Мудрый Номча умел собирать воедино разноязыкие улусы Киргизской земли. Воинственные алтысары ему обязаны своим господством над всеми племенами и родами. Почему же он не сказал, как обуздывать строптивых, непокорных князцов, каждый из которых умеет видеть лишь свою выгоду? А Кочебай, старший брат, клявшийся в год Зайца на верность Москве, почему он дал совет князцам присягать русским, а сам откочевал подальше от городов — на таежную речку Ою? У него в юрте висела шкура снежного барса, и он сам был подобен барсу, когда врубался в боевые порядки врагов. Почему же он не решил судьбы степи, а заставил Ишея в эти скорбные лета решать ее? Кочебай умирал спокойно, почему же Ишей должен кончаться в душевных муках, заботясь о том, что будет завтра с его народом?.. Когда же великий шаман закончил камлать и обессиленный свалился с ног, Ишей стынущими губами попросил всех выйти из юрты, разрешив остаться только Айкану и Иренеку. Почему князь оставил именно их, никто толком не смог бы объяснить. Правда, это были старшие сыновья Ишея, но он не меньше любил и младших, с которыми тоже следовало бы поговорить прежде, чем покинуть этот, далеко не лучший, залитый слезами и кровью мир. И почему Ишей должен был умирать, если великий шаман сказал всем, что духи согласились не беспокоить болезнями начального князя? Как бы там ни было, а в юрте остались трое. Слабым голосом Ишей попросил сыновей подойти поближе и внимательно выслушать его. — Земля, которая родила нас, была нашей колыбелью, и в которую мы все уйдем, остается теперь на вашем попечении, — начал он не очень громко, но достаточно внятно. — Все равно, умру ли я сегодня или через месяц, или даже через несколько лет, я уже слишком стар, чтобы править моим народом. Что толку в собаке, не идущей на волка? Не молод и езерский князь Иженей, кому по праву следует стать во главе Киргизской земли, ожесточившейся от многих вражеских набегов. Второй князь, о котором я думал, — это мстительный Табун, сын могучего Кочебая. Он может занять мое место, данное мне народом, если русские согласятся обменять его на другого аманата. Будь Табун здесь, я бы выговорил ему за то, что из-за нескольких прелых соболей он рискует миром и благополучием всех племен. Я буду просить совет князей поставить начальным князем крепкого сердцем Табуна. И вы, почитаемые в улусах дети мои, будьте готовы к тесному союзу с Джунгарией. — Мы накажем Алтын-хана за разграбленные и сожженные улусы! — с горечью воскликнул Иренек. — Слушай меня, сын мой. Запомни: часто правители хотят одного, а делают совсем другое. Пусть Табун не спешит ссориться с Алтын-ханом. И пусть не ходит войною под Красный Яр и Томск — нельзя грабить дважды один и тот же город. Мы должны терпеть русских, пока русские еще терпят нас. — Молодые князья против Белого царя! — скрипнув зубами, отрезал Иренек. — Потому и против, что они молодые… Но Табун тоже скоро состарится. Кто же тогда станет первым в степи? Или главенство уйдет из алтысарского аймака? Первым должен стать Айкан. Он мудрее тебя, Иренек, — ты перебиваешь меня, а он молчит. К тому же он старший из вас. Повторяю: должен стать Айкан, но он сам не захочет этого. Айкан по-прежнему будет в степи юруктой — сборщиком дани при начальном князе. Наберем у кыштымов достаточно соболей и скота — сумеем содержать постоянное войско, без которого нам уже не обойтись. А народу и войску нужна голова, и головой со временем станет Иренек. Вы слышите? — Слышим, — сказал Айкан. — Заходит солнце, гревшее меня… Я советую вам во всем поддерживать Табуна. Нет, он не всегда мудр, но с характером, хитер и дерзок, если чувствует за собой силу. А теперь дайте мне свои руки. Хочу унести с собой их прикосновение — горестную память о том, что я жил на земле. Он взял протянутые ему руки и слабо пожал их холодными сухими пальцами. Ему казалось, что остаток последних своих сил он передает живущим своим сыновьям. А сам Ишей уже давно мертв, его нет, хотя грудь, когда-то могучая грудь богатыря, все еще дышит и глаза суетливо шарят по лицам Иренека и Айкана. Нет, начальный князь еще не сказал всего. Он попросил Айкана придвинуться поближе и проговорил шепотом: — На Красном Яру есть у меня внук. Подумайте, как вернуть его