— Неладно, — головой покачала Санкай. — Коня дам тебе лучшего, еды дам на дорогу! — Неладно. — Да уезжай ты отсюда, неразумная! — с болью выкрикнула Феклуша. — Уезжай, уезжай, — передразнила инородка. — Куземко меня себе в жены возьмет, шибко любить будет, — и раскатилась беспечным, счастливым смехом. Феклуша резко повернулась и, закрыв темным платком пылающее от волнения лицо, не видя пути, заспешила домой. А дома нырнула в подклет, бросилась на Куземкину подушку и долго навзрыд оплакивала свою переменчивую, свою разнесчастную судьбу. 23 Выручать Табуна из острога приехали Абалак и Емандарак, а с ними девять молодых, самых осанистых и отчаянных в степи воинов. Они привезли в ковровых торсуках соболей с Табунова улуса и богатые подарки воеводе. Провожая внуков на Красный Яр, древняя Абакай, пришептывая смятыми губами, говорила: — Непривязанный медведь не пляшет — это хорошо знают люди Белого царя. Они хотят соболей — они сполна получат свое. Но аманатом, вместо вашего дяди Табуна, будешь ты, высокородный Емандарак. Так надо, мой ручеек. О если бы упрямец Ишей послушался меня, мы давно были бы в родственной нам прекрасной Джунгарии!.. Одинокая, она, как изваяние, долго стояла на степном кургане, по пояс в густых ковылях, и желтыми глазами старой волчицы смотрела в широкие спины удаляющимся внукам. Она была довольна, что выросли они в могучих баторов, и огорчалась, что нелегко будет им ладить с сильными соседями киргизов. Месяц назад получила Абакай весть из Джунгарии о смерти своего дорогого племянника Богатура-контайши. Но не сама внезапная смерть великого родича обеспокоила княгиню — всяк умирает в свое время, Абакай тоже скоро умрет, — ее обеспокоило, каким будет преемник Богатура. Заступится ли он за киргизов, когда войною пойдут на них монголы или русские? Устоит ли Киргизская орда под бешеным натиском могущественных государств? Племянников Табуна с почетом принимал Михайло Скрябин. В светлой горнице воеводских хором пили домашние наливки. К полному яств столу был приглашен и Табун. Угощаясь, князец пылко обещал Скрябину жить под государевой рукой мирно и неизменно, ежегодно присылать воеводе в почесть мягкую рухлядь. Как только, оставив аманатом Емандарака, киргизы уехали в свои улусы, Скрябин приказал отпустить Маганаха из города. Ивашко, больше чем сам Маганах, обрадовался разумному воеводскому решению. Отъезд пастуха сулил скорую встречу с Ойлой, о которой теперь, не переставая, думал Ивашко. В мыслях он видел Ойлу хозяйкой большого улуса. В степи тонкими синими дымками курятся юрты, по мягкой и седой от росы травяной кошме бегают ребятишки, и среди них самый старший — Федорко. Ивашко дает Федорке строгий наказ, чтоб малыши далеко не расползались по степи — их может обидеть бодливый бык или баран, — а сам сидит с Ойлой в убранной коврами юрте и медленными глотками пьет холодный айран, и ему приятно, что жизнь так хороша, так весела и безоблачна. Про предстоящее Маганахово возвращение в родной улус узнал Родион Кольцов. Бросил работу на пашне, прискакал к Верещаге в город. И сразу курная изба наполнилась пряными запахами багульника, богородской травы, дегтя и конского пота. Переступив порог, атаман поздоровался лишь с одним дедом, Ивашку, Маганаха, не говоря уж о Федорке, атаман вроде бы не замечал. — Тебя попроведовать пришел, залихват! — сказал он Верещаге, пригибаясь, чтобы не удариться головой о матицу. — Ну как помрешь, а за мною должок останется. Харе целый рубль задолжал. Оно так. — Слава господи, и не сыт я, и не пьян, и никто мне, трень-брень, не должен, — ответил дед, спуская с лежанки дряблые, в мозолях ноги. — И то правда, что в потраве не хлеб, в долгах не деньги, — Родион повернулся к Маганаху. — Передай, парень, Мунгату мое почтение. Ежели добром не получу с него соболей за пищаль, как уговор был, то силой должок возьму. Уж и так из-за той пищали едва не угодил на плаху, а того хуже — дружка потерял