— Дите малое пожалей, каково ему, сиротинушке, будет, — сказал Верещага. — Неизвестно то, дедка, кто кого. — Я тебе не заступник перед ватаманом. Мирись с ним, не заводи ссоры — бит насмерть будешь, — строго предупредил дед. 19 Окрест, сколько охватит взгляд, открытая ветрам безмолвная степь, ровная, что столешница. Лишь за Чулым-рекою взбугрилась земля, будто грозные каменные волны прокатились здесь и застыли навек. Со степной стороны к полноводному Чулыму прибилась скромная, молчаливая речка Сереж. Начиная свой путь в беспокойных камышах Белого озера, она долго шарится по жирным черноземам, подмывая дернистые берега, пока не сливается с алмазной водой горных Июсов. В угожем месте встречи Сережа с Чулымом воевода Яков Тухачевский поставил Ачинский острог, а было то в 1641 году. Стоял острог над водой на высоком угоре, издалека были видны нацеленные в небо рубленные из лиственницы его сторожевые башенки — неусыпно и достойно нес он свою трудную службу на немирном Киргизском порубежье, как щитом прикрывая собой сибирские города Красноярск и Томск. Под самым острогом, на низких луговинах и в перелесках инородческих юрт не было. Рассчитывать, что Табун заедет к кому-то из ясачных, и там устроить ему засаду, чтобы тихо взять его ночью, не приходилось. Казаки караулили князца на виду у Ачинска в открытой бурям голой степи. Прочитав грамотку Михайлы Скрябина, ачинский атаман велел своим людям рассыпаться дозорами по рваному берегу Чулыма и по степным балкам — там, где скорее всего должен был проехать Табун. Красноярские казаки затаились в колючих от изморози черемуховых кустах. Чтобы не замерзнуть, Бабук в затишье разгреб снег и развел костерок, пламя блекло запрыгало по сухим веткам, обдавая теплом и приятным, пахучим дымом. Нерасседланные, копытя снег, паслись в овражках кони. — Зачем сердить царя-бачку? — млея от бьющего в лицо жара, искренне недоумевал Бабук. — Русский дает бачке хлеб, деньги дает, а киргиз ничего не дает, ясачных побивает. Почему так? — Не хотят киргизы жить с нами в дружбе, — понимающе сказал Артюшко. — И ясачных в свою землю насильно уводят, чтоб брать с них соболями да скотом. — Царь-бачка ясачным обиды не чинит, — раскуривая трубку, продолжал падкий на расспросы Бабук. — Зачем, однако, Табун не любит русских? — А ты-то любишь? — Мал-мало. Царь-бачка на службу брал, жалованье давал. — Ну а ежели жалованье отберет? Худым станет? — Однако, худым. — Изменное ваше племя, — поморщился и сплюнул в огонь Артюшко, пристраивая у костра прокопченный жестяной котелок. Куземко, которого обуревали совсем другие мысли, перевел разговор на кривого Курту. Уж не прельстили ли чем инородца киргизы и не откочевал ли он к ним на Июсы? Нет Курты на его обычном стойбище, и в город он совсем не ездит. Может, князец Бабук о нем что слышал от подгородных качинцев? — Слышал, однако, — согласно покачал головой князец. — К реке Бузиму пошел Курта вместе со всем улусом. Казаков шибко боится: отберут молодую женку. — Вон где объявился! А мы его сколь на Каче искали — с ног сбились, — присвистнув, сказал Артюшко. В голове у Куземки молнией мелькнула дерзкая мысль, как ему ухитриться повидать Санкай. Нужно только упросить Бабука, чтоб заманил Курту к себе на какой-нибудь их инородческий праздник, а Куземко тем временем побывает в улусах на Бузиме. Коли согласится Санкай, то вихрем умчит ее, а там в Томск или в Кузнецк, или еще куда-нибудь подамся с нею — ищи потом ветра в поле! Когда один из коней заступил в повод, Куземко это приметил и послал к коню Артюшку, а пока тот ходил, Куземко вполголоса сообщил свой план Бабуку, не сказав, конечно, ни слова о замышляемом побеге. Суча кривыми ногами, Бабук от души посмеялся над Куземкиной хитростью и, увлеченный этой любопытной затеей, обещал помочь. Только они вернутся на Красный Яр, и Бабук пошлет своего братишку к Курте с приглашением. Бабук был рад угодить своему приятелю казаку Куземке. В неусыпном ожидании киргизов прошли сутки-другие. Табун в степи не появлялся. На третий день вместе с ачинскими казаками, привезшими кое-какую еду красноярцам и немного овса коням, прискакал сам здешний атаман. Усмирив уросливого, в подтеках пота рыжего бегуна, атаман распушил выбеленные морозом усы и сказал: — Поднимается хиус — погибель вам тут. Молите Бога, что не смерзли до сей поры. Князец Табун давно прошел, опередил, знать, вас и в юрте своей в тепле сидит. — Еще покараулим злодея. Ну, как замешкался где? — ежась от холода и дробно постукивая зубами, ответил Артюшко. — Бурана не было. Куда след пропал? — пожимал плечами Бабук. Пожалуй, он был прав. Выходит, что надо еще ждать, еще терпеть эту сатанинскую лютую стужу. — Я снимаю дозоры — люди ропщут, — оледенелым воротником тулупа закрываясь от ветра, крикнул атаман и рывком потянул на себя повод. — Чо воеводе скажем? — провожая атамана обиженным взглядом, сокрушался Артюшко. — Ну, как Табун гостить где порешил у ясачных — его и к весне не дождемся… Ноги и впрямь зашлись, стали каменными. — Попрыгай у костра, а то — разуйся да и погрей, — сказал Куземко. Артюшко послушался совета. Он проворно снял валенки, лег на спину в подтаявший снег и задрал босые худые ноги над самым пламенем. И сразу же едко запахло потом и корой жимолости, которая заменяла Артюшке онучи. Но долго так он лежать не мог — пристал, принялся стричь ногами, устраиваться поудобней да ненароком и загреб пяткою горящие угли. Вскочил, закружился волчком по подтаявшему у костра снегу. — Потеха, — не то с насмешкой, не то с жалостью сказал Куземко, наблюдая за ним. — Ничо! — взвизгнул Артюшко и воткнул обожженную пятку в сумет. — Смотри-ко, аж зашипело! Табун появился перед дозором в самое неподходящее для казаков время — утром, когда, закрывшись с головой шубами, Куземко и Артюшко спали на вчерашнем кострище, а Бабук, разгребая сыпучий снег, искал по кустам валежник. Выскочил Бабук на бугор, чтобы оглядеть затянутую легкой дымкой степную ширь, а Табун с четырьмя конными киргизами — вот он, рядом, в полуверсте. Что это Табун, Бабук нисколько не сомневался: один из всадников был одет в зеленую камковую шубу монгольского покроя. Именно такую богатую шубу, как слышал Бабук, Табун недавно получил в подарок от своего родича, джунгарского контайши. Заметив появившегося на бугре Бабука, конные приостановились, съехались на совет. Им еще не было видно двух казаков, что спали на другом скате бугра. И киргизы, не испугавшись одного Бабука, тут же, не меняя направления, тронулись дальше. — Эй, караул! Табунко едет! — всполошил друзей Бабук. — Далеко? — ошарашенный вестью, Куземко вскочил на ноги. — Тут он, рядом, — ответил Бабук, спеша по нетронутому снегу к своему коню. На этот случай в степи, кроме красноярцев, не было служилых людей. Ачинский атаман был человеком своевольным и не бросал слов на ветер: забрал озябших своих казаков в острог. Теперь красноярцам нужно было рассчитывать только на свои, малые, силы. Трое против пятерых. У киргизов есть пистоли и пищали, киргизы просто так не сдадутся. Но все они и не нужны казакам, охота идет на одного — на «лучшего» князца Табуна. Тем временем осторожные киргизы почуяли неладное. Когда Бабук поймал своего скакуна, подтянул подпруги у седла и верхом выскочил на бугор, киргизы резко повернули вправо, намереваясь далеко стороной объехать кусты, показавшиеся им подозрительными. Бабук, еще не зная, зачем он делает это, помахал им вскинутым над головой малахаем и крикнул: — Постой, князь! Этот крик киргизов не остановил, а только подстегнул. Их кони, несмотря на глубокий снег, перешли с шага на крупную рысь. Осторожный, не раз попадавший в трудные переделки Табун стремился поскорее уйти от возможной опасности. А Бабук при