— Зачем опять в городе? Маганах с явным сожалением поглядел в окаменевшее лицо воеводы, словно это пороли не самого Маганаха, а Скрябина: — И-эх, бачка… — С кем сносился? — У меня был. Позволь слово молвить, отец-воевода. Иренек послал его выкрасть Табуна. А парень этот не хочет служить Иренеку. И еще говорит он, мол, Ишей умер… Воевода теперь чутко слушал Ивашку, соображая, что если Маганах не кривит душой, то за Табуна можно взять богатый выкуп. Киргизы не поскупятся на отборных соболей, коли вздумали ставить Табуна начальным князем. А кого же больше? Лют князец в бою, и хитер, и коварен, а в Киргизской орде его страшатся и почитают не менее, чем Ишея. Поверив Ивашке, Скрябин приказал палачу отпустить Маганаха с богом. Пусть поживет в городе до той поры, как киргизы станут выкупать Табуна. Тогда Маганах волен ехать на все четыре стороны, но если злым умыслом убежит из города раньше, отвечать за него головой придется Ивашке. Кровавые рубцы на спине у пастуха в тот день залечивал Верещага, который раздобыл у соседей шматок старого гусиного сала, принес лист подорожника. Маганаха осторожно, чтобы не причинить ему острой боли, положили на лавку впалым животом вниз, и дед легонько, одними кончиками пальцев, растирал и смазывал ему вспухшую синюю спину. Маганах не стонал и не охал, лишь подрагивал всей кожей, когда Верещага дотрагивался до болячек. Молчалив и задумчив был в тот вечер Верещага. Полечив Маганаха, он что-то долго искал в сенях, не нашел, ругнулся себе под нос, стукнул сухим кулаком по лестнице и полез на поветь. Федорко хотел было помочь ему, спросил, что деду надобно, а тот только протяжно вздохнул, будто конь на трудном подъеме, и снова за свое. Обедать не сел, сказался хворым — брюхо, мол, режет. А к вечеру решил поспрашивать по избам испытанного средства от рези — молотой черемухи. Пока Верещага где-то ходил, Ивашко попросил Маганаха все рассказать об Ойле. Как она там? Не передумала ли старая Тойна отдавать младшую дочь за крещеного киргиза? — Мать хвалит тебя, что ты живешь в городе с русскими, и Торгай хвалит. А Ойла и Харга песни поют про тебя. Ты слышал? — Слышал. — Пошли Мунгату подарок и Хызанче тоже. Тогда они позволят Ойле идти с тобой в русскую церковь. — Ладно, — сказал Ивашко и спросил с тревогой: — Шанда не приезжал больше? — Нет, однако. Шанда тебя караулил, теперь ему нечего делать в нашем улусе. — Добро, коли так. Верещага вернулся, не найдя у соседей черемухи: зима длинная, в пирожках да с блинами уже все съели. Люди советуют натощак водки выпить с солью покруче. Достал из-под лавки кувшин самогона, налил чарку себе, Ивашке, Маганаху. Выпили, и дед завздыхал и трижды осенил себя широким крестом. Ивашко аж рот раскрыл от удивления: никогда не замечал такого за дедом. Если, бывало, и перекрестит себя, то безо всякого усердия, будто мух отгоняет. Молился в темном углу Верещага и утром другого дня, когда вихрем пронесся по городу страшный слух: на берегу Енисея, у самой воды, нашли убитого целовальника. И больше всего поражались в остроге тому, что душегубы не потрогали Харины деньги, что были при нем. Видно, помешал кто-то. Убийц среди городских людей не нашли. Воевода сказал, что сделали это, видно, немирные инородцы, тайно пришедшие в ту ночь из тайги, и отправил царю грамотку, в ней же просил прислать побольше пороха и пищалей, и добрых казаков, потому как не удержаться на Красном Яру малыми силами. 