любезного, — и косой, колючий взгляд на Ивашку. — Рысь пестра сверху, человек лукав изнутри, — скромно ответил Маганах. — Про кого ты, парень? Про Мунгата али про дружка моего прежнего? Ивашку больно полоснули по сердцу Родионовы укорчивые слова. Атаман сам покривил перед Москвой, указ царский нарушил, а виноват вроде как он, Ивашко, почему же так? — Скажи Мунгату, что я его выпотрошу да соломой набью шкуру, — грозился Родион. — Спаси бог. Атаман вдруг поднял буйные глаза, встретился со строгим, обидчивым взглядом Ивашки и, как не в меру раздувшийся пузырь, лопнул от беззлобного смеха. И потом, подрагивая плечами, долго смеялся, до колик, до слез. Глядя на него, прыснули Маганах, Верещага и наконец Федорко. Один Ивашко смотрел на атамана холодно, без ухмылки. Но он сейчас уже не судил Родиона. Он просто хотел понять, как этот умный и храбрый человек в погоне за деньгами попусту рискует собственной жизнью, не говоря уже о том, что делает немалое зло и русским, и киргизам. Не пищалями торговать нужно — есть другие товары, которые важнее теперь инородцам и которые пойдут не в раздоры, а в вечную дружбу. Родион исчез не попрощавшись. Что-то хотел молвить еще, да только вяло махнул рукой. — Не серчай, божья душа. Ватаман таков уж есть, — сказал Ивашке Верещага. — Простил — по всему видно. Дед был доволен за всех: и за Родиона, и за Ивашку, что ссора кончилась как нельзя лучше. Этот мирный исход распри он считал и своей немалой заслугой. Никто иной, а Верещага вовремя подавал добрые советы Ивашке и всеми силами старался смягчить гневливое сердце отчаянного атамана. Под Ойлу Маганах брал с собой Соловка. Ехать придется по тому же чернолесью, где ездил пастух и прежде. А там завалы да падающие в реку кремнистые утесы — одному коню, пусть самому дюжему, двоих не увезти. Ивашко верил Маганаху, что тот сделает все, как обещает. По Ивашкиным расчетам, пастух и его сестра должны были появиться на Красном Яру не позже, чем через неделю. Однако прошло уже целых две недели, а они не приезжали. — Беда стряслась, — беспокоился Ивашко, все чаще поглядывая то в сторону Кум-Тигея, то на лысую Афонтову гору, отвесно уходящую одним своим склоном в Енисей. И как-то теплым золотым вечером, когда по улице пропылило истомленное коровье стадо и потянуло парным молоком, у калитки несмело повернулось кольцо. Рубивший под навесом дрова Ивашко замер, тюкнул топором в кряжистую лесину и заспешил навстречу улыбающемуся Маганаху, уже входившему во двор. — Вот и пришли, — сказал Маганах и резким кивком головы позвал кого-то. В калитку неожиданно для Ивашки пугливо шагнула Харга, старшая сестра Ойлы. Но почему она? Где сама Ойла? Что с ней? И почему Маганах пешком, где у него кони? Маганах устало сбросил с плеч торсуки, присел на завалинку и, не ожидая расспросов, стал говорить о том, что произошло с ним в пути. До порубежной киргизской речки Тумны он добрался скоро. Покормил оголодавших коней, сам выспался вдоволь и помаленьку поехал дальше. Да на свое горе встретился в степи с князцом Иренеком, который в том месте охотился на диких коз. — Ой, шибко ругался, спаси бог, шибко стегал плетью, — сказал Маганах. — Коней моих себе взял. Говорит, ты, худой качинец, не сдержал слова, отдай коней!.. Конечно, Маганах сказал, что Соловко — чужой конь, но князцу какое до того дело! Иренек оставил себе Соловка, лишь злобно рассмеялся в ответ: — Пусть Ивашко приезжает за своим конем. И побрел несчастный Маганах по бесприютной чужой степи, проклиная Ишеева сына и других князцов, потешавшихся над пастухом, когда парни Иренека выбили пастуха из седла. И сказал себе Маганах, что рассчитается с ними за ту жестокую, смертную обиду. А в улусе караулила его еще одна печаль: князец Шанда похитил красавицу Ойлу и насильно сделал ее своей женой. Мать глаза выплакала, не может с тем смириться. На заоблачную, белую вершину горы Ханым походит теперь ее голова. — Когда все случилось? — в сильном