил, что пушечное ядро улетело за Енисей, за гору Такмак, может, даже до самого Алтынова войска. — Но великий хан не воюет с Красным Яром, — растерянно сказал посол. — Мы и не целили в хана. Посол перевел дух и удовлетворенно закачал головой. И попросил теперь же показать ему то орудие. — Государь не велел показывать, — серьезно возразил Герасим. Монголы явились не с войною, они приехали всего-навсего требовать возвращения трех киргизских родов на прежние их кочевья. Эти роды почему-то еще не заплатили монголам албана. — Какие такие роды? — насторожился воевода. Не заглядывая в записи, посол бойко перечислил: — Шанды, Итполы и Арыкпая. Вместе с этими князцами сто шестьдесят семь человек будет. Герасим не подал и вида, что его поразила полная осведомленность монголов. Даже он, воевода, разрешивший киргизам прикочевать под город, не знал хотя бы примерной их численности. Герасим сразу же отказался выдать Алтын-хану киргизских беглецов. Больше того, он резко потребовал, чтобы Лопсан не разорял ясачных, и вместе с ханским послом воевода направил другого пятидесятника — Якова Петрова. Уже зимой, в осатанелые метели, забившие город до крыш сыпучим снегом, Яков, еле живой от долгой бескормицы, вернулся на Красный Яр. Он бил себя в грудь и материл Алтын-хана за склонность к изменам и нестерпимый — ежа бы ему родить против шерсти — характер. Боится сунуться в свою землю, а над ним, Яковом, куражился, измывался, будто над самым последним холопом. Воеводскую казенную память и ту из рук выхватил и прогнал Якова домой. Не напугала мунгальского царя и громобойная пушка Гришки Осипова. Не прошло и месяца после возвращения Якова, как на Красный Яр прискакал маленький, жилистый и свирепый с виду зайсан. Он привез грамоту с большой красной печатью. — Белый царь указал нам жить на Киргизской земле! — воскликнул, привставая на носки, зайсан. Воевода кликнул толмача. Стали читать и узнали, что в той царевой грамоте говорится лишь о торговле Алтын-хана с русскими, чтобы не чинили ему какого разора в сибирских городах и чтобы сам он не обижал русских торговых людей. — Не так читаешь! — подпрыгивал перед Герасимом зайсан. — Что ж, прочитай теперь ты, — ткнув в грамоту пальцем, сказал воевода. Но зайсан не умел читать. Впрочем, это было для него неважно. Как сказал ему Алтын-хан, так в грамоте и должно быть, потому что справедливейший из ханов никогда не говорит неправды. — Бери ты сию грамоту, — сказал Герасим зайсану. — Да катись-ко к себе. И скажи всем, что надобно жить мирно, пусть хан не балует в чужой степи. Герасим верно рассудил, что раз Лопсан послал своих верных людей с грамотой, значит, монголам теперь не до драки с красноярцами, думают, поди, о том, как самим от халхасцев да джунгар уберечься. И решил воевода снова вплотную заняться большими и малыми внутренними делами острога, а накопилось тех дел достаточно. Правда, в Томск все-таки было послано письмо с нижайшей просьбой поскорее помочь против Алтын-хана людьми и оружием. Во дворе Степанко и Куземко молотили пшеницу. Снопы подвозил с поля худосочный, весь в коростах новокрещен-монгол, их тонко расстилали, что дерюги, и Куземко резкими ударами цепа выбивал из колючих колосьев спелое зерно. Морозец был звонкий, веселый. Куземко работал в одной рубахе. Убирая в сторону уже обмолоченные снопы, серый от мякины Степанко с нескрываемой завистью поглядывал, как переливаются налитые силой мускулы на руках и открытой потной груди Куземки, и приговаривал: — А ведь и богатырь же ты! Ей-богу, богатырь! Да цеп пожалей — разлетится вдребезги. Куземке льстила нечастая хозяйская похвала, хотя он и притворялся, что не слышит ее. А больше того ему нравилось сейчас как следует поразмяться на молотьбе. Это ничего, что затем каждая косточка, каждый сустав долго ноет от устали. Хоть и определили Куземку в казаки, он как был работником у Степанки, так работником и остался. На сенокос и жатву брал с собой Санкай, она вскоре научилась копнить сено, вязать снопы и даже косить. На Степанку грех было обижаться: платил он не меньше, чем другие, харчевал сносно. Пожалуй, только осенью они и зарабатывали немного денег, чтобы платить долг Курте. Когда Куземкина жалоба дошла до Москвы, воеводе прислали оттуда грамоту, чтобы новокрещенку выдали замуж, за кого она пожелает, но убытки Курте должен целиком возместить ее новый муж. Должок-то был немалый и возмещался он туго: за десять лет Куземко с трудом выплатил чуть больше половины положенного. Чтобы досадить Куземке, Курта проявлял явное нетерпение. Год от года слезно жаловался на Куземку воеводе и Ваське Еремееву. Михайло Скрябин видел, что с работника ничего не возьмешь, входил в трудное Куземкино положение: призывал к себе, корил и отпускал с миром. А Герасима Никитина Куземко боялся, этот совсем крут с казаками: что не по нему — безо всяких разговоров виновного на суд. Похвалы хозяина были приятны Куземке еще и потому, что за молотьбу была обещана отменная плата. Часть денег, конечно, уйдет Курте, но часть останется и на то, чтоб купить жеребенка, да разве враз наскребешь на такую покупку! На крыльцо утицей выплыла Феклуша — захотелось ей поглядеть на молотьбу. В черной шубейке и в праздничном сиреневом платье она присела на ступеньку и, выставив напоказ коралловый ожерельник, принялась пощелкивать кедровые орешки. Феклуша по-прежнему разнаряжалась во все самое лучшее, когда знала, что ее увидит Куземко.