22 Хозяин послал Куземку в соборную церковь за деревянным маслом для лампады, а храм на ту пору был закрыт. Старая, короткорукая просвирня, гусыней сидевшая на паперти, тонко протянула: — Отлучился отец Димитрий да вскорости обещал быть. Остановился Куземко в нерешительности: куда идти? Можно было побродить по торгу, поглазеть на торговый и праздный люд или уж вернуться домой, а вечером снова наведаться в церковь. Пока раздумывал, прикидывал да топтался, к нему подошел невесть откуда взявшийся Родион Кольцов, свалянные волосы лезут из-под сбитого на затылок колпака, во взгляде сизая муть. Поздоровался кивком и отозвал Куземку в сторону: — Грех отмаливал? — атаман скосил взгляд на закрытые двери храма. — Какой такой грех? — в свой черед спросил Куземко. — Чай, не я побивал Курту из-за девки… А прыток же ты — из цепких воеводиных рук выскользнул! Не только не бит — в казаки взят. И не понял, поди, что гулящих, даже тех, которые неспесивы и безо всяких вин, брать в казаки не велено. Воевода нарушил государев указ. Пошто так? — Не знаю того, атаман. — И поклонов не бил воеводе… Другие ж бьют по многу раз и без толку. Пошто? — допытывался что-то замысливший Родион. Куземко осовело посмотрел на него, дернул плечами. Родион усмехнулся в разжатый кулак и сторожко огляделся: нет ли поблизости вездесущих воеводских соглядатаев. — Крест на тебе есть, Куземко? — Как не быть. Неужто я басурманин. — Оно так. По цареву указу никто тебя не смеет продать нехристям, за то виноватого накажут смертью. — Смертью? — А как же крещеную девку Санкай Курте продали? Знать, с отменными подарками приезжал нехристь Курта к воеводе и Ваське Еремееву. Поп Димитрий не отважился бы сам торговать девкой, они ему что надобно шепнули и киргиза Ивашку подставили — купил-де он, крещеный, а не сам Курта. — Обманом продали? — А как еще? — Неладно то. — И воевода с Васькой, замечай, не взъярились, когда ты отнял девку у Курты. Возьми они тебя в батоги — разговор бы пошел крутой, глядишь — до Москвы дошел бы, а Москва скора на расправу. Вот и стал ты казаком, служилым человеком. — Постой-ко, атаман, дай уразуметь, что к чему. Говоришь, обманом она у Курты. Пошто ж ее не вернуть в острог? Украсть, что ли? Я уж и верного человека приискал… — Да ты Санкай себе хочешь? — Родиона взяла оторопь. Уж о чем он не подумал перед разговором с Куземко, так об этом. — А то кому ж. — Красть, Куземко, нельзя, раз деньги за девку заплачены. Вот ежели б она сама на Красный Яр пришла!.. — Прибежит. Ей ведь тот дьявол ни к чему. Ой, атаман! — Куземко схватился за голову и, не дослушав Родиона, стремглав кинулся из острога, забыв про деревянное масло и про все на свете. С еще большим нетерпением ждал он теперь вести от Бабука. Не сходил со двора, чтобы случаем не прокараулить Бабукова гонца. Наконец как-то под вечер в ворота постучал Бугач. Не слезая с тяжело поводившего боками коня, бросил: — Брат велел передать, мол, Курта приехал, — и, нахлестывая плетью коня, скрылся за первым поворотом улицы. Долгих двое суток по холмам и равнинам, по лесам и вдоль степных вертких речек рыскал Куземко в поисках нового стойбища Курты. Натыкался он на приземистые заимки пашенных людей и на деревни домовитых казаков и детей боярских. Заезжал во многие знакомые и незнакомые улусы. На цветущих сон-травою, жарками, медуницей солнечных полянах слушал певчих дроздов, тонкоголосых овсянок и пеночек. И шумно радовалось щедрое на любовь Куземкино сердце цветущей весне и скорой встрече с Санкай. Далеко от города, на тихоплесой, сонной реке Бузиме, нашел он Куртин улус из семи юрт. Юрта самого Курты стояла далеко на отшибе — ее сразу определил Куземко по новой снежно-белой кошме. Спешившись в говорливом осиннике, Куземко из густолесья наблюдал за обласканным солнцем улусом. У юрт красноватыми, узкими ладошками