виде удаляющихся киргизов распалился и подобрался весь, его азартное сердце наездника и охотника заколотилось гулко и часто. Краем глаза оглянувшись на казаков, по тонкому снегу бежавших к своим коням, гортанным голосом он крикнул что-то и понесся в лощину, наперерез уходившим степнякам. Он знал, что сблизится с киргизами прежде, чем Артюшко и Куземко сядут на своих скакунов. В предстоящей схватке надеяться оставалось ему на себя да на своего коня, который, по-журавлиному вытянув тонкую шею, летел по горевшей от низкого солнца степи. Киргизы тоже не замешкались: пустили коней в галоп. Расстояние между Бабуком и ими, быстро сокращавшееся сначала, держалось теперь неизменным. И тогда Бабук, боясь упустить киргизов, подумал о пищали. Он на скаку освободил ее от застывших ремней и, вскинув, стал прицеливаться, ловить на мушку Табунова коня. Но его опередил неожиданный выстрел Табуна. Пуля тонко свистнула у самого уха, заставив Бабука ниже пригнуться к плещущейся на ветру гриве коня. Бабук всем своим существом обрадовался киргизову промаху. Пока Табун снова зарядит пищаль, его бояться нечего. А что у спутников Табуна? Если не огненный бой, то совсем хорошо. Стрелы Бабуку еще не страшны: они просто не долетят до него. Теперь только нельзя торопиться, его промах даст преимущество киргизам, нужно остановить коня и как следует прицелиться. И Бабук подобрал и потянул на себя повод. Бегун спружинил шею и с ходу осел, снежная пыль колюче ударила Бабуку в разгоряченное лицо и на секунду ослепила его. И этой короткой заминки оказалось достаточно, чтобы киргизы пришли в себя от охватившего их замешательства. Оценив обстановку и почувствовав свое превосходство в силе, трое всадников остановили своих задыхавшихся от бега коней и с натянутыми луками стали спокойно поджидать Бабука. Они прикрыли собой продолжавших стремительно скакать по степи все в том же направлении князца Табуна и еще одного вооруженного пищалью киргиза. Стрелять по этим трем было бессмысленно — Бабук охотился не за ними, а за Табуном. Заряд же своей пищали он должен беречь на самый крайний случай. И Бабук, зычно прикрикнув на хрипевшего от усталости коня, повернул его назад и своим следом кинулся к месту ночевий казаков. Киргизы, что еще минуту назад, сбившись в кучу, поджидали Бабука, теперь не выдержали. Они, не раздумывая, пустились вдогонку, надеясь легко захватить, как им казалось, зарвавшегося и явно струсившего воина. Из извилисто уходящей к окоему низины, где находились киргизы, они не могли видеть уже скакавших за бугром русских. Между тем увлеченные погоней казаки настигали Табуна, конь которого, забрав в редкий кустарник и по брюхо утопая в снегу, заметно сдавал. Настигали и скакавшего стороной Табунова телохранителя. Киргизский князец озирался, как затравленный матерый волк. Он сразу понял, что встреча с русскими далеко не случайна, что они ждали здесь только его, Табуна. Он то и дело перетягивал коня плетью по дымящемуся крупу, досадуя на тех трех киргизов, что сразу погнались за одним воином. Но он еще не сдавался, и у него была монгольская острая сабля, которой он владел играючи, не хуже, чем луком и пищалью. Путь к верховью Сережа, где находилось зимнее стойбище Табуна, теперь напрочь отрезали русские. Прорваться туда было уже невозможно. Оставалось одно: возвратиться за Чулым, где в густом сосняке можно спешно сделать засеку и ждать из улусов помощи, там-то хитрого и храброго Табуна не взять и лихому десятку русских. Киргизы, погнавшиеся за Бабуком, сообразили наконец, что поступили опрометчиво, покинув князца в столь трудную минуту. И, круто повернув загнанных в скачке горячих коней, они с гиканьем понеслись по крутобоким сугробам на соединение с Табуном. Вздымая снег до неба, киргизы приблизились к нему раньше, чем русские. Победа теперь показалась им близкой. Но от острога