в Киргизскую степь. Не сердитесь на него — он не виноват, что был захвачен русскими и они сделали все, чтобы парень забыл свою родину. Постарайтесь разбудить в его сердце память о нашей степи. — Хорошо, мой повелитель, — качнул головой Айкан. — Отец, — поправил Ишей. Когда сыновья поклонились Ишею и вышли из юрты, Иренек, испытавший вдруг облегчение, неподалеку приметил пастуха Маганаха и подозвал его. Спросил, сузив цепкие ястребиные глаза: — Ты зачем приехал? — Я не приехал. Я пришел, потому что у меня нет коня. Его угнали цирики Алтын-хана. Я хочу видеть начального князя Ишея, чтобы рассказать ему все. — Он умирает. — Мне нужен конь, пусть самый худой конь, который есть у тебя. Я поеду к Алтын-хану и убью этого старого, злого монгола! — До Алтын-хана далеко. Вот если бы ты поехал на Красный Яр… — Убивать русских я не стану, они не убили меня, когда я был там, — решительно сказал Маганах, пытаясь уйти. — Тебе не надо никого убивать. Ты освободишь из тюрьмы князя Табуна. В остроге прогуливают аманатов и… Мы поговорим с тобой, как это сделать. — Я поеду на Красный Яр! Иренек, довольный тем, что пастух внезапно согласился с его предложением, увел Маганаха в свою юрту. Айкан остался у юрты отца провожать к Ишею тех, кого тот хотел видеть. У Ишея за вечер и ночь побывали остальные его дети, побывали все жены, невестки, приехавшие с соседних стойбищ князцы. На безмолвном и стылом рассвете, когда жить стало совсем ни к чему, Ишей отвернулся к решетке юрты и тихо умер. 21 Уж и не рад был Ивашко, что заикнулся о проданной Родионом пищали. Больше месяца молчал, все думал, надо ли говорить воеводе ту правду. А как противился Ивашкину доносу дед Верещага! Всякий раз, когда Ивашко по делам собирался в острог, дед почесывался и бормотал сердито: — Отведи тебя Бог от смертного греха! И грех все-таки случился, да он и не мог не случиться, потому что Ивашко, отправляясь из Москвы в Сибирь, клялся государю на вечную верность. И еще потому, что, как решил Ивашко, чем больше огненного боя будет у немирных киргизов, тем дольше будут они воевать против русских и тем больше прольется неповинной крови. А приехал Ивашко на Красный Яр, чтобы помогать здешнему воеводе установить прочный на все времена мир между русскими и киргизами. Ивашко — сам киргиз, ему близка судьба своего народа, из которого он вышел и от которого не отречется никогда. Ему по душе была Родионова храбрость и доброта. И он не желал Родиону погибели, надеялся, что Скрябин смилостивится, он с атаманом одного поля ягода, оба начальные люди, но пример Родиона научит всех служилых в остроге, как приходится отвечать за изменные дела. А сейчас под колючим и твердым взглядом Скрябина пожалел, что сказал обличительное слово. Двигая широкими бровями, воевода угрожающе предупредил: — Ну как неправда твоя обнаружится, быть тебе на дыбе, киргизятин Ивашко! Васька Еремеев, буква в букву записавший все, что говорил Ивашко, отложил лебяжье перо и слегка наклонился к воеводе: — Атамана Кольцова к расспросу? Воевода сам кликнул городничего, который и впустил Родиона в горницу съезжей избы. Атаман, пригнувшись в двери и враз заслонив ее всю, вошел своей легкой размашистой походкой, в его крупном лобастом лице не было ни страха, ни раскаяния, будто он и не предполагал, по какому делу может понадобиться Скрябину. Браво отвесил низкий поклон воеводе и тряхнул волосами. Но Михайло Федорович был стреляным воробьем. Он знал людские повадки и умел разглядеть за бесшабашностью хитрость, за кажущейся простотой — лукавство, за видимой прямотой — вину. И беззаботный вид атамана только подстегнул воеводу к непременному и дотошному сыску. — Отвечай, свет мой Родион, какова нонешняя круглая цена пищали. Родион вскинул изломанную бровь, удивленно посмотрел на воеводу, затем с нескрываемой заносчивостью — на Ваську и Ивашку. Что это, мол, воевода шутки шутить вздумал, ведь государево оружие, а особенно то, что с огненным боем, никак и никому не продается. Но коль скоро Родиона спросили, он должен ответить. И, задорно почесав затылок, атаман ухмыльнулся: — Подешевели пищали, отец-воевода, супротив прежних годов. Сколько давали за одну, столько дают за две. — То-то, вижу, трезв ты. Али ужо соболишками