— Зачем учиться киргизу? — Нужно, Итпола. — Ты не изменяй Белому царю, живи, если хочешь, на Красном Яру. Но мы будем посылать к тебе гонцов… — Я донесу на них воеводе! — Если донесешь, то наша пуля сыщет тебя. Передай Михайле Скрябину, пусть и он опасается. Скажи, мол, пищалей у киргизов хватит. — Эк вы благодарите русских, что они прогнали Алтын-хана! — горько сказал Ивашко, поднимаясь с кошмы, чтобы уйти. Итпола, сделав предупредительный жест, остановил его. Сказал с беззлобной завистью: — Посмотрел бы отец, родивший тебя, каким ты стал! А зачем у тебя пистоль? — Ночь ведь. — Про пулю я пошутил. Зачем убивать знатного сородича, он со временем может стать во главе всей Киргизской земли. Большой палец к ладони жмется. — Я русский. Итпола задрожал от охватившей его ярости. — Пусть пристанут к тебе черви! — вдруг вскричал он. Широкоскулое лицо его вспыхнуло пунцовыми пятнами. Ну, вот и все. И разошлись родственники, как враги. А ты на что-то надеялся, Ивашко! Да разве поступятся киргизы хотя бы частицей своей власти над степью? Снова залезая под тяжелый, заскорузлый козлиный тулуп, Ивашко слышал отрывистый скрип шагов и удаляющийся топот копыт. Итпола не стал ночевать в улусе Мунгата, а поспешил сообщить Ишею, чем закончился трудный разговор. Ивашко только подумал было, рассказывать ли Степанке и воеводе о ночной встрече, как услышал строгий Степанкин голос: — Не дело затеваешь, киргиз! Якунко не спал, он все знает про того князца Ишеева роду. — То и ладно, что не спал Якунко. Слышал, поди, как я говорил с князцом, как князец на меня ругался. — Слышал он, да ведь слово одно, а дело — совсем другое, — все так же строго сказал Степанко. 16 Когда Дага-батор вернулся на оседланную монголами Ербу, Гомбо Эрдени спешно собрал в ханском шатре всех своих приближенных и долго советовался с ними: сколь необходимы Алтын-хану сражения с русскими теперь? Что победа даст его кочевой державе? Об этом можно было спорить, но монголы прекрасно понимали, что бои на среднем течении Енисея, в стране киргизов, ослабят хана в военном отношении. Сумеет ли он тогда своим поредевшим войском противостоять Халхе и Джунгарии, правители которых спали и видели конец алтын-ханского государства? А если уходить в свою землю, то что делать с аманатами — знатными киргизскими князцами? Требование о выдаче скота киргизы неуклонно выполнили. И впредь они намерены давать албан монгольскому властелину — об этом говорил беспрекословный и скорый приезд их князцов на Ербу. Но как объяснить русским и киргизам поспешный уход цириков за Саяны? Не воспримут ли русские это как свидетельство слабости Алтын-хана? Было над чем ломать усталую голову самому Гомбо Эрдени и его зайсанам. Совет без перерыва заседал почти сутки. Когда старый и болезненный Алтын-хан выбивался из последних сил и, откинувшись на подушки, мгновенно засыпал, совет вел Лопсан-тайша, и приближенные отмечали про себя гибкость и цепкость быстрого ума наследника престола. Совет высказался за неотложный уход из Киргизской земли. Но уход нужно было обставить так, как будто бы это делалось лишь из соображений внутреннего порядка и ни в коей степени не зависело от намерений русских. Алтын-хан повелел призвать в ханский шатер задержанных им киргизских князцов, и, когда князцы покорно встали перед могучим владыкой Великой степи, он заговорил с ними скрипучим, немощным голосом: — Все стареет на земле, и я стал стар. Скоро похоронят меня в таком месте, к востоку от которого будет широкая поляна, к северу — гора, к югу — дорога, а к западу будет река или озеро. Но пока этого не случилось, я представляю вам будущего Алтын-хана. Слушайтесь моего сына, как слушались меня, давайте албан на каждый год. Отойдете от него — кровью вашей затопит вашу неверную степь. А будете за ним — удостоитесь его щедрой милости. Затем я и пришел к вам, чтобы представить моего несравненного сына. Высказав свою волю, Гомбо Эрдени, заплетаясь расшитыми золотом сапогами и опираясь на плечи дюжих телохранителей, вышел из шатра. Тогда заговорил Лопсан-тайша: — Отец мой и повелитель мой, не знающий себе равных великий Алтын-хан не держит вас у себя, идите к своему народу и заботьтесь о процветании его. Лопсан-тайша говорил медленно и властно, из-под желтого выпуклого лба ощупывая киргизских князцов грозными и немигающими глазами. У князцов не оставалось никаких сомнений, что с ним будет ладить куда труднее, чем с Гомбо Эрдени. И если он когда-нибудь и пойдет против русских, то только ради собственной большой выгоды, а не в защиту киргизов. Князцы в тот же день получили своих зачепраченных и оседланных коней и, боясь, как бы Алтын-хан чего не передумал, скоро разъехались по собственным улусам, у кого они остались на местах после жестокого погрома. Чьи же улусы откочевали неизвестно куда, те киргизы ехали прямо к начальному князю. Однако в холодной аманатской юрте оставался один человек, о нем сначала все позабыли, но судьбу его нужно было тоже решать. Зайсан Дага-батор вкрадчиво спросил у Лопсан-тайши: — Как быть с пленным? Лопсан знал, о ком идет речь. Конечно, пастуха по всем законам степи нужно было умертвить, он заслужил смерть своим опрометчивым, дерзким поступком. Но он честно исполнял долг воина перед своими хозяевами, и за это достоин прощения, тем более, что киргизы — друзья Алтын-хана, его подданные, а цирик, к счастью, остался цел и невредим. — Прогнать пастуха пешим! На студеном декабрьском рассвете, когда все кругом голо, уныло и бесприютно, перед неблизкой дорогой загудел, завозился монгольский лагерь. Дробили камень копыта коней, суетились у седел цирики, недовольно кричали под тяжестью вьюков верблюды. У цветного шатра Алтын-хана враз призывно ударили гулкие барабаны из бычьей кожи, их нетерпеливый голос был далеко слышен в сухом морозном воздухе. Чтобы не задерживаться в пути, привычные к воинским походам монголы закололи накануне коров и овец, мясо везли теперь в торсуках на вьючных седлах. Впереди войска ушли лишь табуны боевых коней, взятых в киргизских улусах. К полудню заснеженная долина Ербы и Теси опустела. Черная река конницы выплеснулась на холмы и через березовое мелколесье покатилась в серую хмарь тумана. Впереди войска под своим зеленым знаменем гарцевал на резвом арабском бегуне Мерген-тайша. За его полутысячей вздымали копытами снег тысячные колонны Алтын-хана во главе с испытанными в боях тайшами и зайсанами. Походный монгольский строй замыкали Гомбо Эрдени, Лопсан, ханская свита и охрана — все на добрых серых аргамаках под парчовыми и камчатыми чепраками. Зайсан Дага-батор, ехавший с другими приближенными хана позади войска, вскоре после того как монголы выехали в открытую степь, заметил бредущего по колени в снегу человека. Когда колонны ускоряли шаг, торопился и человек. Когда они останавливались, останавливался и он. Дага заинтересовался, что это за путник, почему он идет все время по монгольской военной дороге, и послал одного из цириков ханской охраны выяснить это. Вернувшись, цирик сообщил, что за войском идет качинский пастух. — Разве он не благодарен нам, что мы отпустили его живым? — с кривой усмешкой сказал Лопсан-тайша, услышавший разговор Дага-батора с цириком. Первая ночевка монголов была на реке Абакане, у горы Изыхтаг, в том месте, где река прибивается к нависшей над ней угрюмой скале. Юрт не ставили, лишь разводили костры да устанавливали с наветренной стороны стенки из войлока и чия, защищавшие воинов от бурана. Когда цирики поужинали и стали готовиться ко сну, Дага-батор взял из котла кусок вареной баранины и сам повез его в степь. Зайсан долго ехал по взвихренной непогодой снежной пустыне и хотел уже вернуться. Но тут заметил Маганаха, прижавшегося спиной к огромному погребальному камню. — Возьми! — словно собаке, швырнул ему мясо Дага-батор. Маганах на лету схватил жирный кусок баранины, вцепился в него острыми, как ножи, зубами. Дага с любопытством наблюдал, как жадно ест пастух, и спросил: — Тебе нужен конь? Тяжело поднимаясь с ледяной земли, Маганах кивнул на свои усталые ноги. — Так что же ты здесь? Табуны пасутся по ту сторону лагеря. — Дага-батор показал на обрывисто падающую в Абакан скалистую гору Изых-таг. — Мне не нужен чужой конь, а моего Чигрена я не вижу. Пешком не сумею догнать его, но я найду Чигрена, когда приду в вашу степь! — проговорил Маганах. — До нашей земли ты будешь идти месяц. — Ой, готов идти целый год! — Что же, испытай свое счастье, — сказал на прощание Дага-батор. Теперь после каждого ночлега зайсан стал оставлять на стоянках немного мяса или сушеного сыра. Верная, преданная дружба человека со скотиной вызывала уважение у степняка, и если бы киргизских коней не угнали далеко вперед, Дага-батор, пожалуй, вернул бы Маганаху Чигрена. На четвертые сутки пути, когда конница Алтын-хана вышла на кочевья бельтырских родов, пастух совсем потерялся в степи. Как ни оглядывался Дага, приподнимаясь в седле, он не увидел на воинской дороге маленькой точки. Маганах свалился в горячке. Хворь подкралась к нему внезапно. Ночь он провел в заброшенной корьевой юрте, кое-как согрелся у костра и поспал. А утром у него приключился сильный жар, в ушах зазвенело, ноги совсем ослабли и не шли. Маганах плашмя упал в снег и наверняка бы замерз, не наткнись на него случайно проезжавший долиной бедный охотник. Он поднял беспомощного, бредившего Маганаха в седло и увез в свой улус на Камышту-реку. Только через неделю больной пришел в сознание. Заботливая жена охотника стала поить его горячим кобыльим молоком и три раза в день давать ему пригоршнями зерна кедровых орехов, которые выбивают из человека любой недуг, делают сильным. Едва Маганах поправился, он засобирался в путь. И дорога его лежала теперь уже не в родную степь, а за Саяны, в неведомое Алтыново ханство. Узнав об его намерениях, охотник стал отговаривать Маганаха: — Зимою ты не дойдешь до кочевий монгольского хана. Да если и дойдешь, коня тебе никто не отдаст. А украдешь — поймают, убьют. — Ой, не поймают! — упорствовал Маганах. — Чужая земля не защитница. Иди-ка ты, парень, в свой улус. Я еду к тестю и подвезу тебя, там уж недалеко до Тумны. Задумался Маганах над своей неудачливой, своей несчастной долей. Обидно и позорно ему возвращаться домой без Чигрена. Но охотник прав, однако: замерзнет в горах бедный пастух, а в улусе его ждет мать, ждут сестренки. Он должен работать, чтобы у них был айран и было что поесть. А весной станет видно: может, и доберется он тогда до земли ненавистного Алтын-хана. Езерские и алтысарские улусы, покинув темную спасительную тайгу, возвращались в степь к своим извечным родовым кочевьям. Снежный покров здесь был помельче, скоту полегче добывать корм. Подумал о перекочевке к Июсам и Мунгат, который на этот раз сравнительно легко отделался от монголов: у него угнали только косяк жеребят по второму году. Теперь, когда он несколько наладил свои отношения с русскими, ему не нужно таиться от них — идти на далекое озеро Билекуль. Мунгат пойдет к реке, где стоял раньше: там и трава тучнее, и есть где в буран укрыться отарам. Да и что ни говори, а под боком у киргизов ему с улусом много безопаснее. Когда Мунгат узнал, что Ивашко не только красноярский толмач, но и прямой родич киргизского начального князя, качинец стал заискивать перед Ивашкой. Настойчиво приглашал его к себе в юрту, и молодая Хызанче услужливо ставила перед ним большую деревянную чашку с крепкой аракой, сушеный сыр в катышках и мясо. Когда же Мунгат напивался, то крепко ругал себя, что понапрасну откочевал в Киргизскую степь — под Красным Яром спокойней, но воевода теперь не простит ему вины. — Не страшись: я за тебя слово замолвлю перед отцом-воеводой, — успокаивал его Ивашко, который очень хотел, чтобы улус Мунгата вернулся под Красный Яр. Ведь вместе с улусом непременно перекочует и Ойла, думы о ней ни на час не покидали теперь Ивашку. Шанда убрался из улуса почти следом за Итполой. Прощаясь с русскими перед отъездом, он при всех насмешливо сказал Ивашке: — Разве солнце может светить по ночам? Разве расцветший на Июсах цветок не зачахнет в деревянной русской юрте? — и уже отъехав на несколько шагов, попридержал горячего коня и крикнул: — Как бы мужчины решали свои споры, не будь у них стрелы или пули? Он откровенно грозил, строптивый, обидчивый в споре князец Шанда Сенчикеев. Он давал Ивашке понять, что подобру ни за что не уступит красавицу Ойлу. А если уж не получится, как бы ему теперь хотелось, он рассчитается с Ивашкой, а если не с ним, так с девушкой. Шанда мстителен и жесток, он исполнит свою угрозу. Но Ивашко не мог отступиться от Ойлы: будь что будет, а он заберет ее на Красный Яр. И когда Ивашко ходил в юрту к Мунгату, он делал это не ради привычных, давно надоевших бесед с Мунгатом, а ради скорой женитьбы на Ойле. Слово главы рода в улусе всегда было законом, тем более слово честолюбивого Мунгата. И если Ивашко ближе сойдется с Мунгатом, тот не станет противиться свадьбе Ивашки и Ойлы. Ивашкины частые отлучки к хозяину улуса не на шутку обеспокоили Степанку, который все еще не верил киргизу до конца, подозревая его в тайных сношениях с сородичами. Как-то Ивашко допоздна засиделся в Мунгатовой юрте, и Степанко встретил киргиза сурово: — Не дело затеял, толмач. Ивашко рассердился тогда на Степанку, в ярости скрипнул зубами, но все же сдержался. А потом, глядя, как Степанко со вздохами и сопением снимает сапоги, чтобы лечь спать, Ивашко вдруг унесся мыслями на Красный Яр. Живы ли там Федорко и Верещага? Нет ли у них в чем великой нужды какой? Хоть бы уж поскорее покончить все посольские дела да попасть в город.