Теперь же футляр лежал на темно-зеленом клетчатом покрывале моей кровати, открытый и пустой. Несколько исписанных страниц с песнями валялись рядом, словно выпотрошенные внутренности. Я бросился обратно в гостиную, желудок скрутило узлом. – Какого черта?.. Слова застряли в горле, когда Чет потянулся, взял с пола за кофейным столиком мою гитару и положил ее себе на колени. Я в два шага оказался рядом со столиком и навис над Четом. – Какого черта ты творишь? Чет поднял гитару за гриф, между пальцами у него была зажата сигарета. Мясистыми пальцами другой руки он провел по струнам. – Хороший инструмент. Это тебе папа подарил? – Отдай, – потребовал я, протянув дрожавшую руку. Он невозмутимо сыграл фальшивую ноту. Пепел с сигареты пролетел по корпусу гитары и упал в резонатор. – Хорошая. Даже слишком, наверное. – Отдай… ее… мне, – прорычал я, буквально выплевывая слова. Чет встретился со мной взглядом и медленно протянул гитару. Я резко выхватил ее за гриф. – Держись подальше от моей комнаты. – Он усмехнулся. – Какой обидчивый. Я зашагал обратно к себе, вернул гитару в футляр и забрал ее с собой. Мне пришлось сделать остановку возле холодильника и запихнуть в рюкзак кое-что перекусить и бутылку сока. Все это время по мне блуждал ленивый взгляд Чета, от чего по коже будто бегали полчища муравьев. – Ты пишешь много ванильной хрени, правда? – заметил Чет. Я захлопнул дверцу холодильника. – Что ты сказал? – Я читал твои песни, Бобби Дилан. Ты думаешь, что влюблен? – Он фыркнул. – Девушка, для которой ты пишешь… Думаешь, она в тебя влюбится, как только все это увидит… – Он обвел рукой убогую квартиру, потом снова усмехнулся. – Это должна быть просто убойная песня. Во мне вспыхнула ярость, заволакивая глаза красным туманом. Но тут же угасла, оставив после себя выжженную пустыню. Он был прав. Вайолет никогда не переставала обо мне заботиться, даже когда – особенно когда – я жил в гребаной машине. Но одно дело – жалеть и заботиться. А целоваться, трахаться и ходить по школе за ручку уже другое. Чет пробормотал что-то еще, но я едва расслышал. Я вышел, закрыв за собой дверь, и ноги сами понесли меня на пляж. К хижине. Ронан уже был там. Он собрал плавник и обугленные остатки от других костров, чтобы соорудить свой собственный на небольшом участке пляжа перед хижиной. Положил последнее полено, завершив деревянный вигвам, выпрямился и откинул прядь темных волос с глаз. Он кивнул в сторону моего футляра с гитарой. – Ты играешь? Я кивнул и сел на небольшой валун, положив футляр на колени. – Дома застукал Чета со своей гитарой в руках. Теперь мне придется повсюду таскать ее с собой. Сюда. В школу… Гребаный ублюдок. Ронан открыл маленький потрепанный холодильник и достал две бутылки пива. Протянул мне одну и уселся на другой низкий камень. – Спасибо, – поблагодарил я и прочитал этикетку. – Это просто пиво, – сказал Ронан. – Вода, ячмень, хмель. – Мне нужно знать количество углеводов. У меня же диа-ба-титьки. – Ах да, точно, – Ронан отвинтил крышку. – Отстойно. – Мне можешь не говорить. – Я произвел кое-какие мысленные расчеты. – Останови меня после двух. – А что случится, если выпить больше двух? – Зависит от обстоятельств. Две бутылки могут поднять сахар. А если больше, то он, скорее всего, упадет. Ронан округлил свои темные глаза. – Хочешь сказать, что никогда не сможешь напиться? – Смогу. – Я с ухмылкой поднес бутылку к губам. – Но доктор не рекомендует. Ронан со свистом выдохнул. – Черт. – Ага. Повисло молчание. Мне достаточно было провести с ним всего два вечера, чтобы понять – Ронан не из болтливых. Я не возражал. Тишина между нами была приятной. Я мог думать и просто дышать рядом с ним, не отвлекаясь на всякую ерунду. Солнце зайдет только через несколько часов, но Ронан полез в свой потрепанный рюкзак за бутылкой жидкости для розжига и коробком спичек. Пока он был занят, я насчитал по меньшей мере четыре татуировки на его предплечьях и бицепсах. – Сколько тебе лет? – спросил я. – Восемнадцать, – ответил он, щедро поливая жидкостью поленья. – В марте девятнадцать. Меня оставляли на год в Манитовоке. Восемнадцать. Чуваку на вид было года двадцать четыре, не меньше. Как будто жизнь нещадно выбивала из него юность. – Это ты за год сделал столько татуировок или родители давали согласие? – Нет, – ответил он и чиркнул спичкой. Швырнул ее в поленья, которые мгновенно с ревом охватило пламя. Я отклонился назад, прикрывая глаза пивом. – Господи… Ронан уставился на огонь, наблюдая, как горят дрова. Когда адское пламя утихло до нормального костра, он снова сел. – Нет… что? – уточнил я. – Не давали согласие или… – Нет родителей, – ответил Ронан и сделал большой глоток пива. – Мама умерла, когда я был ребенком. Отец умер в тюрьме. – Черт, – выдохнул я. – Сочувствую, мужик. Почему отец сидел в тюрьме? Ронан обратил на меня жесткий взгляд своих темных глаз, серых, как округлые камни под нашими ногами. – За убийство моей мамы. – Черт побери… – Я отпил пива, так как у меня резко пересохло в горле. – С кем же ты теперь живешь? – С дядей. Прежде чем я успел сказать еще хоть слово, Ронан брызнул жидкость для розжига в костер. Желтая струя изогнулась, подобно моче, и огонь вспыхнул еще горячее и ярче. Такими темпами скоро будет нечего жечь. Снова воцарилось молчание, на этот раз до жути неловкое, потому что я понятия не имел, что сказать. Но мною снова овладело то чувство – безмолвное понимание, которое связало нас с Ронаном с первых минут знакомства. Он не нуждался и не хотел, чтобы я что-то говорил, поэтому я промолчал. Довольно скоро тишина снова стала приятной. Солнце начало опускаться в океан, загоревшийся под лучами заката, а глубокое синее небо напомнило глаза Вайолет. Когда Ронан отправился на поиски дров, я достал гитару и взял несколько аккордов. Ронан вернулся с охапкой хвороста. – Самое время. Я смущенно завозился с ладами, настраивая гитару. – Я редко играю на публику. – Почему? Я пожал плечами. – Не знаю. К тому же ты не захочешь слушать то дерьмо, которое я сочиняю. – Откуда тебе знать, черт возьми? – Какую музыку ты слушаешь? – Тяжелую. «Melvins». «Tool». – Ага, а я играю совсем другое. В основном пишу песни для девчонки. – Для девчонки. – Ронан достал еще пиво и протянул мне. – Теперь мне действительно жаль, что ты не можешь напиться.