получил с Мунгата? Родион захлопал глазищами, удивился и того более: — Про что ты, отец-воевода? Кто возвел навет на холопа государева безвинного? — и строго кивнул на Ивашку: — Он? Стиснув зубы, Ивашко молчал, давая спесивому атаману высказаться до конца. Неужели так и откажется от всего, что говорил Ивашке? Да что там говорил — напрямки грозил убийством. Молчал и воевода, пристально наблюдая за решительным в споре Родионом. А тот железным кулаком с размаху хрясь себя в грудь — и к воеводе: — Оговор, отец-воевода! Ежели про то киргиз поведал, так пусть он прежде расскажет, как крещеную девку Санкай у попа купил для нехристя, да как к нему, к Ивашке, тайные гонцы от Ишея по ночам ездили. Скрябин перевел взгляд на Ивашку, насупленного, неукротимого, белого от злости. Скорее не на Родиона — на себя злился киргиз, что уступил тогда хитрому Курте, польстился на даровую юрту, что стал так пространно говорить с Итполой, когда нужно было сразу же достойно встать и уйти. Но плох был бы воевода, если б он позволил ловкому и заносчивому Родиону увести себя от дела, по которому начался сыск. Наступит черед — разберется он и в Ивашкиных винах, а теперь недосуг ему слушать побаски о чем-то ином, кроме как о проданной инородцу пищали. — Али крепкое вино память отшибло, что напрочь забыл про запретную торговлишку с Мунгатом? — Может, оно так и есть. Может, и позабыл, — хватаясь за протянутую воеводой спасительную руку, поспешно сказал Родион. — Да где ж я пищаль взял бы? — Про то узнаем, мой батюшка, — холодно бросил Васька, не взглянув на атамана. — Оно так, — согласился Родион. — Про все сыскивать надобно. Вон казаки у меня денежным жалованьем недовольны. Мало-де получаем… Воевода нахмурился на Ваську, а Родиону сделал нетерпеливый знак, что он может идти. Шаркнув подошвой сапога в поклоне, атаман вышел неспешно, с высоко поднятой головой, словно разглядывая что на потолке съезжей. — Слышал, мой свет, что сказал Родион? — спросил Ивашку Михайло Скрябин. — Слышал, ан речь его лицемерна, отец-воевода. — Бесчестен атаман, а уж дурит и того более, — строго сказал Васька. Неожиданная поддержка подьячего приободрила Ивашку. Киргиз заговорил убежденно, с привычной горячностью размахивая руками: — Сам пищаль видел! Хызанче, Мунгатова молодая женка, показывала, сведайте у Степанки Коловского! У казака Якунки!.. Дома Верещага разъяренным медведем всплыл на оторопевшего Ивашку, не дав тому даже снять шубы. То ли уже встречался с Родионом, и тот ему что сказал, то ли по смятению киргиза догадался, но старик был лют, каким его не доводилось видеть постояльцу до сих пор. Ивашко даже не подозревал в нем такой лютости. — Всякая сорока от своего языка гибнет, — угрюмо сказал Верещага. — Не станет тебе прощения от Родивона. И плавать тебе в Енисее с дыркою в темени, и защиты ни у кого не проси — ее не станет. Ивашко ничего не ответил деду. Обиженный Верещагиной резкостью, с этого дня он старался реже видеться с дедом, больше слонялся по городу, когда с Федоркой, а чаще один. А виделся с Верещагой — оба упорно помалкивали. Лишь как-то старик сказал: — Васька Еремеев был по неотложному делу. Так ты не водись с ним, остерегайся. У Васьки в товарищах лютый разбойник и вор Харя. Если бы знал дед, что подьячий — пока что единственный человек, кто заступился за Ивашку перед воеводой. Пусть и не от доброты душевной, где ее Ваське взять, а от неприязни к Родиону, но Васька теперь в прочном союзе с Ивашкой. Правда, была еще кое-какая надежда на Степанку и Якунку, что они честно признаются во всем воеводе. Не станут же выгораживать виноватого и огульно оговаривать Ивашку. Какие они тогда верные слуги государю-батюшке! Однажды вечером Васька перехватил Ивашку на потонувшей в сугробах дороге в Алексеевском крае и шепнул: — Стой на том! Киргиз и сам не собирался отступаться от своих правдивых слов. Верил, что пробудится, заговорит совесть в Родионе, склонит он перед воеводой повинную голову. А Родион последние дни много пил и нигде не появлялся. Только через месяц, уже весной, снова потребовал воевода Ивашку и с ним Якунку и Степанку. Спросил киргиза, не передумал ли винить храброго красноярского атамана в измене — было время над тем поразмыслить.