Ивашко встал, поблагодарил за угощение, вслух пожалел, что Маганаха все нет. Но Тойну не проведешь, она знала, что Ивашко приходил сюда из-за одной из ее дочерей. Она знала и другое: он нравится девушкам, старшей и младшей, и это может скоро кончиться свадьбой. Потому, провожая желанного гостя за порог, Тойна пригласила его приходить еще. Он торопливо закачал головой, с нескрываемым удовольствием принимая приглашение, сказал, что непременно зайдет. Неподалеку от вдовьей хижины Ивашко лоб в лоб столкнулся с Шандой. Наверное, князец подслушивал, что говорилось в юрте: снег на рукаве у него — видно, прислонился к стенке юрты. Князец сказал, словно оправдываясь: — Я искал тебя. Выпить бы араки, да вот не с кем. Мунгат поехал по делам к начальному князю, а с черными мужиками пить не хочется. Ни за что не подумал бы, куда ты забрался. — Я пошел говорить с Маганахом, а его нет в улусе. — Не подаришь ли ты Маганаху скакуна вместо коня, угнанного цириками? — Подарю, — серьезно ответил Ивашко. — А он тебе взамен младшую сестру, Ойлу? — Отменный подарок. — Ойла стоит сотню скакунов, и у тебя не хватит скота уплатить калым, — вызывающе рассмеялся Шанда. В середине декабря выползли из-за гор тучи и повалил снег. Наступила оттепель. Молодежь высыпала из юрт, жгли на снегу костры, с визгом прыгали через огонь, пели остроумные звонкие песни. В беспокойной стайке резвых хохотушек Ивашко приметил Ойлу, она улыбнулась ему, показав ровные белые зубы, и быстро зашагала в степь, приглашая его уединиться. Было белесо и дымно. Ивашко быстро и воровато огляделся: никого из взрослых поблизости не было, а молодежь не в счет. И стремительно сорвался с места, кинулся в сутемь за Ойлой. Он догнал ее уже далеко от улуса — у двух отдельно росших кривых березок. Нетерпеливо схватил за гибкие руки и сказал: — На высокой горе не редеет туман, сердце не покидает любовь. — Близки вершины двух гор, но разве они сойдутся? — грустно ответила Ойла, легонько отстраняясь от Ивашки. — Я посватаюсь за тебя по русскому обычаю. — Это хороший обычай? — Хороший. Но прежде ты примешь нашу веру. — Идти к попу? — Так, Ойла. Тогда ты будешь новокрещенка, и я заберу тебя к себе, на Красный Яр! — сказал он. — Мы станем жить в русской юрте? — Как захочешь. Ойла по-ребячьи радостно захлопала в ладони и заторопилась в улус. Ей очень хотелось сейчас же рассказать обо всем дорогой сестренке Харге. Много красивых девушек в степи, среди них есть дочери богатых князцов, а парень Ивашко из всех выбрал одну Ойлу, он грел дыханием ее маленькие руки. — Я завидую тебе, — выслушав сестру, откровенно призналась Харга. — Если бы меня полюбил такой человек, я пошла бы за ним на край света, где, поглядывая на землю, свесил с облака ноги бог Кудай. Ойла не спала всю ночь. Она с восторгом представляла себе, как сядет на быстрого, под золотым чепраком иноходца и по перелескам и тайге прямиком уедет в город, как станет жить там с веселым, улыбчивым Ивашкой, как нарожает целую юрту детей, а может, еще больше — она постарается рожать каждое лето и сразу по два ребенка. Ивашко тоже не спал. Он думал, купит ли у воеводы грамотку, чтобы окрестить Ойлу. И много ли запросит за ту грамотку Михайло Скрябин. Иначе поп Димитрий ни за что не согласится крестить и венчать. Тойна — разумная женщина, она все понимает и не воспротивится браку Ивашки с дочерью. А вот Маганах, позволит ли он сестре выйти замуж за православного киргиза? И не украдет ли Ойлу, пока суд да дело, предприимчивый князец Шанда? Вскоре Ивашко опять увиделся с Ойлой. Она верхом на резвом Мунгатовом коне возвращалась с того дальнего пастбища, что за голою рощей в долине реки, и чуть не стоптала бродившего между юрт Якунку. Тот что-то крикнул ей, она тут же ответила с застенчивым смехом, который был так знаком Ивашке. Ивашко отбросил полог, прикрывавший вход в посольскую юрту, и его глаза поймали светлый взгляд Ойлы. А как-то проходил он мимо Тойниной юрты, сбавил шаг и совсем остановился, зачарованный. Девичий певучий голос в юрте выводил: На Красный Яр поеду я, поеду, В красный шелк оденусь я, оденусь. А потом приеду я в улус. Разве кто узнать меня сумеет? Это был голос Ойлы. Пробуждение было внезапным. Кто-то больно толкнул Ивашку палкой в бок. Ивашко испуганно вскочил и кинул руку на пистоль. Он не сразу понял, что палка просунута кем-то в решетку юрты. Он еще долго соображал, где находится и что с ним. Потом рядом, снаружи юрты, в заливистом метельном вое услышал торопливый громкий шепот: — Выйди. Его звала женщина. Ивашко подумал, что она от Ойлы, с Ойлой могла произойти какая-то беда и нужна была помощь его, Ивашки. Не станут же будить человека среди ночи по пустякам. И он вылез из-под козлиного тулупа, внакидку