Ему не обязательно видеть, что я кивнула в сторону двери, чтобы понять, о ком я говорю. Возможно, темнота скрывает мое лицо, и он не видит, как дрожит мой подбородок, но голос выдает меня. – Нет, Кэйтелин. Нет. Я чувствую, как его пальцы касаются моей кожи, и отшатываюсь. – Ты видела меня, касалась меня. Ты же знаешь, что это все по-настоящему. Он имеет в виду свои травмы, но я не могу перестать думать о том, что я касалась его. Я держала его руку, держала его, и, что еще хуже, это соприкосновение меня утешало. Я даже поцеловала его. А он мне врал. – Тебе просто было все равно, так ведь? Вот в чем правда. Я не кричу на него и не бросаю ему упрек, я произношу это, просто констатируя факт, и пусть он делает с ним, что захочет. – Когда я взялся за этот заказ, я не задумывался ни о твоей маме, ни о справедливости, ни о чем таком, – отвечает Малькольм. – Это был вызов, интересная задача, вот и все. Я хотел проверить, получится ли у меня – сумею ли я найти ее, когда стольким людям это не удалось. Все это было не по-настоящему. Как игра, только мне заплатили бы за победу. В желудке словно шевелится что-то склизкое. У него нет оправданий, никаких. Он играл с моей жизнью и с маминой, и мы проиграли. То, что он тоже проиграл, – слабое утешение. На самом деле вообще не утешение. Просто справедливость. По крайней мере, теперь я знаю. Он все еще не умолкает, и это бесит меня. С какой стати он решил, что я захочу выслушивать от него хоть что-то? – Знаешь, сколько времени мне понадобилось, чтобы найти вас после того, как ты загрузила ту картинку? Да, я знаю точно, неважно, устала я или нет: два часа от поста до погони. Последствия этого безрассудного поступка обжигают мое лицо, а потом боль пронзает грудь. – Примерно шесть минут, – говорит он. Мои раскрасневшиеся щеки внезапно холодеют. – Вот сколько понадобилось моей программе, чтоб найти тебя, выследить тебя и получить удаленный доступ к твоему ноутбуку. – Что ты сказал? Сделать что? – Я увидел тебя через веб-камеру, когда ты открыла свой ноутбук и стала изображать, будто делаешь домашку. Ты улыбалась, выглядела счастливой, и я… это перестало быть игрой. Предполагалось, что я вышлю детективу адрес, как только найду твою маму, и он пошлет ближайшего наемника, чтобы тот схватил ее. Но охотник за головами решил избавиться от конкурентов. Поэтому, узнав, что к делу привлекли меня, он установил камеру у меня дома. Через десять минут после того, как лицо твоей матери появилось на экране моего компьютера, он оказался у моих дверей, и это было на девять минут и пятьдесят пять секунд меньше, чем понадобилось бы мне, чтобы отправить ее местонахождение детективу. – Его голос становится тише, словно он мысленно проживает все заново. – Я стал сомневаться с той минуты, когда узнал о твоем существовании. О твоей маме я тогда еще не думал, но понял, что могу разрушить твою жизнь. Я отказался давать ему твой адрес и продержался столько, сколько смог. Всего пару часов, но… Два часа. Столько времени понадобилось маме, чтобы вернуться домой и организовать наше бегство. Если бы они добрались до нас хотя бы на пять минут раньше, мы бы так и не успели скрыться. – Это по-прежнему моя вина, но я не хотел для тебя ничего дурного. – Какого ответа ты ожидаешь? – Никакого, – говорит он, поднимая руку. – Я просто… прости меня. За все. Я думаю о том, как его избили. Я думаю о том, как он провел три дня в непроглядной тьме, в багажнике. Но также я думаю о том, как он наблюдал за мной через мою веб-камеру, как он искал маму, совершенно не задумываясь о ее участи, – пока не увидел меня вблизи. Я думаю о маме, где бы она ни была, и о том, что мы оказались далеко друг от друга из-за того, что Малькольм указал путь преследователям. И он просит, чтобы я оказалась лучше, чем он, чтобы я ценила его жизнь так же, как и свою. Потому что у него в последний момент проснулась совесть. Я не знаю, что с этим делать. Со всем этим. Я смотрю в ту сторону, откуда доносится его голос. – Мне отвратительно, что ты за мной наблюдал. Что ты за мной шпионил. Ты не понимаешь, каково это. – Кэйтелин, я… – Нет, – отвечаю я приглушенным хриплым шепотом. – Если бы ты сказал мне тогда, в мотеле, это была бы лишь еще одна деталь в том, как ты со мной поступил, но ты соврал. Ты дождался, пока я не начну тебе доверять, дождался, чтобы мне оказалось не все равно, что с тобой станет. – Слушай, мне и правда стоило сказать тебе, что я за тобой следил, ясно? Я собирался сделать это на заправке, до того, как появился полицейский. Не потому, что думал, что ты узнаешь, но потому, что хотел, чтобы ты знала все – даже если бы ты отреагировала так, как сейчас. Не знаю, как еще сказать тебе, что я прошу прощения. Я даже больше не знаю, что на самом деле правда. – Теперь он говорит быстрее, и я слышу панику в его голосе. Он снова много двигается, дергается, и я почти уверена, что его руки по-прежнему вытянуты в стороны – он пытается найти мои, чтобы простое прикосновение напомнило ему, что он не один в темноте. – Кэйтелин? – Он пытается говорить громче, но срывается на шепот. – Кэйтелин! – Тебя услышат. Мой голос звучит так, будто я вот-вот заплачу, и я ненавижу себя за это. Убеждая себя, что делаю это только для того, чтобы он замолчал, я поднимаю руку и позволяю ему ухватиться за нее. Он шумно выдыхает. Его дыхание становится ровнее, и он снова начинает говорить. – Я и раньше не был уверен, виновата ли твоя мама, но теперь я правда не знаю. Если Дерек – твой отец, то все, что Эбботы рассказали о случившемся в ночь его смерти, – ложь. Все мысли, которые я держала под замком с того момента, как нашла дедушку, обрушились на меня. Я и так стояла спиной к стене, но теперь я прижимаюсь к ней еще сильнее, не обращая внимания на то, что это движение отзывается вспышкой боли в ушибленных ребрах. Высвободив ладонь из пальцев Малькольма, я обхватываю себя руками. Я не стану устраивать истерику у него на глазах. Не стану. Но легкие наполняются воздухом и выталкивают его все быстрее и быстрее, и я знаю, что по моим щекам течет не пот. Если бы мама была здесь, я бы смогла собраться. Я бы злилась, кричала, устроила бы самую дикую, самую громкую ссору, драку похлеще той, которую я учинила, когда обнаружила, что она поставила на мой телефон шпионские программы. Хуже, чем в тот раз, когда я заметила ее машину рядом с домом моей подруги Эйприл Ланкастер, когда я впервые отправилась в гости с ночевкой. Возможно, все, что я знала о себе, окажется ложью. Мое имя, мой возраст, даже имя моего отца. Последняя мысль заставляет меня корчиться от боли. Когда я думаю о папе, я не представляю себе молодого человека с волосами песочного цвета и белозубой улыбкой, плывущего на парусной лодке, названной его именем. Я думаю о мужчине, чье дыхание постоянно пахло кофе, у которого был небольшой живот. О мужчине, который относил меня в кровать, когда я засыпала за просмотром телевизора. Все ложь. Все ложь. Все. Возможно, Малькольм начал сомневаться насчет маминой вины, а вот я больше не уверена в ее невинности. Малькольм подходит ближе, так что наши плечи соприкасаются, и я не отталкиваю его. Присутствие другого человека рядом тут же успокаивает его, но сама я при этом чувствую, как каждый мой атом постепенно истончается, распадается на части, превращается в ничто. – Нам нужно выбираться отсюда. Я не отвечаю. – Ты что-то заметила, когда нас тащили сюда? Еще больше молчания. – Кэйтелин? Ну же. Ты не можешь сдаться сейчас. Но я могу. Я опускаюсь на землю, и Малькольму остается только повторить это движение. – Нет-нет-нет-нет, – шепчет он. – Тебе все еще нужны ответы, верно? Ты по-прежнему хочешь выяснить, что случилось. У тебя есть снимок УЗИ и вот эта вещь, – я дергаюсь, когда его пальцы касаются моей шеи и он вытаскивает из-под рубашки мою цепочку, – которая доказывает, что «девушки-подростка, которая была без ума от любви и пошла на убийство, когда ее чувства отвергли», никогда не существовало. По меньшей мере в истории твоей мамы скрыто куда больше, чем рассказывают Эбботы. Он собирался жениться на ней. В том, как Малькольм произносит последнюю фразу, есть что-то странное, и несколько часов назад я бы зацепилась за это, но теперь я просто не обращаю внимания. – Она лгала обо всем, а ты ей теперь веришь? – спрашиваю я. – Или даже не ей. Это не она пыталась убедить тебя в своей невиновности. Она бросила меня, пообещала, что я буду в безопасности, и так и не вернулась. Возможно, правда в том, что она убегает, даже от меня, потому что она виновна. – Ты в это не веришь. – Не знаю, во что я верю. – Произносить это очень больно, потому что это правда. – Нет, – отвечает Малькольм. – Я не спрашиваю тебя, веришь ли ты в это. Я просто констатирую факт. Понимаешь ли ты, что тебе удалось совершить с тех пор, как ты покинула дом? Ты сбежала от тренированного охотника за головами. По сути, ты взяла меня в заложники и заставила потратить все, что у меня было, чтобы добраться туда, куда тебе нужно. Ты шантажировала меня, чтобы я помог тебе проникнуть внутрь охраняемого здания. Да, нас поймали и заперли, но ты бы не совершила ничего из этого, если бы тебе хоть на мгновение пришло в голову, что твоя мама – убийца. И хотя снова заводить об этом речь, пожалуй, не самый умный поступок, я наблюдал за вами обоими, прежде чем все это началось. Я никогда не видел подобной любви. Даже у нас с папой такого не было. Даже у нас с бабушкой, потому что она по-прежнему постоянно боится… ну, что я займусь чем-то вроде моей нынешней работы. А с твоей мамой иначе. Она много врала, но не о том, что она тебя любит. Но ты это и без меня знаешь, так ведь? Я думаю о том, как мама, демонстрируя чудеса гибкости, снимала свои обтягивающие легинсы, и мы смеялись над ее неудачным первым свиданием – на которое она пошла не потому, что хотела, а потому, что я попросила ее попробовать. Я думала о страхе, отразившемся на ее лице, когда мы сбегали из дома и потом, когда она перевязывала рану у меня на голове, уже в мотеле, о том, как ей пришлось оставить меня там. Она боялась за меня, не за себя – не потому, что прошлое наконец ее догнало, но потому, что оно догнало меня. Я думаю о том, как мы отправились в поход вместо того, чтобы поехать в Диснейленд, обо всех этих играх на «выживание», которым она учила меня, – например, находить все возможные способы покинуть здание, куда мы входим, вместо того чтобы играть в «Конфетную страну» или «Угадай кто?», как другие дети. Я думаю о всех тех километрах, которые мы пробегали вместе каждое утро – даже когда шел дождь, даже когда мне не хотелось. Потому что она знала: однажды мне придется бежать, прятаться, уходить от опасности. – Завтра мой день рождения, – говорю я. – Завтра мне исполнится восемнадцать, а не семнадцать. Завтра я стану совершеннолетней. – С каждым словом мое сердце колотится все сильнее. – Она сказала мне, что, когда придет время, она сама заплатит за свою ошибку – не я. Думаю, я понимаю, что она имела в виду. Завтра ее поступки, прошлые, настоящие и будущие, перестанут иметь последствия для меня. Малькольм ругается – и довольно громко. – Она собирается сдаться? – спрашиваю я. – Разумеется, я не знаю ее настолько хорошо, как ты, но я так не думаю. – Потому что ты не думаешь, что она виновна? – А ты? Немного помолчав, я отвечаю: – Я знаю, что она любит меня. Пока что этого достаточно. И я знаю, что должна найти ее раньше, чем она совершит что-то, что разделит нас навсегда. Малькольм сжимает мою ладонь и тянет меня вперед, заставляя подняться на ноги. – Если ты сможешь воспользоваться всем, чему мама научила тебя, чтобы вытащить нас отсюда, клянусь, я смогу найти ее. Но, знаешь что, продолжай говорить, ладно? Я пытаюсь сохранить самообладание, но мне все равно кажется, что стены и потолок сжимаются. Я чувствую, что его пробирает неподдельная дрожь. – Человек, который притащил меня сюда, сказал, что детектив придет меня допросить. Как думаешь, сколько у нас времени? Он не отвечает, и я чувствую, как сердце пропускает удар.