волнении спросил Ивашко. — Давно, — пылко ответила Харга. — Как только Маганах покинул улус, так и случилось, в ту самую ночь. Воинов много было, и за ними никто не погнался. О, если бы Маганах был в юрте!.. — Как же теперь? — подавленно спросил Ивашко. Он готов был вскочить на коня и лететь в ненавистный улус Шанды, отобрать и увезти к себе любимую Ойлу. Но у Ивашки уже не было коня. А Ойла, наверное, согласилась со своей участью. Если бы это было не так, она бежала бы от трижды проклятого Шанды. Темной ночью, презрев все опасности… Ивашко понимал, что древние законы степи неоспоримы: беглянку догонят и убьют, тем более, что она жена одного из самых знатных киргизских князцов. О Шанда, как не разгадал твоих рысьих повадок Ивашко, когда князец бродил вокруг юрты старой Тойны и вынашивал дерзкие воровские планы. Если бы ты попался сейчас под руку Ивашке — дорого заплатил бы за свое лютое коварство! Но Шанда был далеко от города, и его неусыпно сторожили в улусе верные ему воины, да и сам он был нетрусливым. И Ойла жила с ним, во всем угождая ему, своему грозному властелину, делила с ним ложе на мягких кошмах новой юрты. О Ойла, Ойла!.. При одной мысли об этом Ивашко задохнулся от жгучей боли в сердце и застонал мучительно, протяжно, как смертельно раненый марал. И лицо у Ивашки задергалось и побелело. Маганах кивнул на осмелевшую Харгу, поправляющую платье: — Ее привел. Она будет спать с тобой. — Буду, — сказала Харга и скромно опустила взгляд. Она была похожа на Ойлу: тот же маленький, с ноготь, нос, те же вразлет брови, жаркий румянец на загорелых щеках. И говорила совсем как Ойла — часто и со смешком. — Хочу, — подтвердила Харга нетерпеливее и громче, считая, что Ивашко не расслышал ее. — Она не хуже Ойлы. Она нарожает тебе столько парней, сколько захочешь, — расхваливал сестру Маганах. — Много нарожаю! — подтвердила она. И тогда Ивашко порывисто обнял Харгу, положив узловатые, сильные руки на пахнущую ветром худенькую ее спину. И почувствовал, как подалось и затрепетало, словно молодое деревце, ее гибкое, тугое тело. — Пойдем, добрая девушка, — с нежностью сказал Ивашко. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Минуло десять лет. Киргизская орда по-прежнему со страхом и смятением поглядывала на юг, откуда время от времени приходили монголы, и цепенела перед Алтын-ханом, который считал ее племена вечными своими данниками и с изощренной жестокостью расправлялся с ними. Постоянное войско монголов было во много раз больше необученного киргизского войска. Прогнать Алтын-хана за Саянский камень помогали киргизам русские. Так было и в 1656 году, году Человека, когда Лопсан-тайша с семью тысячами не знающих жалости цириков пришел на Ербу, разорил дотла тубинские и езерские улусы и готовился к походу на Томск, когда красноярский воевода спешно послал к Лопсану атамана Родиона Кольцова, который напомнил монгольскому царевичу о клятве, данной в свое время его отцом, Гомбо Эрдени, Белому царю… Заносчивый Лопсан оборвал атамана на полуслове: — Отец мой, хотя и клялся на верность, но он стар; лама, что клялся, умер, Дурал-табун погиб. Я никому не давал клятвы. — Ты, тайша Лопсан, не греши, сойди с Киргизской земли и впредь сюда не приходи, не навлекай на себя государева гнева, — строго предупредил Родион. — Земля из веку наша! — сказал Лопсан с присущей ему дерзостью. — Сойди с земли, — брезгливо скривя полногубый рот, передразнил он атамана. — Так из юрты выживают собаку, вон и только. А я пришел на свои земли и сойду, когда захочу. Выдержка и на сей раз изменила Родиону. Он вгорячах наговорил хану резких слов, пригрозил войною, и надменный Лопсан тотчас же принял вызов. Лопсана нисколько не испугало, как в прошлом году его старого, немощного отца, объединение воинских сил сибирских городов с киргизами, он спесиво сказал: — Я рад мириться — и на бой готов. Вы воины, и мы не женки, скажите лишь, на каком месте быть битве.