надел шубу, сунул за кушак холодный пистоль. Якунко, как всегда, разметался поперек двери, он крепко спал, похрапывая. Ивашко перешагнул его и вышел в стылую мутную ночь. В двух шагах от себя он увидел невысокого роста женщину, с головой закутанную в овчинное одеяло, один край которого тащился по снегу. Женщина поджидала Ивашку, она махнула ему рукой, приглашая в белую юрту. Не раздумывая, Ивашко последовал за ней, а она учтиво посторонилась, чтобы пропустить его в дверь. В юрте, расплескивая чадный свет, воткнутая в оловянную чашку, горела толстая сальная свеча. Звонко постреливал костер, у очага сидел незнакомый человек в полосатом бухарском халате, рядом с ним на кошме лежала его верхняя одежда — нагольная шуба и лисий малахай, крытый синим бархатом. Человек, очевидно, был с дороги: он тянул к костру и зябко потирал замерзшие руки. Ивашко шагнул к очагу, но в нерешительности остановился. Разглядев его, человек пригласил садиться с собою рядом, а когда Ивашко сел, незнакомец назвал себя: — Итпола. Я проскакал с полдня от реки Абакана, сопровождал монголов до третьей стоянки. — Алтын-хан ушел? — удивленно вырвалось у Ивашки. — Он получил коров и баранов, да будет чужой скот ему не в сытость, и откочевал к себе, за Саяны. А я здесь, чтобы говорить с тобой. — Я не старший в посольстве, я только толмач. Если хочешь, разбужу сына боярского Степанку. — Мне нужен ты, один ты, — многозначительно сказал Итпола. — Ты — мой сородич и мой племянник. Вот он, тот самый разговор, который неизбежно должен был состояться. Ивашко нетерпеливо ждал его с самого приезда на Красный Яр, ждал и боялся. Ждал, что придут к нему однажды и скажут только что произнесенные Итполой или похожие на эти слова. И почему-то до сих пор он вздрагивал при одной мысли о них, а теперь принимал их спокойно, без тени удивления и страха. — Я стремился сюда, чтобы сказать тебе: ты родной внук начального киргизского князя Ишея, правнук великого Номчи. Ты похож на своего отца, а моего брата Айкана… — Отец жив? — глухо спросил Ивашко. — Жив, только не для всех. Для тебя он мертв, пока ты не с ним, а с русскими. Укор Итполы больно ударил Ивашку в сердце. И было это тем больнее, что оба собеседника сознавали: этой встречи не было бы, и киргизы не пощадили бы Ивашку, если бы союз с Алтын-ханом оказался им сегодня необходимым. Соображения родства для князей часто отступали перед общею нуждою, а здесь пошла бы речь всего-навсего о воспитанном среди чужих людей, вступившем в другую веру отпрыске княжеского рода. Да, он чужой киргизам. У них своя жизнь, у него своя, и ничего тут, наверное, не переиначишь. Ивашко не стал спрашивать, почему с ним говорит Итпола, а не сам Айкан. Встречу с отцом нужно, очевидно, как-то купить у киргизов, Итпола, наверное, не замедлит назвать цену, и та цена установлена не только им, но и другими князцами алтысаров, в том числе и самим Айканом. — Скотину, отделившуюся от стада, волк съедает; человек, отделившийся от народа, погибает, — сказал Итпола. — Ты, родившийся на Июсах, почему живешь с русскими? Ивашко задумался. Вопрос Итполы вызвал обиду, и ее нужно было высказать как можно мягче, чтобы, в свою очередь, не обидеть сородича. — Разве катун-трава виновата, что ветер гонит ее по степи? — произнес Ивашко, с трудом глотая вставший в горле комок. Они долго молчали, не глядя друг на друга. Метель стихла, и было слышно, как шипела в очаге зола, как неподалеку где-то звякнула удилами и протяжно вздохнула лошадь. Наверное, это конь Итполы. — Хорошо, пусть будет так. — Государь собрал все племена под свое крыло. А вы отбиваетесь от государевой милости, — убежденно произнес Ивашко. — Вы изменяете царю. — Такую же клятву мы давали монголам и джунгарам! — Не давали вы клятвы на верность никому, кроме нашего царя, — отвердевшим голосом упрямо сказал Ивашко. — Нас беспрестанно воюют… — Русские первыми не приходили в орду войною. Ведь это Белый царь радеет о мире. Он сильный, и если ему будет нужно, разгромит Алтына и Богатура-контайшу и еще другие народы. Русский царь не морит вас в осаде, не отгоняет ваши стада, не теснит вас на ваших кочевьях. — Он отнимает у нас кыштымов! — Он собирает ясак. Только, разумей, он и остроги ставит, чтобы кочевые народы не ходили на вас войною. Ведь это Белый царь заставил Алтын-хана убраться с вашей земли. — Нам будет легче, если станем предупреждать действия русских. На тебя надеется твой родной дед Ишей. — Ты хочешь, чтобы я не прямил Белому царю? — вскочил Ивашко. — Хочу, — у Итполы дернулись ярко очерченные губы. — Ты не был в Москве, ты не знаешь, как живут русские. Они строят большие, теплые хоромы, у них есть лекари, русские учат своих детей читать и считать! Итпола сухо рассмеялся: