— Пищаль я видел. И слышал, что говорила Хызанче. — Так было? А ну, сын боярский! Степанко решительно замотал головой: — Не!.. — Теперь ты, Якунко, говори! — Чего уж… Кака така пищаль?.. Никакой пищали я не знаю… У Ивашки оборвалось и упало сердце. Как докажешь теперь, что оба очевидца испугались, пошли на поводу у Родиона? Однако этого от них и следовало ждать: он атаман, да и крут бывает — люди сплошь боятся его. А что им до раздоров с киргизами? Каждый соблюдает здесь свою выгоду. Васька же бойко поскрипывал пером да посмеивался уголком рта. Ивашко аж разозлился: чему ухмыляется человек, чему радуется? Воевода был мрачен, что ночь ненастная. — Велю пытать всех! — сказал жестко. Казаки совсем приуныли и не заметили сразу, как в горницу вошел городничий с пищалью в протянутых руках и положил ту новенькую пищаль на стол перед воеводой. — Она? — спросил Скрябин. — Истинный крест — она! — воскликнул Якунко. — И то похожа! — косо глянул на пищаль сын боярский. Воевода сердито затопал сапогами, заводил бровями и в конце концов выгнал казаков из съезжей. Степанко на чем свет ругал себя и Родиона, что быть им теперь битыми кнутом. Делал, как лучше, а вышло хуже некуда. Подрагивал спиною и Якунко: палач Гридя сечет похлеще, чем Хызанче. О Родионе и говорить не приходилось. На словах он еще как-то храбрился, а по ночам стал спать чутко, тревожно, и, когда напивался, рычал от гнева. Скор воевода на расправу. Запретный торг Родион вел на других начальных людей глядя, а зачем ему многие соболя? В Москву жить он не поедет, а тут куда они ему? Честь атаману дороже. Время шло — Скрябин тянул с судом. И когда уж показалось всем, что дело о пищали забылось, воевода решил его, вынеся на редкость мягкое наказание: раз пищаль, слава богу, вернулась в острог — а это Васька Еремеев взял ее у Мунгата — взыскать истраченные Васькой на покупку пищали деньги с Родиона Кольцова. А коль скоро Родион и очевидцы много бражничают, почему все и попутали, то взыскать с них в государеву казну по два рубля с каждого. Ну а ежели Родион снова примется торговать с инородцами оружием, порохом и дробью, бить его кнутом и батогами до смерти. — Может, и пощадит тебя Родивон, — облегченно вздохнув, сказал Верещага киргизу. — Слава богу, его и на цепь не посадили. Южные ветры прорвались к Красному Яру и поторопили весну. В городе и вокруг него залысели взлобки, и за какую-то неделю совсем сошел снег, яро запахло навозом и березовой почкой. Кое-где выстрелили первые травяные ростки. Щурясь от хлынувшего в простор искристого солнца, Маганах, торопя коня, по крутому взвозу прытко выехал на площадь. На этот раз он не стал заезжать к Бабуку: у Маганаха теперь был знакомый в самом городе, предстояло только поскорее найти его. Спросил у одной-другой встречной женки — головой покачали: не поняли или в самом деле ничего не слышали о знатном киргизе Ивашке. И совсем неожиданно мелькнул в толпе у амбаров знакомый Маганаху меднолицый целовальник. Маганах, повернув бегуна, радостно устремился за Харей, окликнул. Харя повернулся на голос, узнал качинца: — Хо, дружок! — Соболь есть, — похлопал себя по груди Маганах и тонко рассмеялся. — Молчи, парень. Езжай-ко за мной. Не привыкший к шумной сутолоке торга, вольный степной конь захрапел, шарахаясь по сторонам. Завизжали, сторонясь его, пугливые женки. Кто-то позади коротко свистнул из озорства и по лоснящемуся крупу огрел коня плеткой — скакун рванулся, взвился на дыбы, но Маганах удержал его. — Зверь он у тебя дикий, — заметил Харя, выходя на крайнюю к Каче улицу. — Спаси бог, ответил Маганах не раз слышанными от казаков и полюбившимися ему словами. — Соболишек-то много? — Соболишки там, в тайге, — вяло махнул рукой Маганах. — Покажи юрту, однако, где киргиз Ивашко живет. — Продай соболей, хорошо заплачу. — Ой, покажи юрту. — Ну-ко стражников кликну, — ощерилась красная Харина голова. — Худо тебе будет! Давай соболя сюда! — целовальник двумя руками ухватился за стремя. Маганах ударил коленями в бока коню и понукнул его. Конь рванулся, и не ожидавший такого Харя выпустил стремя и отлетел прочь — едва на ногах удержался. Почуяв свободу, конь перешел на галоп и понесся по улице, обдавая встречных жидкой грязью. А те отскакивали к заборам, вскинутыми над головой кулаками грозили сумасшедшему инородцу. И уже почти от Покровской церкви, что в другом конце посада, услышал Маганах за спиною истошный Харин крик: — Держи киргизского соглядатая! Хватай его! Пастух круто повернул коня и ускакал за Качу. Он боялся снова попасться казакам — хорошо помнил свою прошлую встречу с городничим и стражниками, когда ему крепко намяли бока. Пришлось прятаться в березняках до сумерек, затем он снова, поминутно озираясь и прислушиваясь к каждому шороху, тихо, как конокрад, въехал в город. Миновал первые посадские избы и вдруг встретился с босоногим казачонком, что, широко раскинув руки, загонял куриц во двор. Маганах подождал, когда малец завернет драчливого буро-зеленого петуха в калитку, и даже помог ему в этом, а потом спросил про Ивашку. Казачонок поковырял пальцем в носу и, разглядывая Маганаха, показал на соседнюю избу. Ивашко обрадовался жданному гостю. Присев на лавку и утирая малахаем мокрую от пота голову, пастух принялся рассказывать о том, как он решился идти за конем к Ишею, отомстить бессердечному Алтын-хану. Да в Ишеевом улусе разговор с Маганахом вел второй сын начального князя, Иренек. — Спаси бог, плохой, однако, — в узких, красных от бессонницы глазах билась затаенная давняя обида. Но Маганах приехал на Красный Яр не за тем, чтобы выручить Табуна — он уже однажды выручал киргизских князцов, а что из того вышло? Его же и повязали арканом, и монголы обидно смеялись над глупым пастухом Маганахом. Пусть Ивашко передаст воеводе: киргизам понадобился Табун. Ишей у киргизов много болел и помер, и Табуна позовут на совет, его выкупят или украдут. Иренек обещал за Табуна столько же, сколько в улусах дают калыма за статную, красивую девушку, а то и много больше. Если князцы не обидели бы Маганаха, он за такую цену украл бы и привез им Табуна. — Стража при аманатах недреманная, — предупредил Верещага, ставя на лавку рядом с собой Ивашкины юфтевые сапоги, которые дед только что умягчал дегтем. — Стражу взять можно, — ответил Маганах, удивленно разглядывая убогую внутренность избы. Он-то думал, что у Ивашки много ковров и дорогих подушек, как у киргизских князцов. — Тебя кто приметил в городе? — спросил Ивашко, по-дружески положив ладонь на литое плечо Маганаха. — Аха, Харька, однако. Соболя просил, казаков кричал. Услышав имя целовальника, Верещага обеспокоился. Искоса раз и другой опасливо поглядел на плотно закрытую дверь, затем, что-то решив про себя, натянул на костлявые плечи армяк и вышел. Вскоре загремел засов у ворот, со скрипом стукнула калитка. После той ссоры старик с недобром поджидал к себе Харю, остерегался, зная его подлый и мстительный нрав. Ночь для Маганаха прошла спокойно, никто его не потревожил, а утром явился городничий с двумя стрельцами. Обыскали избу, чердак, пригоны, все перевернули вверх дном — не нашли соболей. Наконец с двух сторон подхватили Маганаха под локти и повели к воеводе. Нужно было выручать пастуха. Долго не раздумывая, Ивашко направился следом, провожаемый Верещагой. А тут, откуда ни возьмись, — Харя, сунулся к встревоженному деду. Попыхивая трубочкой, сквозь редкие зубы сказал: — Крепок ли уговор наш, Верещага? Киргиза твоего с дружком в тюрьму упрячут. Может, зайдем, пошарим?.. — Шарили уж. — Городничий соболей искал, а нам бы другого. Остерегайся, Верещага, спалю! — Пора костям на покой. Не о себе забочусь — мальца жалко. — Украли, мол, и все тут, — домогаясь своего, подучивал Харя. Верещага постоял, потоптался в нерешительности, не зная, идти ли в острог или вернуться домой, затем подозвал к себе и толкнул Федорку в калитку, и доверительно зашептал Харе: — Твоя взяла. Сам принесу. Как стемнеет, приходи за Енисей, к причальному плоту, там буду. — Не вздумай лукавить, Верещага, — сухо проговорил Харя. — Сделаешь свое — не обижу. Тем временем стрельцы привели Маганаха в караульню Спасской башни, отдали в волосатые руки Гриди. Палач подхватил пастуха за шкирку, как котенка, и легко, словно играючи, подержал на весу в ожидании воеводского слова. — Соболей не сыскали, — сказал городничий и отступил к двери, считая, что он свое сделал исправно. Михайло Скрябин, по-весеннему одетый в тегиляй и атласный колпак, ткнул толстым пальцем в Маганахову распахнутую грудь и спросил: — Зачем опять наведался в город? Ивашко метнулся к воеводе, сделал торопливый поклон: — Не вели пытать инородца. Он приехал к тебе, отец-воевода. — Ой, спаси бог, к тебе, бачка, — отозвался Маганах. — А коли ко мне, зачем же не пришел сам. — Он собирался… — у Ивашки сорвался и осел голос. — Ужо всыпьте ему за долгие сборы. Пяток батогов. Гридя с удивительной легкостью бросил Маганаха себе на колено, обнажил его широкую желтую спину, и засвистели с прикриком удары. По лопаткам, по пояснице: — Вжик… Вжик… — Помилуй, отец-воевода, холопа твоего верного, неразумного. Нет на инородце никакой вины! — жалобно просил Ивашко. Скрябин, не обращая внимания на Ивашкины слова, выждал, когда палач кончит свою работу, и еще с угрозой спросил у Маганаха: