Федорко словно того и ждал: проворно сунул ноги в большие валенки, накинул на плечи шубейку и шмыгнул за дверь. И на крылечке вздохнул морозцем — не по нраву пришелся ему этот человек, говорил он с дедом зло и дерзко, и дед с приходом гостя ровно переменился, куда только и подевались обычные его шутки, и уж совсем позабыл про Федорку. Когда Харя и Верещага остались в избе с глазу на глаз, целовальник мягкой лисьей походкой прошелся из угла в угол, круто повернулся на носках к настороженному деду. Багровое Харино лицо заметно побледнело и вытянулось, некоторое время он мрачно молчал. — Все собирался к тебе, да недосуг было, — оживляясь, сказал он. — Дознаться желаю, пошто не пустил тогда, ай устрашился, что побью? — Сколько я страшусь, сам ведаешь, — с хрипотцою ответил Верещага. — Сразу признал меня? — Кабы сразу, не сносить бы тебе головы. — Остарел ты, Верещага. Не страшусь тебя, прежде страшился, а теперь нет. Вот крест истинный. — Уходи, сатана, — угрожающе выдохнул дед. — Мослы одни у тебя остались. Мослы да кожа, — глядя на босые, в цыпках Верещагины ноги, сказал Харя. — И все потому, что ты сам себе есть супротивник. В печи стало гаснуть. Верещага с сухим хрустом в суставах поднялся с лавки и, с трудом разгибая спину, пошел в угол взять дров. Настороженный Харя предупредительно уступил ему дорогу. Под мохнатыми бровями деда сверкнула недобрая усмешка: — А то молвишь — не страшишься! Ног еще не истоптал до гузна, чтоб храбриться. Да ты, само собой, или уж уходи прочь, или сказывай, зачем пожаловал. Харя достал из кармана расшитый бисером кумачовый кисет и бумагу, подал деду: — Кури. Верещага негнущимися костлявыми пальцами взял щепотку табака, кинул в рот и пожевал. — Ладно, чего тебе? Харя боком вплотную приблизился к деду, заговорил торопливо, глотая концы слов: — Воеводе отписка пришла от Степанки Коловского. Алтын-хан помирился с племянником, а его, Степанку, киргизы не пускают к мугальскому царю. Вот и выходит, что Ивашко твой скоро будет в городе. Понимаешь? — Что понимать? Харя заговорил тихим шипящим голосом: — Деньги взять у него надобно, вот что. Не с собою же он их возит. — Каки-таки деньги? — А ты пошарь, пошарь-ко, погляди в сундучке у твоего киргиза. Может, что и найдешь. Ежели есть предостаточно, дележ с тобой устроим по совести, а избу сожжем. Тебя к себе возьму, призрю. — Благодарствую и за былое береженье. Кабак приобрел, поди, на бухаретинскую бирюзу да на шелка. А мне что отвалил? — Торговлишку налажу путем — быть и тебе с деньгами. — А мне уж они ни к чему. Мне покой надобен. И я Ивашкина сундука не отдам. — Ну как силой возьму! Тебе хуже будет и щенку твоему мугальскому, — откровенно пригрозил целовальник. Верещага бросил в печь несколько смолистых поленьев, дым повалил гуще, заело глаза. Дед переломился в поясе, пошарил под печью и вытащил клюку, поворошил в печи и затем, как бы взвешивая клюку, неторопливо сказал: — Убирайся-ко, мил человек, с господом-богом, трень-брень, осерчаю, и скандал промеж нами случится. — Васька Еремеев в дружках у меня, ай не знаешь? И коли шепну про бухаретинов… — Убийство-то вместе творили, — зыркнул из-под нависших бровей Верещага. — А ты на правде ли стоишь, дед? Все минуло, все позабылось. Однако я тебе такие вины сыщу, что ляжешь на плаху! — Бешеный ты кобель! — Бог милостив. Давай сундук, Верещага, — спокойнее сказал целовальник. Он смекнул, что деда и теперь на испуг не возьмешь. Нужно было пускать в ход какую-то хитрость. Верещага прошаркал подшитыми кожей опорками по ледяному полу, опять умостился на лавке: — Иди-ко, мил человек, ищи себе другого товарища. — Отмщу, Верещага, — и потянулся за пояс к пистолю. Дед вскинул над седой головой увесистую клюку, намереваясь ударить ею целовальника, но Харя, не сводя с Верещаги испытующего взгляда, отпустил рукоять пистольную, засмеялся коротко и беззвучно. — Не подобает тебе биться со мною. Ну, побьешь насмерть, а сам куда? Опять же на плаху? — Не ходи ко мне! Я все позабыл. — Уж коли так… — что-то соображая, произнес Харя и добавил совсем дружески: — Бос ты, сапожишки купить надобно, хочешь денег? — Босому полегче. — В святые метишь? Может, и попадешь ненароком. Про сундук-то подумывай, благо есть время — разве что на неделе вернется Ивашко. Взбрякнула щеколда. Харя с силой хлопнул дверью, будто выстрелил. Проводив его хмурым, ненавидящим взглядом из-под нависших на глаза бровей, Верещага подумал о себе, что на склоне лет заботится не об одном лишь спасении собственной души. И жестокосерд человек, а и в нем есть душевная теплота и мягкость. Бирюком, в одиночку жил доселе Верещага: кого встречал, с тем и учинял драку. А случайно набрел на людскую доверчивость и беззащитность — лед в сердце понемногу стаял, и ласковым маковым цветом распустилось доброе чувство к Федорке и Ивашке-киргизу. Значит, все многие годы она спала подо льдом, Верещагина дорога к людям, и ему теперь все больше плакать хочется, а не рвать и рычать, как прежде. После разговора с Харей Верещага еще нетерпеливее стал ожидать Ивашку. А ну как побьют его киргизы, что от них отшатнулся и перешел в православную веру. Харя же не отступал от своего: в сумерках, укрываясь от людских взглядов, частенько бродил он вокруг ветхой избушки Верещаги. И так как теперь дед больше сидел на запоре, зная Харино лютое вероломство, целовальник нет-нет да и стучал сучковатой палкой в ставень: — Время-то на избыве. — Сгинь, Харька, не понуждай к ссоре. — Отступник ты, Верещага. — И то ладно, — упрямо отвечал дед. И не выходил со двора ни на шаг — стерег окованный железом Ивашкин сундук. Федорко заметил, что дед стал настороженным, чутко прислушивался к каждому шороху на дворе и к каждому стуку. И сказки с той поры пошли у него со страшным и печальным концом, даже сам ватажный атаман Вахрушко Лось бежал у него в Сибирь и был дружками убит в Сибири из-за какого-то несметного клада. Услышав о такой неудачливой судьбе атамана, Федорко недовольно затопал ногами и забил в ладоши: — Живой он, живой! — Ну, пусть и живой, коли так тебе хочется, — соглашался Верещага, поглаживая парнишку по жестким, что щетина, волосам. А спал дед теперь между Федоркой и топором. И кричал во сне, а что кричал, Федорко не мог разобрать — он пугался крика и закрывал себе уши. 15 Русские послы второй месяц доживали в Мунгатовом улусе. Жилось им вроде бы и сносно: их досыта кормили, поили, ни в чем, кажется, не было отказа. Но стерегли неусыпно: со стойбища не отпускали ни к Алтын-хану, ни на Красный Яр. Редкий день не приезжали сюда киргизские князцы от Ишея или Иженея или гонцы от самого Алтын-хана. Правда, хан посылал своих доверенных людей не сюда, а к Ишею, но зайсаны считали совсем не лишним побывать и у русских послов, разведать что-нибудь о красноярцах. Киргизы же обычно жаловались казакам на плохое обращение со стороны строптивых монголов. Когда Атаях неожиданно был призван в ставку начального князя, его в Мунгатовом улусе надолго заменил молодой князец Шанда, отменно разговорчивый и хитрый. Он старался неотступно быть при Ивашке. Он исправно сообщал Ивашке, что сам узнавал о монголах и киргизских улусах. Однажды, взбешенный, с перекошенным лицом, он заскочил в посольскую юрту, когда казаки обедали, и черешком плетки показал себе через плечо: — Они идут на Красный Яр! — Кто? — Цирики Алтын-хана. Казаки мигом побросали ложки и, схватив оружие, один за другим выскочили на бугор. Они увидели, как лавина за лавиной катились по белой степи всадники, гуртами катился бесчисленный скот, направляясь к улусу Мунгата. Скоро перемешанное с табунами и отарами войско нырнет в глубокий, лежащий на пути лог и, вынырнув из него, окажется в версте от улуса. Казаки обеспокоились. По-доброму так они должны были скорее скакать в город, чтобы сообщить о начавшемся наступлении монголов. Но Шанда и тут заподличал — зачем-то снял лисий малахай и решительно качнул выбритой в темени головой: — Никто на Красный Яр не поедет. — Может, это совсем не монголы. В пыли разве поймешь? — сказал Ивашко. — Кто еще? — зло усмехнулся Шанда. — Киргизы далеко. Неизвестно, что бы делал князец далее, если бы с той стороны не прискакал запыхавшийся дозорщик Мунгата. Он сообщил, что по степи идут несметные киргизы, у них большая перекочевка в тайгу. У всех сразу отлегло от сердца, когда все поняли, что Ишей с улусами торопился под защиту Красного Яра. Значит, не изменил он в трудную минуту, начальный князь, не отошел от высокой руки батюшки-государя. Киргизы не стали спускаться в лог, они обогнули его по бугру, пропылили снегом за холмы, уходя в Приенисейскую тайгу. Ивашко, пристально следивший за ними из-под вскинутой ладони, подумал, что в тайге киргизы непременно построят наскоро крепость и станут там ждать монголов, рассчитывая при этом на неотложную помощь красноярцев. Заставила-таки нужда уходить из насиженных мест и жаться поближе к городу. К ночи улусы успели втянуться в тайгу, ночью же зашарилась по земле поземка — напрочь укрыла следы киргизов. А дня через два Шанда встретил и приветствовал частыми поклонами подъехавших к улусу монгольских послов. Потеряв откочевавших киргизов, к которым они ехали с требованием пригнать к Алтын-хану овец и коров, послы покружили по степи и повернули в сторону русских.