И тут подумал, что ему никак нельзя уезжать отсюда, пока не появится Маганах — единственный мужчина в юрте Тойны. Когда Ивашко насмелился снова заговорить о предстоящей свадьбе, Ойла кротко сказала: — Спроси Маганаха. Я должна его слушать, — и, немного помедлив, произнесла с тихой грустью: — Твой бог совсем тощий и совсем голодный, как мы с ним жить будем? Я видела твоего бога в юртах казаков. А бог Кудай толстый, у него жир на губах и пальцы в сметане. — Русский бог тоже сыт — ему деньги дают. Он-то сребролюбец, — вспоминая что-то свое, ответил Ивашко. — Зачем деньги? Ивашко посмеялся в душе ее бесхитростным словам и решил, что нужно придумать себе какую-то хворь, чтобы этим отсрочить поездку. И теперь, мостясь на кошме спать, он сказал Степанке: — Утроба болит, башка болит. Как поеду? — Башка? Поменьше бражничай. Сам же Степанко каждодневно преуспевал в выпивках. Утром, еще затемно, Якунко приносил ему от Хызанчи высокий кувшин вина. Степанко, оставшись в юрте один, выпивал его целиком и тогда молча валился на кошму, и, свернувшись в комочек, спал непробудным сном до самого вечера. — Как поеду больной? — говорил свое Ивашко. Степанке не хотелось оставлять киргиза в улусе. Одно дело, что здесь его считают своим и как бы не сговорили перейти в басурманскую веру, бежать на Июсы, — за Ивашкой следить будет некому, и не было бы греха пагубного, изменного. Поэтому Степанко сразу согласился на отсрочку с отъездом: — Ладно, поправляйся. Тронемся дня через три. Быстрыми птицами пролетели три дня, пора было ехать домой, а Маганаха все не было. Степанко ждал только, чтоб угомонилась вдруг невесть откуда завернувшая в степь метель. И тут неожиданно вспомнил Ивашко свой разговор с Итполой, когда тот похвастался пищалями. Если передать Степанке, что сказал Итпола, сын боярский должен будет провести неотложный сыск о покупке киргизами оружия у русских, а это займет немало времени. — Не наша забота сыскивать про пищали, — поначалу отрезал Степанко, однако заброшенная киргизом мысль не на шутку обеспокоила его. Государь Алексей Михайлович под страхом смертной казни запретил продавать пищали иноземцам, а также порох и дробь. Но кто-то прельстился соболями, да конями, да баранами и нарушил запрет. И чем больше думал об этом Степанко, там неизбежнее казался ему тщательный сыск. Уже на другой день он попросил Ивашку узнать у Мунгата про пищали. На Ивашкин прямой вопрос, есть ли в улусе какое-нибудь русское оружие, Мунгат отвел раскосые глаза и уклончиво ответил: — Зачем пищаль? Кого стрелять буду? — Может, про то знаешь, кто во грех киргизам пищали возит? — Калмыки возят, монголы возят. — А порох из которых мест? — У калмыков покупаем, однако. Так Ивашко ничего толком и не узнал. Тогда Степанко стал вести тайный сыск через Якунку и, к своему немалому удивлению, сразу же достиг цели. Покладистая молодуха Хызанче не только призналась ему, что у Мунгата есть пищаль, но и принесла ту пищаль по просьбе Якунки в посольскую юрту. Повертели казаки винтовку в руках, осмотрели со всех сторон — русская, мало пользованная, таких на Красном Яру было раз-два и обчелся. Но где купил пищаль осторожный Мунгат, Хызанче не могла сказать — не знала. Выпроводили женку — позвали самого Мунгата, без особого труда уличили в подлом обмане, и он теперь уже ничего не скрыл: — Атаман давал, Родионка. Как выяснилось, запретный торг состоялся еще тогда, когда Мунгат с улусом кочевал под Красным Яром, и ушел-таки он из-под города, чтоб не рассчитываться с атаманом за пищаль. Конечно, у качинца есть и другие, не менее важные, причины держаться возле киргизов. — Не было того, Мунгат! — визгливо прикрикнул Степанко. — Родион Кольцов, атаман красноярский, не продавал тебе пищали! — Продал, бачка, однако. Степанко неожиданно для всех, а более всего для самого Мунгата, бросил пищаль качинцу, а своим товарищам сказал: — Мы ничего не видели и ушами не слышали. Ивашко удивился Степанкиным словам и враз ощетинился: — Воеводе, государю-надеже пожалуюсь! — Успеть бы. — Почему говоришь такое? — Крут атаман на суд-расправу. Да и кто поверит изменному качинцу супротив Родиона? — совсем упавшим голосом сказал Степанко. Понимал, что дает Родиону потачку, да как обличишь отчаянного атамана? Недаром, знать, приходил он пьяный к Степанке в ночь перед отъездом из города и толковал про давний соболиный должок