весело помахивали костры — люди готовили обед. И лишь у белой юрты никого не было. Единственно, что сразу приметил здесь Куземко, это тушу барана, уже обснятую, подвешенную на высокой треноге, чтобы мясо не достали блудившие вокруг собаки. Рядом с треногой стоял огромный закопченный котел, чуть подалее — кадка. Куземко ждал, когда кто-нибудь выйдет из юрты. Может, там была не одна Санкай. А что если она в отсутствие мужа принимала гостей — подруг из соседнего улуса? Ведь для кого-то и зарезан этот баран… Упершись локтями в прелую прошлогоднюю листву, Куземко думал: «И чего я страшусь? Ежели в юрте кто и есть, кроме Санкай, то скажу, что приехал по Куртину любезному приглашению. А то и вовсе ничего не скажу. Сяду у двери и так буду сидеть, как пень, пока Санкай не посмотрит на меня и не спросит, зачем приехал. И вызову ее из юрты, и шепну ей заветное слово про тайный побег…» Куземко верил: послушается его Санкай. Конечно, удивится, но ничто не удержит ее теперь в постылой юрте, тем более, что Курты на этот случай в улусе не было. Пусть и коня не берет у мужа, бог с ним, с конем, — на одном как-нибудь доедут до города. А вот и Санкай. Она вышла из юрты, встрепенулась, и ослепительной узкой полоской блеснул прямой нож в ее руке. Подойдя к треноге, Санкай одним взмахом отрезала баранью ногу с лопаткой и бросила в котел. Она была легка, что пушинка, и еще лучше, чем прежде. На ней ладно сидело голубое с желтыми разводами платье, а поверх платья — зеленая, расшитая крупным бисером длинная безрукавка. Санкай не приметила Куземку, и это до слез умиляло его. Только после обеда, когда одни из улусных людей оседлали бегунов и, пьяно раскачиваясь, уехали к табунам и отарам, а другие в тени юрт завалились спать, Куземко, оставив коня в гуще осинника, кривою лощинкой вплотную приблизился к улусу. Ему повезло: никто в улусе его не приметил. Разморенные зноем собаки лениво взбрехнули на него и тут же смолкли. Санкай стояла спиной к двери, а лицом к полке, уставленной деревянной посудой. Когда он негромко окликнул ее, Санкай вздрогнула и стремительно обернулась. В желтых глазах бился испуг, и, чтоб успокоить ее, Куземко ласково сказал: — К тебе я приехал, дурка. Санкай смотрела выскочившей на охотника пугливой козочкой, а шагнул он к ней — вскрикнула, словно от нестерпимой боли, и схватила лежавший на полке охотничий с тонким лезвием нож. Неужели она не узнала Куземку? Нет, прошло всего несколько месяцев, как виделись, и он все тот же, и в юрте не так уж темно… — Куземко я. — Уходи! — выставив нож клинком вперед, сердито сказала она. Куземко не знал, как ему быть, что и сказать ей в ответ. Чего-чего, а такой встречи и такого разговора он не ожидал. Почему она прежде была с ним добра и доверчива, а теперь дичится его? Что же случилось, однако? — Помнишь? — Не гляди на меня! — Да ты что, Санкай! За тобой я приехал, как тебя басурманину Курте продали, государев указ нарушив. Ты вольна от Курты уехать в острог, — он смело шагнул к ней. У Санкай пуще расширились, грозно сверкнули быстрые кабарожьи глаза, задрожали губы. Бледная и решительная, она занесла нож над головой, готовая поразить им Куземку или самое себя: — Не подходи! — Дурка ты, как есть дурка. Поедем на Красный Яр, никто тебя не тронет. Вот те крест, — Куземко перекрестился, шаг за шагом отступая к двери. — Ты не знаешь обычаев моего народа. Теперь я жена Курты. — Да он же купил тебя не по божьей правде! — снова наступая, уговаривал Куземко. — Какая ты ему верная женка, коли он тебя обманывает? Поедем домой, Санкай! Я тебя у воеводы выпрошу, и поженимся, и жить будем честно, неразлучно.