навстречу воспрянувшим духом степнякам, застилая стылое солнце, несся другой снежный вихрь. Еще немного — и он ударит, закружит и сметет Табуна и его заметавшихся в панике соплеменников. Это казаки, увидевшие киргизского князца с караульной башни, когда он еще не столкнулся с красноярцами, спешили на помощь русским. Дальнейшее сопротивление для загнанного в западню Табуна было равносильно смерти, он остановил своего коня, опустил к ноге саблю и приказал всем киргизам остановиться. — Давно бы так, окаянный, — подъезжая, беззлобно сказал Куземко. Он тяжело дышал после долгой бешеной скачки. С дымной широкой спины его чалого коня пластами сползала пена. Ачинские казаки плотным кольцом окружили киргизов, наперебой загалдели, высказывая предположения, зачем понадобился Табун красноярскому воеводе. А клещеногий Табун глядел на них, и лукавая улыбка кривила его морщинистое смуглое лицо: чему они радуются? Кто из русских посмеет не в бою тронуть киргизского «лучшего» князца? Кому захочется испытать гнев государя-батюшки, когда вся Киргизская степь войною поднимется против сибирских городов? — Ворон негодный похвалится птицам, скажет: «Я лебедя сшиб». Казаки целым отрядом скажут, наверное: «Табуна мы поймали», — и он рассмеялся хриплым старческим смехом. Да, он был уже стар, а старику, как известно, не зазорно идти в плен. Бабук грудью коня разорвал крепкое кольцо казаков, вплотную подъехал к Табуну, смерил князца быстрым презрительным взглядом. — Ты Табун? Тьфу! — через губу сплюнул Бабук и с силой вытянул плеткой киргизского князца по сгорбленной узкой спине. Табун покачнулся в седле и сразу обмяк, и в ожидании нового удара безропотно втянул голову в плечи. 20 Сломленный многими нелегкими годами и стремительным монгольским вторжением в Киргизскую степь, начальный князь Ишей снова, казалось бы, с ничего, расхворался и слег в постель. И опять в его окуренной можжевельником Большой юрте в присутствии самых близких родственников больного неистово камлал великий шаман Айдыр. Он с яростью бил колотушкой в басовитый бубен, неистово кружился вокруг костра, выкрикивая одному ему понятные слова. Захлебывался от удара бубен, на разные голоса звенели колокольцы и железки на кожаном кафтане шамана, хлопали по шаманским лопаткам привязанные сзади крылья горного орла. Жены, сыновья и дочери Ишея с суеверным трепетом и страхом следили за всемогущим вещим Айдыром, который ветром несся через многие горы и степи за злыми и добрыми духами. Одних он ласково уговаривал помогать Ишею, других — не делать ему плохого. В юрту заносило пьянящий запах требухи и парного мяса. По требованию шамана в жертву духам предназначалась любимая лошадь Ишея. Старики перед входом в юрту разделывали ее кривыми острыми ножами, чтобы сегодня же без остатка съесть на празднике по случаю скорого выздоровления больного. Ишей не видел вскинутую на жерди гнедую шкуру убитого скакуна, не слышал ни тяжелых вздохов бубна, ни гортанных выкриков известного шамана. Откинувшись на подушки, он думал о судьбе подвластной ему степи. Он любил эту степь, как ребенок любит свою мать и юноша — свою возлюбленную. Он не изменил родной степи: здесь он появился на свет и здесь умирает. О злой бог Эрлик-хан, как жестокосерд ты, выбрав для Ишеевой смерти время больших испытаний, выпавших на долю народа. Разве тебе не известно, что монголы пограбили многие улусы тубинцев, езерцев и алтырцев? Только предприимчивость Ишея спасла от той же участи алтысар. Почему ты, о Эрлик, не наслал смерть на сильного и лукавого Алтын-хана, который еще не раз разбоем придет в Киргизскую степь! Кто сможет противостоять ему, когда не станет Ишея? О мудрый Номча, ты завещал вечную борьбу с русскими. Но ты не сказал, как быть с джунгарами и монголами, принесшими в степь не меньше, а больше горя. Не потому ли половина народа откачнулась к Белому царю?