Мунгатов, попугать приходил. — Родион не простит, ежели кто в остроге узнает о сыске, — подтвердил Якунко. — Я давал государю клятву на вечное холопство и не отступлюсь от той клятвы! — решительно сказал Ивашко. Теперь возвращение домой стал откладывать уже сам Степанко. Знал сын боярский, что измена Родионова отзовется в городе великим скандалом, и ему, Степанке, немало перепадет синяков в беспощадной той потасовке. Есть у Родиона защитники, и заслуги Родионовы перед Москвой большие, чтобы казнить его, атамана, смертью. Значит, нужно заволокитить то дело напрочь, подождать, пока остынет Ивашко, а уж потом договориться о мире и ехать в город. Тут и появился в улусе Маганах. Спозаранку перед посольской юртой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, караулила Ивашку Ойла. Она встретила киргиза всплесками ладошей, игрою искристых глаз, радостно шепнула: — Приехал. После полудня Маганах, худой, помятый со сна, настороженно встречал гостя. Когда женщины, словно сговорившись, враз покинули юрту, Маганах согласно обычаю спросил Ивашку о здоровье, подал чашку айрана, вопросительным долгим взглядом уставился в Ивашку. По неписаным степным законам хозяин не должен был первым заговаривать о деле. Ивашко не испытывал выдержку Маганаха. Он сразу же напрямик сказал, что собирается жениться на Ойле, но только все нужно сделать, как у русских. — Ойла пойдет в церковь и поп будет крестить ее? Я согласен. Но калым нужно платить, как принято у качинцев, — сказал Маганах. — У меня нет скота. — Ой, тогда зачем тебе жена? Когда у человека нет скота, что делать его жене? — Ладно, — согласился Ивашко. — Сколько надо скота? — Двадцать голов. За девушек не берут меньше в нашей степи. — Столько дать не смогу. — Ищи девок подешевле, — грубо ответил Маганах. Ивашко испугался, как бы пастух вообще не отказал ему. И произнес мягко: — Постараюсь выплатить калым. Только десять голов до женитьбы, десять после. — А ты не обманешь? — Разве я похож на обманщика? — Нет, не похож. А как же с конем? — С каким конем? — удивился Ивашко. — Ты мне дашь скакуна. Моего Чигрена угнали монголы. Он был и простодушен, и в то же время хитер, единственный брат Ойлы. Но делать нечего, Ивашко согласился и на это условие. 17 Хотя Михайло Скрябин и получил хорошую весть об уходе Алтын-хана с Киргизской земли, он, зная коварство монголов, не снимал усиленных караулов у города и во все концы посылал дозоры. В один из дозоров атаман Родион Кольцов отрядил Куземку и Артюшку. После прошумевших над степью сварливых метелей выдался необыкновенный тихий день с легким морозцем. Из-за гор выкатилось большое чистое солнце и зажгло снега, они розово запылали вокруг. Переехав через уснувшую подо льдом Качу, всадники по пологому склону стали подниматься на лысый холм Кум-Тигей, на вершине которого у сторожевой вышки чуть курился костер. Тропинка до караула была хорошо утоптана, кони шли по ней мелкой рысцой, весело позванивая удилами. С холма отчетливо виднелся весь город, виднелась белая горная цепь за Енисеем и Гремячая сопка по эту сторону реки. На востоке можно было хорошо разглядеть и заречную деревню Лодейки, и даже высокие башенки и строения мужского монастыря на реке Березовке. А с севера, с той стороны, куда ехали казаки, к Кум-Тигею почти вплотную подступала хмурая тайга. Если враг и мог неожиданно появиться под Красным Яром, то именно отсюда. Однако идти войною на город было сейчас некому: Алтын-хан поспешил отступить за Саяны, киргизы после перенесенного ими жестокого погрома должны затаиться надолго. У догорающего костра, сидя кружком на дуплистых корягах, караульные казаки переглядывались и дружно скалили зубы: — Чаяли, винца везете крепкого? Для сугреву! — Ну-кось, ставь ведро сюда, поближе к кострищу! — А ты валяй-ко в острог к Гриде, он тебя на козле попотчует. Досыта и дарма. — Женку бы, сердешные, сюда! — в сладком мечтании прикрыл тяжелые веки один из караульщиков. — Так и вцепился бы в нее клешшом. — Воеводиху ему! Ух и толста, и сугревна! — Ш-ш-ш! — Не вякай! Куземко и Артюшко, долго не задерживаясь у костра, повернули коней в степь. Она хорошо просматривалась с Кум-Тигея на несколько верст: до самого Бадалыка и вправо — до стойбища аринского князца Татуша. По ней ходили, копытя снег, кони и овцы. Теряясь в логах и оврагах, мелькали темные фигурки конных: пастухи объезжали стада.